Я был слишком взволнован, чтобы слушать и понимать. Впрочем, я и не думал слушать, а только смотрел. Я смотрел на хозяина, который стоял, откинув назад свои длинные седые волосы, пристыженный и удрученный. Я смотрел на судью, который его допрашивал.
– Итак, – говорил судья, – вы сознаетесь в том, что нанесли удары полицейскому, который вас задержал?
– Не удары, господин председатель, а один удар, для того только, чтобы освободиться. Подходя к месту, где должно было состояться наше представление, я увидел, как полицейский дал пощечину мальчику из моей труппы.
– Но это не ваш ребенок?
– Да, не мой, господин председатель, но я люблю его, как сына. Когда я увидел, что полицейский ударил мальчика, я был возмущен и схватил его за руку, боясь, как бы он не ударил ребенка вторично.
– Но вы сами ударили полицейского.
– Полицейский взял меня за шиворот, и я инстинктивно, желая освободиться, ударил его.
– В вашем возрасте нельзя давать волю своим чувствам.
– Верно, но, к несчастью, не всегда поступаешь так, как нужно.
– Выслушаем полицейского.
Тот рассказал о случившемся, напирая больше всего на насмешки, а не на полученный им удар.
Во время его показаний Виталис смотрел по сторонам. Я понял, что он ищет меня. Тогда я решил выбраться из своего убежища и, проскользнув среди любопытных, пробрался в первый ряд.
Он увидел меня, и его грустное лицо просветлело. Я почувствовал, что он рад видеть меня, и мои глаза невольно наполнились слезами.
– Больше ничего вы не можете сказать в свое оправдание? – обратился к нему судья.
– Нет, и для себя лично я ничего не прошу. Но ради ребенка, которого я нежно люблю и который теперь остается один, я прошу суд о снисхождении и о том, чтобы нас разлучили на возможно меньший срок.
Я был убежден, что Виталиса освободят. Но этого не случилось.
Другой судейский чиновник говорил в продолжение нескольких минут. Затем председатель строгим голосом объявил, что человек, именующий себя Виталисом, обвиняется в оскорблении полицейского словами и действием и приговаривается к двум месяцам тюрьмы и ста франкам штрафу.
Два месяца тюрьмы!
Сквозь слезы я видел, как закрылась дверь, через которую жандарм увел Виталиса.
ГЛАВА IX. Я ОСТАЮСЬ ОДИН
Когда я, глубоко опечаленный, с покрасневшими от слез глазами, вернулся на постоялый двор, меня остановил у ворот трактирщик:
– Ну, как твой хозяин? – Осужден. – На сколько? – На два месяца тюрьмы.
– А какой штраф?
– Сто франков.
– Два месяца, сто франков… – повторил он несколько раз. Я хотел идти, но он снова удержал меня:
– Хорошо, а что ты теперь будешь делать?
– Не знаю.
– Надеюсь, у тебя есть деньги на то, чтобы прокормить себя и животных? Нет. – Значит, ты рассчитываешь жить у меня?
– Нет, я ни на кого не рассчитываю. – В этом ты прав, – продолжал трактирщик – Твой хозяин и так уже задолжал мне немало. Я не могу содержать тебя целых два месяца, не зная, сможет ли он расплатиться. Тебе придется отсюда уйти – Уйти? Но куда же? – Это меня не касается. Я тебе не отец и не хозяин.
На мгновение я остолбенел. Но потом решил, что он прав: с какой стати ему заботиться обо мне!
– Итак, забирай собак, обезьяну и уходи. Но мешок твоего хозяина ты мне, конечно, оставишь. После тюрьмы он явится за ним, и мы рассчитаемся.
– Раз вы уверены в том, что хозяин, вернувшись, отдаст вам долг, то позвольте мне остаться до его прихода! Он заплатит вам за мое содержание.
– Ты так полагаешь, голубчик? Но одно дело заплатить за несколько дней, а другое – платить за два месяца.
– Я постараюсь есть как можно меньше.
– А животные? Нет, уходи! Ты сможешь прокормиться и заработать, давая представления по деревням.
– Но как же хозяин найдет меня по выходе из тюрьмы?
– Послушай, ты мне надоел! Убирайся прочь, и как можно скорее! Даю тебе пять минут на сборы. Если я вернусь во двор и увижу, что ты еще здесь, тебе не поздоровится.
Я прекрасно чувствовал, что настаивать бесполезно. Войдя в конюшню, я отвязал собак и Душку, взял свой мешок и, повесив арфу на плечо, вышел из харчевни.
Трактирщик, стоя у ворот, наблюдал за мною.
– Если тебе будет письмо, – закричал он, – я его сохраню!
Я спешил уйти из города, так как у моих собак не было намордников. Что я скажу, если встречу полицейского? Что у меня нет денег на покупку намордников? И действительно, в кармане у меня оставалось всего несколько жалких монет. А вдруг он арестует и меня? Виталис в тюрьме, я тоже, что станется с собаками и Душкой? Теперь я был хозяином труппы, главой семьи и сознавал всю лежавшую на мне ответственность.
Собаки быстро бежали вперед, но время от времени они поднимали головы и жалобно смотрели на меня. Я понимал, что они голодны. Душка, сидевший у меня на мешке, то и дело хватал меня за ухо, заставляя обернуться к нему; тогда он начинал выразительно тереть свой живот. Я и сам был страшно голоден. Но на имевшиеся у нас деньги мы могли поесть только один раз, и я считал, что благоразумнее сделать это попозже.
Мы прошли уже около двух часов, а я все еще боялся остановиться. Собаки бросали на меня все более умоляющие взгляды, а Душка все чаще дергал меня за ухо и все сильнее тер живот.
Наконец я решил, что мы достаточно далеко отошли от Тулузы и можем теперь не бояться полицейского.
Войдя в первую попавшуюся булочную, я попросил отвесить полтора фунта хлеба.
– Вот хороший хлеб, здесь ровно два фунта, – сказала булочница. – Для вашего зверинца это не много. Их надо накормить, бедных зверюшек!
Конечно, для нас это было не много, но если бы я купил два фунта, то от моих денег ничего не осталось бы на завтра.
Быстро сделав в уме подсчет, я сказал булочнице, что мне вполне достаточно полутора фунтов хлеба и я прошу ее не отрезать мне больше.
– Хорошо, хорошо, – ответила она.
От чудесного шестифунтового хлеба, который мы прекрасно съели бы целиком, она отрезала требуемое мною количество и положила его на весы, слегка подтолкнув их.
– Здесь на два сантима больше, – заметила она и бросила в ящик мои деньги.
Я нередко встречал людей, которые не брали сдачи мелкие деньги, говоря, что они им не нужны. Но для меня эти два сантима имели огромное значение, и я ни за что бы от них не отказался.
Однако я не посмел потребовать их обратно и молча вышел из булочной. Собаки, увидя хлеб, радостно запрыгали, а Душка повизгивал и дергал меня за волосы. Мы не пошли далеко. У первого попавшегося по дороге дерева я прислонил арфу к стволу и растянулся на траве. Собаки уселись передо мной: Капи посередине, Дольче – с одной стороны. Зербино – с другой. Только Душка, менее утомленный, чем все, стоял, готовясь стянуть тот кусок, который ему понравится.
Разделить краюху хлеба было делом нелегким. Я разрезал ее на пять по возможности равных частей и раздавал их маленькими ломтиками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
– Итак, – говорил судья, – вы сознаетесь в том, что нанесли удары полицейскому, который вас задержал?
– Не удары, господин председатель, а один удар, для того только, чтобы освободиться. Подходя к месту, где должно было состояться наше представление, я увидел, как полицейский дал пощечину мальчику из моей труппы.
– Но это не ваш ребенок?
– Да, не мой, господин председатель, но я люблю его, как сына. Когда я увидел, что полицейский ударил мальчика, я был возмущен и схватил его за руку, боясь, как бы он не ударил ребенка вторично.
– Но вы сами ударили полицейского.
– Полицейский взял меня за шиворот, и я инстинктивно, желая освободиться, ударил его.
– В вашем возрасте нельзя давать волю своим чувствам.
– Верно, но, к несчастью, не всегда поступаешь так, как нужно.
– Выслушаем полицейского.
Тот рассказал о случившемся, напирая больше всего на насмешки, а не на полученный им удар.
Во время его показаний Виталис смотрел по сторонам. Я понял, что он ищет меня. Тогда я решил выбраться из своего убежища и, проскользнув среди любопытных, пробрался в первый ряд.
Он увидел меня, и его грустное лицо просветлело. Я почувствовал, что он рад видеть меня, и мои глаза невольно наполнились слезами.
– Больше ничего вы не можете сказать в свое оправдание? – обратился к нему судья.
– Нет, и для себя лично я ничего не прошу. Но ради ребенка, которого я нежно люблю и который теперь остается один, я прошу суд о снисхождении и о том, чтобы нас разлучили на возможно меньший срок.
Я был убежден, что Виталиса освободят. Но этого не случилось.
Другой судейский чиновник говорил в продолжение нескольких минут. Затем председатель строгим голосом объявил, что человек, именующий себя Виталисом, обвиняется в оскорблении полицейского словами и действием и приговаривается к двум месяцам тюрьмы и ста франкам штрафу.
Два месяца тюрьмы!
Сквозь слезы я видел, как закрылась дверь, через которую жандарм увел Виталиса.
ГЛАВА IX. Я ОСТАЮСЬ ОДИН
Когда я, глубоко опечаленный, с покрасневшими от слез глазами, вернулся на постоялый двор, меня остановил у ворот трактирщик:
– Ну, как твой хозяин? – Осужден. – На сколько? – На два месяца тюрьмы.
– А какой штраф?
– Сто франков.
– Два месяца, сто франков… – повторил он несколько раз. Я хотел идти, но он снова удержал меня:
– Хорошо, а что ты теперь будешь делать?
– Не знаю.
– Надеюсь, у тебя есть деньги на то, чтобы прокормить себя и животных? Нет. – Значит, ты рассчитываешь жить у меня?
– Нет, я ни на кого не рассчитываю. – В этом ты прав, – продолжал трактирщик – Твой хозяин и так уже задолжал мне немало. Я не могу содержать тебя целых два месяца, не зная, сможет ли он расплатиться. Тебе придется отсюда уйти – Уйти? Но куда же? – Это меня не касается. Я тебе не отец и не хозяин.
На мгновение я остолбенел. Но потом решил, что он прав: с какой стати ему заботиться обо мне!
– Итак, забирай собак, обезьяну и уходи. Но мешок твоего хозяина ты мне, конечно, оставишь. После тюрьмы он явится за ним, и мы рассчитаемся.
– Раз вы уверены в том, что хозяин, вернувшись, отдаст вам долг, то позвольте мне остаться до его прихода! Он заплатит вам за мое содержание.
– Ты так полагаешь, голубчик? Но одно дело заплатить за несколько дней, а другое – платить за два месяца.
– Я постараюсь есть как можно меньше.
– А животные? Нет, уходи! Ты сможешь прокормиться и заработать, давая представления по деревням.
– Но как же хозяин найдет меня по выходе из тюрьмы?
– Послушай, ты мне надоел! Убирайся прочь, и как можно скорее! Даю тебе пять минут на сборы. Если я вернусь во двор и увижу, что ты еще здесь, тебе не поздоровится.
Я прекрасно чувствовал, что настаивать бесполезно. Войдя в конюшню, я отвязал собак и Душку, взял свой мешок и, повесив арфу на плечо, вышел из харчевни.
Трактирщик, стоя у ворот, наблюдал за мною.
– Если тебе будет письмо, – закричал он, – я его сохраню!
Я спешил уйти из города, так как у моих собак не было намордников. Что я скажу, если встречу полицейского? Что у меня нет денег на покупку намордников? И действительно, в кармане у меня оставалось всего несколько жалких монет. А вдруг он арестует и меня? Виталис в тюрьме, я тоже, что станется с собаками и Душкой? Теперь я был хозяином труппы, главой семьи и сознавал всю лежавшую на мне ответственность.
Собаки быстро бежали вперед, но время от времени они поднимали головы и жалобно смотрели на меня. Я понимал, что они голодны. Душка, сидевший у меня на мешке, то и дело хватал меня за ухо, заставляя обернуться к нему; тогда он начинал выразительно тереть свой живот. Я и сам был страшно голоден. Но на имевшиеся у нас деньги мы могли поесть только один раз, и я считал, что благоразумнее сделать это попозже.
Мы прошли уже около двух часов, а я все еще боялся остановиться. Собаки бросали на меня все более умоляющие взгляды, а Душка все чаще дергал меня за ухо и все сильнее тер живот.
Наконец я решил, что мы достаточно далеко отошли от Тулузы и можем теперь не бояться полицейского.
Войдя в первую попавшуюся булочную, я попросил отвесить полтора фунта хлеба.
– Вот хороший хлеб, здесь ровно два фунта, – сказала булочница. – Для вашего зверинца это не много. Их надо накормить, бедных зверюшек!
Конечно, для нас это было не много, но если бы я купил два фунта, то от моих денег ничего не осталось бы на завтра.
Быстро сделав в уме подсчет, я сказал булочнице, что мне вполне достаточно полутора фунтов хлеба и я прошу ее не отрезать мне больше.
– Хорошо, хорошо, – ответила она.
От чудесного шестифунтового хлеба, который мы прекрасно съели бы целиком, она отрезала требуемое мною количество и положила его на весы, слегка подтолкнув их.
– Здесь на два сантима больше, – заметила она и бросила в ящик мои деньги.
Я нередко встречал людей, которые не брали сдачи мелкие деньги, говоря, что они им не нужны. Но для меня эти два сантима имели огромное значение, и я ни за что бы от них не отказался.
Однако я не посмел потребовать их обратно и молча вышел из булочной. Собаки, увидя хлеб, радостно запрыгали, а Душка повизгивал и дергал меня за волосы. Мы не пошли далеко. У первого попавшегося по дороге дерева я прислонил арфу к стволу и растянулся на траве. Собаки уселись передо мной: Капи посередине, Дольче – с одной стороны. Зербино – с другой. Только Душка, менее утомленный, чем все, стоял, готовясь стянуть тот кусок, который ему понравится.
Разделить краюху хлеба было делом нелегким. Я разрезал ее на пять по возможности равных частей и раздавал их маленькими ломтиками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83