— Чума, ты, что ль? Вот не ожидал!
Я поднял голову - и увидел Гундосого.
22
Сын босяка - это красиво!
Первым моим чувством было смятение. Встреча с давним этим врагом не сулила мне ничего хорошего…
Кривя в ухмылочке мокрые свои губы, Гундосый спросил:
— Ты что, Чума, тут делаешь?
— Сам видишь, - сказал я, - выпиваем…
— Ну так пойдем со мной, - заявил он, - выпьем еще и, кстати, потолкуем. Как-никак, давние знакомые.
Я медленно встал и побрел за ним, увязая в раскаленном песке. Тон его озадачил меня. В нем не чувствовалось прежнего высокомерия; слова звучали мягко, почти дружелюбно.
«Что- то тут не так, -лихорадочно соображал я,- что-то за всем этим кроется… Непонятно только - что?»
Когда мы отошли, он сказал, искоса оглядывая меня:
— К шпане, значит, прибился? Блатную жизнь полюбил? За-а-абавно!
— Так уж вышло, - я пожал плечами, - Такая выпала карта… И переигрывать поздно.
— И… не страшно? - поинтересовался он.
— А чего бояться-то? - беспечно ответил я.
— Ну, как же! Наша жизнь - не мед. Нет, не мед. Всякое бывает.
— Ерунда, - отмахнулся я. - Ты же знаешь, я не из пугливых. Помнишь ту ночь - на Красной Пресне?
Мгновенная судорога передернула его лицо. Верхняя рассеченная губа дрогнула и приподнялась, придавая ему сходство с каким-то мелким зверьком.
— Слушай, - сказал он, - к чему ворошить старое? Он подался ко мне, придвинулся вплотную:
— Ты вот что… Хочешь со мной дружить? Хочешь, чтоб я тебе помог?
— Что-о-о? - я даже попятился, удивленный. - Дружить?
Я ожидал всего что угодно, но только не этого! И колеблясь, томясь, опасаясь подвоха, спросил Гундосого:
— Это… серьезно?
— Конечно, - ответил он, - тут, милок, не до шуток. Если желаешь - помогу! Замолвлю за тебя слово. Блатные пока ничего про тебя не знают. Но могут ведь и узнать! А тогда - сам понимаешь…
И, выдержав паузу, померцав глазами:
— Так как? - повторил он. - Хочешь?
— Ну, ясно, - сказал я, - еще бы! Только ты объясни: чего ты сам-то хочешь?
— Дело простое, - с натугой выговорил он. - Про тот случай - на Пресне - забудь! Не поминай ни единым словом нигде, ни с кем. Понял?
— Понял, - сказал я, не в силах скрыть торжествующей улыбки.
Вот, значит, как все обернулось! Любопытные сюрпризы иногда устраивает судьба. Гундосый утаил от ребят давнюю ту историю с надзирателем и оказался теперь в моих руках.
Наши шансы, таким образом, уравнялись. И неизвестно еще, кто кого должен отныне бояться по-настоящему!
Что- то в моем лице не понравилось ему, вероятно, улыбка. Очень уж она была откровенной! И он сказал, угрожающе понизив голос:
— Имей в виду, Чума! Начнешь трепаться - будет плохо. Наживешь беду.
— И ты тоже, - ответил я мгновенно и добавил с острым, мстительным удовольствием: - Имей в виду, Гундосый! Блатные ничего пока не знают. Но могут ведь и узнать! А тогда - сам понимаешь…
— Н-ну, что ж, - он насупился, сильно потянул воздух сквозь сцепленные зубы. - В конце концов, погорим оба… Какой с этого прок? Что ты здесь выгадаешь?
— Да в общем-то ничего, - признался я.
— Тогда порешим по-доброму?
— Ладно, - сказал я, - порешим…
— Ну вот и порядок!
Гундосый выплюнул изжеванный окурок, утер рот ладонью, затем сказал, пришептывая и мигая:
— Теперь и в самом деле пора выпить! Только не здесь. Жара, пылища… Вот что, - он хлопнул меня по плечу, - пошли на «малину»! Кстати, познакомлю тебя кое с кем… На всякий случай, давай договоримся заранее: ты из воровской семьи, вырос в притоне. Мать - шлюха, отец - босяк, из старорежимных, из тех, кого раньше называли «серыми». Согласен?
— Господи, - сказал я, - ты прямо как в воду смотрел; почти все совпадает! Отец когда-то и в самом деле босяковал здесь, был самым настоящим «серым».
— Тем лучше, - подмигнул Гундосый. - Сын босяка - это красиво! Это звучит!
Воровская малина помещалась на одной из глухих окраинных улиц - в подвале углового двухэтажного здания.
В полутемном этом подвале было прохладно и душно. Синими полосами стлался над головами густой табачный дым. Прерывисто тенькала гитара, и женский голос пел с хрипотцой:
Ты не стой на льду - лед провалится,
Не люби вора - вор завалится.
Вор завалится, будет чалиться.
Передачу носить не понравится.
Хихикая и потирая ладони, Гундосый сказал:
— Гужуются урки!
И потащил меня к столу. Там сидело двое: грузный немолодой уже мужчина с усами в пестрой ковбойке и другой - долговязый, сутулый, с длинным лицом, с уныло поджатыми губами.
— Привет, Казак, - сказал Гундосый. - Когда приехал?
— Утром, - отозвался человек в ковбойке, - с тбилисским, десятичасовым.
— Сделали дело?
— Да не совсем, - поморщился он и тут же спросил, коротко кивнув в мою сторону: - Кто?
— Залетный, - поспешил объяснить Гундосый. - Я его знаю - всю его породу… Честная семья, истинно воровская!
Склонившись к Казаку, он что-то сказал негромко. Слов я не уловил; гитарист в этот момент взял новый аккорд, тронул басы. Под низкими сводами подвала поплыла протяжная мелодия «цыганочки». И тот же сипловатый голос завел, затянул:
Миленький, не надо, родненький, не надо.
Ой, как неудобно - в первый раз!
Прямо на диване, с грязными ногами,
Маменька узнает - трепки даст.
Плавное течение мелодии внезапно пресеклось, сменилось упругими плясовыми ритмами. Рокот гитары стал суше и звончей. И мгновенно в песню включился новый голос - мужской:
Я не буду, я не стану,
Я не вырос, не достану…
Гитара смолкла на миг. Еле слышно дрогнула одинокая струна. И в звенящей этой тишине призывно и отчетливо отозвалась женщина:
Врешь, ты будешь!
Врешь, ты станешь!
Я нагнусь, а ты достанешь.
— Делай, Марго, - закричали из угла, - давай, Королева! Огня больше, огня… Топни ножкой!
Стремительно зазвучали струны, грянула и рассыпалась дробь каблуков. Там в углу началась беспорядочная пляска… Малина гуляла! Она полна была адского веселья, угара и грохота.
Разворошив седоватые свои усы, Казак вложил в рот два пальца, пригнулся, багровея. И тотчас комната огласилась режущим, разбойничьим свистом.
Сутуловатый и тощий его собеседник (он был весьма метко прозван Соломой) сказал с укоризной:
— Что с тобой, друг мой? - и отодвинулся, потирая ухо. - Ты не на Большой Грузинской дороге. Ты - в обществе. Уймись!
Казак вытер пальцы о рубашку, сказал, покряхтывая:
— Вот ведь что делает, чертова баба! Разве удержишься?
— Да-а, - проговорил кто-то за моим плечом, - хорошо поет Королева. Только вот хрипит - Это зря…
— Ну, не скажи, - возразил Солома. - В этом тоже свой смак имеется. Вся заграница так хрипит. Весь Запад.
— Какая еще заграница? - прищурился Казак. - Откуда ты ее выдумал? Ох, любишь ты, Солома, треп разводить!
— Постой, постой, - сказал Солома. - Поч-чему - треп? Я говорю, как человек искусства, - он поднял палец. - Как старый онанист и ценитель Есенина!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105