Крупинки эти берешь на палец, тщательно втираешь их в десны, затем ждешь некоторое время. И внезапно чувствуешь, что мир не так уж безнадежно плох, как это только что казалось!
* * *
Да, я жил в те дни как в полусне. Алкогольный бред сочетался с бредом марафетным; все это тяжкой мутью заволакивало сознание. И в памяти моей - сквозь давнюю эту муть - сквозят лишь случайные, отрывочные картины.
Мне видятся одесские катакомбы: затхлый пещерный полумрак, шумное сборище, какие-то девки - голые и расхлыстанные. Одна из них сидит на земле, положив на колени мне голову. Она сидит и что-то лопочет протяжливо: то ли поет, то ли плачет, не разберешь. Лица ее я не помню. Помню только татуировки. Низ живота ее украшен крупной овальной надписью: «Добро пожаловать!» На одной ноге - на гладкой ляжке - начертано: «Смерть легавым - жизнь блатным». На другой - изображено сердце, пронзенное стрелою, и под ним: «Помру за горячую еблю!»
Мне видится также цыганский табор в предместьях города, на Ближних Мельницах. (Цыгане ютились там не в шатрах, как обычно, а в бараках, - это были, так называемые, «зимующие цыгане».)
…Развалясь на пыльном ковре, я покуриваю и беседую с цыганами о Копыловых; семью эту знают здесь. Недавно только виделись в Армавире со стариками и с Машей; у нее, оказывается, родился сын - сероглазый горластый парень, названный Михаилом.
— А отец, - волнуясь, спрашиваю я, - отец его кто?
— Неизвестно, - отвечают мне. - Тот парень, с которым она живет сейчас, взял ее уже с приплодом…
— Значит, она замужем?
— Да, а как же!
— И хорошо живут?
— Душа в душу. Дай Бог всякому.
— Кто ж он такой?
— Гитарист из ансамбля. Теперь в армавирском ресторане выступает. Любит Машку, одевает, балует… Подвезло бабе, поперло.
— Ну, а к ребенку как он относится?
— Да как. Известное деле! Если уж любит - все остальное пустяк… Хорошо относится, по-родительски, справедливо.
— А парнишка, он что - действительно сероглазый?
— Сама видела, - отвечает мне пожилая сухощавая цыганка, - глаз серый, с желтизной. А личико щуплое, плаксивое, губастое…
«Мой, - соображаю я, - ну, конечно! - И чувствую торопливые тяжкие толчки в сердце: «Мой! Мой! Мой!»
И снова я хлещу водку, заливаю горе веревочкой, шатаюсь в беспамятстве по притонам.
А затем - как при вспышке магния, при слепящем свете бесшумного взрыва - возникает передо мною плачущая, разгневанная, словно вдруг постаревшая Марго.
— Что ты делаешь, подонок? - говорит она вздрагивающим голосом. - Что вытворяешь? Учти: если ты не прекратишь свой маразм, я от тебя уйду!
Так прошло полтора месяца. И наконец я очнулся.
Было это, помнится, в сумерках; уже близилась полночь. Моросил весенний дождичек, чавкала под сапогами грязь. Покачиваясь, с трудом дотащился до дому. Взглянул, запрокинул голову на наши окна (мы снимали квартиру на четвертом этаже) и увидел, что окна темны.
«Спит, наверное, - с умилением, с жалостью подумал я. - Притомилась, бедная… Господи, какая же я все-таки свинья!»
Торопливо поднялся я по лестнице. Отомкнул дверь. Вошел - и понял все. И тотчас же протрезвел.
Марго исчезла; она выполнила свою угрозу! Опустелая квартира носила следы поспешного ее отъезда. Всюду царил беспорядок: валялись клочья упаковочной бумаги, обрывки бечевок, какие-то тряпки.
На столе, на замусоленной клеенке, стояла недопитая бутылка водки, виднелась пепельница, густо набитая окурками. А рядом - белел конверт.
Это было письмо Копченого, я узнал его сразу.
Марго вернула его мне, как бы говоря этим, как бы давая понять: «Все кончено. Теперь - проваливай!»
* * *
Любил ли я ее? Да, конечно. Мне было легко с ней, безоблачно и спокойно. Пожалуй, даже слишком безоблачно, чересчур спокойно. И в этом-то, вероятно, была вся беда! Ее заботливость, се теплоту и нежность я по неопытности принимал как должное, как нечто само собой разумеющееся… И потому не ценил. Не ценил точно так же, как все мы до поры до времени не ценим те простые блага, что дарует нам жизнь: воздух, которым мы дышим, зелень, которую портим и мнем.
И лишь теперь, после исчезновения Марго, понял я вдруг, что потерял что-то такое, чего никогда мне уж больше не обрести. Я словно бы сразу осиротел, почувствовал себя пустым и неприкаянным.
Я сравнивал Марго с другими женщинами, в частности, с Машей. У цыганки родился сын, весьма возможно - от меня. Мне очень хотелось их повидать… И все же я знал: никогда у меня с ней не было и не будет впредь - не может быть! - такой полноты единения, такой безыскусной близости, как с Королевой Марго. Ее не будет никогда, ни с кем! В этом смысле моя Королева - единственная…
И вот сейчас я утратил, упустил из рук единственный этот редкостный случай. Упустил по причинам, неясным мне самому. По глупости? По бездарности? Из-за странной душевной лени?
— Что же делать? - громко сказал я. И в тишине помраченных комнат голос мой прозвучал неожиданно хрипло и дико. - Что? Ехать за Марго вдогонку? Но куда? Где ее теперь искать? В ее распоряжении не один только Ростов - вся страна. И если уж она захочет скрыться по-настоящему, мне ее никогда не найти!
«А может, и не надо искать, - тут же подумал я. - К чему суетиться?! Во всем, что происходит, есть своя внутренняя логика… Я потерял всех, кого любил. И теперь меня ничто уже здесь не держит. Не пришла ли пора воспользоваться письмом?»
Я осмотрелся устало - и только сейчас заметил, что темнота иссякла, кончилась. В окна уже ломился рассвет. На полу и на клеенке стола лежали оранжевые квадраты. И ослепительно, и влажно светилось бутылочное, пронизанное солнцем стекло.
Невольно я потянулся к бутылке (там еще оставалось - на доброе похмелье), но сейчас же отдернул руку: к черту! Хватит распадаться! Пора, наконец, выходить из виража.
* * *
В первой же закусочной, куда я завернул позавтракать, мне встретилась знакомая шпана.
В основном, это были карманники, трамвайные ширмачи. Они начали с утра, чуть свет, и сейчас подкреплялись перед работой. Левка Жид - длиннолицый, рыжий и разбитной - помахал мне издали рукой и широким жестом пригласил к своему столу.
— Садись, Чума, - сказал он, - есть разговор, - и затем - со свистом обсасывая куриное крылышко: - Слушай, ты куда это запропастился? Тебя второй день ищут. По всей Одессе. С ног сбились.
— Кто ищет? - дернулся я. - Марго?
— Нет, мы.
— А Марго где?
— Уехала.
— Куда?
— Не знаю, - он облизал пальцы, отодвинул тарелку. - Мы к вам домой позавчера утром заходили - Марго как раз барахлишко увязывала, на вокзал спешила… Спросили про тебя - так она нас таким матюгом покрыла, ой-ой! Что это у вас стряслось? - Левка прищурился. - Поссорились?
— Поссорились, - подтвердил я уныло, - в общем-то, я сам во всем виноват. Запил, распустился, по девкам шляться начал…
— То-то мы тебя нигде разыскать не могли, - проговорил Левка с укоризной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
* * *
Да, я жил в те дни как в полусне. Алкогольный бред сочетался с бредом марафетным; все это тяжкой мутью заволакивало сознание. И в памяти моей - сквозь давнюю эту муть - сквозят лишь случайные, отрывочные картины.
Мне видятся одесские катакомбы: затхлый пещерный полумрак, шумное сборище, какие-то девки - голые и расхлыстанные. Одна из них сидит на земле, положив на колени мне голову. Она сидит и что-то лопочет протяжливо: то ли поет, то ли плачет, не разберешь. Лица ее я не помню. Помню только татуировки. Низ живота ее украшен крупной овальной надписью: «Добро пожаловать!» На одной ноге - на гладкой ляжке - начертано: «Смерть легавым - жизнь блатным». На другой - изображено сердце, пронзенное стрелою, и под ним: «Помру за горячую еблю!»
Мне видится также цыганский табор в предместьях города, на Ближних Мельницах. (Цыгане ютились там не в шатрах, как обычно, а в бараках, - это были, так называемые, «зимующие цыгане».)
…Развалясь на пыльном ковре, я покуриваю и беседую с цыганами о Копыловых; семью эту знают здесь. Недавно только виделись в Армавире со стариками и с Машей; у нее, оказывается, родился сын - сероглазый горластый парень, названный Михаилом.
— А отец, - волнуясь, спрашиваю я, - отец его кто?
— Неизвестно, - отвечают мне. - Тот парень, с которым она живет сейчас, взял ее уже с приплодом…
— Значит, она замужем?
— Да, а как же!
— И хорошо живут?
— Душа в душу. Дай Бог всякому.
— Кто ж он такой?
— Гитарист из ансамбля. Теперь в армавирском ресторане выступает. Любит Машку, одевает, балует… Подвезло бабе, поперло.
— Ну, а к ребенку как он относится?
— Да как. Известное деле! Если уж любит - все остальное пустяк… Хорошо относится, по-родительски, справедливо.
— А парнишка, он что - действительно сероглазый?
— Сама видела, - отвечает мне пожилая сухощавая цыганка, - глаз серый, с желтизной. А личико щуплое, плаксивое, губастое…
«Мой, - соображаю я, - ну, конечно! - И чувствую торопливые тяжкие толчки в сердце: «Мой! Мой! Мой!»
И снова я хлещу водку, заливаю горе веревочкой, шатаюсь в беспамятстве по притонам.
А затем - как при вспышке магния, при слепящем свете бесшумного взрыва - возникает передо мною плачущая, разгневанная, словно вдруг постаревшая Марго.
— Что ты делаешь, подонок? - говорит она вздрагивающим голосом. - Что вытворяешь? Учти: если ты не прекратишь свой маразм, я от тебя уйду!
Так прошло полтора месяца. И наконец я очнулся.
Было это, помнится, в сумерках; уже близилась полночь. Моросил весенний дождичек, чавкала под сапогами грязь. Покачиваясь, с трудом дотащился до дому. Взглянул, запрокинул голову на наши окна (мы снимали квартиру на четвертом этаже) и увидел, что окна темны.
«Спит, наверное, - с умилением, с жалостью подумал я. - Притомилась, бедная… Господи, какая же я все-таки свинья!»
Торопливо поднялся я по лестнице. Отомкнул дверь. Вошел - и понял все. И тотчас же протрезвел.
Марго исчезла; она выполнила свою угрозу! Опустелая квартира носила следы поспешного ее отъезда. Всюду царил беспорядок: валялись клочья упаковочной бумаги, обрывки бечевок, какие-то тряпки.
На столе, на замусоленной клеенке, стояла недопитая бутылка водки, виднелась пепельница, густо набитая окурками. А рядом - белел конверт.
Это было письмо Копченого, я узнал его сразу.
Марго вернула его мне, как бы говоря этим, как бы давая понять: «Все кончено. Теперь - проваливай!»
* * *
Любил ли я ее? Да, конечно. Мне было легко с ней, безоблачно и спокойно. Пожалуй, даже слишком безоблачно, чересчур спокойно. И в этом-то, вероятно, была вся беда! Ее заботливость, се теплоту и нежность я по неопытности принимал как должное, как нечто само собой разумеющееся… И потому не ценил. Не ценил точно так же, как все мы до поры до времени не ценим те простые блага, что дарует нам жизнь: воздух, которым мы дышим, зелень, которую портим и мнем.
И лишь теперь, после исчезновения Марго, понял я вдруг, что потерял что-то такое, чего никогда мне уж больше не обрести. Я словно бы сразу осиротел, почувствовал себя пустым и неприкаянным.
Я сравнивал Марго с другими женщинами, в частности, с Машей. У цыганки родился сын, весьма возможно - от меня. Мне очень хотелось их повидать… И все же я знал: никогда у меня с ней не было и не будет впредь - не может быть! - такой полноты единения, такой безыскусной близости, как с Королевой Марго. Ее не будет никогда, ни с кем! В этом смысле моя Королева - единственная…
И вот сейчас я утратил, упустил из рук единственный этот редкостный случай. Упустил по причинам, неясным мне самому. По глупости? По бездарности? Из-за странной душевной лени?
— Что же делать? - громко сказал я. И в тишине помраченных комнат голос мой прозвучал неожиданно хрипло и дико. - Что? Ехать за Марго вдогонку? Но куда? Где ее теперь искать? В ее распоряжении не один только Ростов - вся страна. И если уж она захочет скрыться по-настоящему, мне ее никогда не найти!
«А может, и не надо искать, - тут же подумал я. - К чему суетиться?! Во всем, что происходит, есть своя внутренняя логика… Я потерял всех, кого любил. И теперь меня ничто уже здесь не держит. Не пришла ли пора воспользоваться письмом?»
Я осмотрелся устало - и только сейчас заметил, что темнота иссякла, кончилась. В окна уже ломился рассвет. На полу и на клеенке стола лежали оранжевые квадраты. И ослепительно, и влажно светилось бутылочное, пронизанное солнцем стекло.
Невольно я потянулся к бутылке (там еще оставалось - на доброе похмелье), но сейчас же отдернул руку: к черту! Хватит распадаться! Пора, наконец, выходить из виража.
* * *
В первой же закусочной, куда я завернул позавтракать, мне встретилась знакомая шпана.
В основном, это были карманники, трамвайные ширмачи. Они начали с утра, чуть свет, и сейчас подкреплялись перед работой. Левка Жид - длиннолицый, рыжий и разбитной - помахал мне издали рукой и широким жестом пригласил к своему столу.
— Садись, Чума, - сказал он, - есть разговор, - и затем - со свистом обсасывая куриное крылышко: - Слушай, ты куда это запропастился? Тебя второй день ищут. По всей Одессе. С ног сбились.
— Кто ищет? - дернулся я. - Марго?
— Нет, мы.
— А Марго где?
— Уехала.
— Куда?
— Не знаю, - он облизал пальцы, отодвинул тарелку. - Мы к вам домой позавчера утром заходили - Марго как раз барахлишко увязывала, на вокзал спешила… Спросили про тебя - так она нас таким матюгом покрыла, ой-ой! Что это у вас стряслось? - Левка прищурился. - Поссорились?
— Поссорились, - подтвердил я уныло, - в общем-то, я сам во всем виноват. Запил, распустился, по девкам шляться начал…
— То-то мы тебя нигде разыскать не могли, - проговорил Левка с укоризной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105