Появление на людях в обществе американки сыграет ему на руку. Америка – империалистическая держава, здесь она вытворяет все, что заблагорассудится, а к этой малышке его по-настоящему влекло.
Пить она явно не привыкла; смотрела уже на Хосе так, словно он был ее спасителем, беспрерывно благодарила его на своем дурном испанском, а он практиковал на ней свой никудышный английский. Через полчаса ему это надоело; он уже не пытался понять, о чем она говорит, и заставил ее выпить еще. Когда немного погодя он привел ее в свою квартиру над ночным кабаре, она едва ли соображала, что делает. Принялась ломаться, когда он стал раздевать ее. Тогда-то ему и следовало уразуметь, что он имеет дело с обыкновенной занудой, – попользоваться ею, да и вышвырнуть вон. Но она была первой американкой, которой он овладел, и это немного взволновало его. Америка – великая страна.
– Вы делаете это потому, что презираете меня, – сказала она. – Прошу вас, будьте добры, прошу вас. Ведь я даже не знаю, кто вы. Боже, я так растеряна… У меня, кроме бабушки, никого на свете нет…
Пресловутая бабушка уже не на шутку ему надоела. Чувствовалось, что ей просто необходимо за кого-нибудь уцепиться, и сопротивляться она не стала, но после таксиста и текилы была уже в таком состоянии, что заснула прежде, чем он кончил. Такого с ним еще никогда не случалось. Пока она спала, он овладел ею еще дважды. Во сне, с мокрым от слез лицом, она выглядела совсем ребенком.
Наутро, когда она проснулась и увидела развалившегося возле нее на постели Хосе – совершенно голый, закинув ногу ей на живот, он курил сигару, – с ней случился новый припадок.
– Боже мой, да я просто нимфоманка какая-то, – прошептала она. – Я же качусь в пропасть…
Должно быть, бармен был прав. Девчонка и вправду оказалась образованной; без конца употребляла никому не известные слова. Теперь, когда она протрезвела и Хосе вновь принялся за свое, она завелась с пол-оборота, но, когда все кончилось, посмотрела на него с упреком:
– Вам не следовало делать этого.
– Почему? Все о’кей.
– Думаю, вы, в конечном счете, человек неплохой. У вас необыкновенные глаза. Вы испанец?
– Да.
– Знаете, я ведь просто так спрашиваю, для меня это не имеет значения. Я не расистка.
Вы хотите, чтобы я теперь ушла?
– Можете остаться.
И она осталась. Сначала – на неделю, потом – на две, потом – на пару месяцев.
Позднее она, должно быть, нередко спрашивала себя, почему осталась, отчего с самого начала ее к нему так влекло. Даже теперь, размышляя об этом, ей все же не удается понять это до конца. Но в одном она совершенно уверена, сказала она д-ру Хорвату, глядя ему прямо в глаза: это не только физическое влечение. Нечто большее. Иначе она никогда не позволила бы себе этого. Она ведь не такая.
Первые несколько недель она жила словно в тумане, все для нее было так непривычно, и страна, несмотря на столь ужасающую бедность, оказалась невероятно красивой. И народ был так несчастен, и ей так хотелось ему помочь. Особенно восхитительны здесь дети.
Нередко на улице она останавливалась и брала их на руки. Они никогда не плачут, даже самые маленькие, их личики хранят неизменно грустное выражение, смотрят на вас внимательно и серьезно… Когда дети страдают от недоедания, глаза у них всегда выглядят слишком большими. Это ужасно. А в провинции еще хуже. Нищета поистине невероятная. Когда им чем-нибудь помогаешь – она приносила молоко детишкам или банки консервов матерям, – индейцы молчат – ни единой жалобы, оцепенело стоят, храня свое достоинство… Ее охватило чувство привязанности к этому народу, и всякий раз, когда ей удавалось помочь какой-нибудь семье или целой деревне, это чувство только крепло. Они не умеют выражать признательность, никогда не благодарят – берут то, что им даешь, и смотрят на тебя с таким удивлением, словно ты не от мира сего. У нее даже появилось нечто вроде навязчивой идеи: она призвана защищать их, ее жизненная задача заключается в том, чтобы посвятить себя им, пытаясь облегчить их участь.
– Я испытывала постоянное чувство вины просто потому, что я американка и у нас всего вдоволь. О, доктор Хорват, не подумайте, что я оправдываюсь, пытаясь объяснить, почему осталась тут. Просто я никогда не знала, что мне в этой жизни делать, а глядя на здешних детей, поняла. Конечно, дело было не только в этом – не собираюсь отрицать: да, я влюбилась в Хосе. Да, мне хотелось защищать и его тоже. Все, что он делал, мне прекрасно известно, а особенно то, чего не сделал – а мог бы; знаю, это может показаться смешным, но, поверьте, в нем чувствуется забившийся в угол индейский ребенок. Не то чтобы у меня так уж силен материнский инстинкт, но в конечном счете Хосе и страна в моем восприятии стали почти неразделимы. У меня действительно было такое ощущение, что то, что я делаю для одного из них, сказывается на всех,.. О, стоит ли вообще разглагольствовать – вам все равно не понять.
Но она снова заговорила – с каким-то непринужденным безразличием, обращаясь, похоже, не к миссионеру, а исключительно к марионетке чревовещателя, склонившейся к ней через плечо хозяйка. В какой-то момент она даже протянула руку и потрепала рыжие волосы куклы, словно прочтя в ее неподвижных глазах отблеск понимания и симпатии. В порыве жалости, выразить которую он был явно неспособен – наверное, из-за того, что слишком привык произносить красивые речи перед безликими толпами и немного утратил навык персонального общения с людьми, подзабыл подходящие в таких случаях слова, – д-р Хорват внезапно ощутил, что смог бы помочь девушке куда больше, будь он плюшевым медведем.
Ему захотелось взять ее за руку, но он счел, что слишком молод для того, чтобы этот жест не мог стать причиной какого-нибудь отвратительного недоразумения, тем более в подобной компании – влажные десны кубинского дегенерата по-прежнему то и дело вспыхивали золотом в его адрес, тряпичный паяц не сводил с него циничного стеклянного взгляда. Даже пейзаж за стеклами затерявшегося в горах Сьерры «кадиллака», казалось, строил насмешливые гримасы – губы черной лавы над провалом расщелины словно кривились в окаменелой усмешке, таившей в себе, похоже, всю глубинную непристойность земли. Миссионер вздохнул, сложил руки на груди и с непоколебимым видом уставился в пространство.
Вскоре она поняла, что Хосе – очень закомплексованный парень, что у него немало проблем психологического порядка, о которых сам он не имеет ни малейшего представления. Он очень неуравновешен, настроение у него может резко меняться без видимых причин, глубокая тоска, чувство неудовлетворенности терзают и буквально пожирают его; она не раз пыталась расспросить его о детстве, об отношениях с отцом и матерью;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Пить она явно не привыкла; смотрела уже на Хосе так, словно он был ее спасителем, беспрерывно благодарила его на своем дурном испанском, а он практиковал на ней свой никудышный английский. Через полчаса ему это надоело; он уже не пытался понять, о чем она говорит, и заставил ее выпить еще. Когда немного погодя он привел ее в свою квартиру над ночным кабаре, она едва ли соображала, что делает. Принялась ломаться, когда он стал раздевать ее. Тогда-то ему и следовало уразуметь, что он имеет дело с обыкновенной занудой, – попользоваться ею, да и вышвырнуть вон. Но она была первой американкой, которой он овладел, и это немного взволновало его. Америка – великая страна.
– Вы делаете это потому, что презираете меня, – сказала она. – Прошу вас, будьте добры, прошу вас. Ведь я даже не знаю, кто вы. Боже, я так растеряна… У меня, кроме бабушки, никого на свете нет…
Пресловутая бабушка уже не на шутку ему надоела. Чувствовалось, что ей просто необходимо за кого-нибудь уцепиться, и сопротивляться она не стала, но после таксиста и текилы была уже в таком состоянии, что заснула прежде, чем он кончил. Такого с ним еще никогда не случалось. Пока она спала, он овладел ею еще дважды. Во сне, с мокрым от слез лицом, она выглядела совсем ребенком.
Наутро, когда она проснулась и увидела развалившегося возле нее на постели Хосе – совершенно голый, закинув ногу ей на живот, он курил сигару, – с ней случился новый припадок.
– Боже мой, да я просто нимфоманка какая-то, – прошептала она. – Я же качусь в пропасть…
Должно быть, бармен был прав. Девчонка и вправду оказалась образованной; без конца употребляла никому не известные слова. Теперь, когда она протрезвела и Хосе вновь принялся за свое, она завелась с пол-оборота, но, когда все кончилось, посмотрела на него с упреком:
– Вам не следовало делать этого.
– Почему? Все о’кей.
– Думаю, вы, в конечном счете, человек неплохой. У вас необыкновенные глаза. Вы испанец?
– Да.
– Знаете, я ведь просто так спрашиваю, для меня это не имеет значения. Я не расистка.
Вы хотите, чтобы я теперь ушла?
– Можете остаться.
И она осталась. Сначала – на неделю, потом – на две, потом – на пару месяцев.
Позднее она, должно быть, нередко спрашивала себя, почему осталась, отчего с самого начала ее к нему так влекло. Даже теперь, размышляя об этом, ей все же не удается понять это до конца. Но в одном она совершенно уверена, сказала она д-ру Хорвату, глядя ему прямо в глаза: это не только физическое влечение. Нечто большее. Иначе она никогда не позволила бы себе этого. Она ведь не такая.
Первые несколько недель она жила словно в тумане, все для нее было так непривычно, и страна, несмотря на столь ужасающую бедность, оказалась невероятно красивой. И народ был так несчастен, и ей так хотелось ему помочь. Особенно восхитительны здесь дети.
Нередко на улице она останавливалась и брала их на руки. Они никогда не плачут, даже самые маленькие, их личики хранят неизменно грустное выражение, смотрят на вас внимательно и серьезно… Когда дети страдают от недоедания, глаза у них всегда выглядят слишком большими. Это ужасно. А в провинции еще хуже. Нищета поистине невероятная. Когда им чем-нибудь помогаешь – она приносила молоко детишкам или банки консервов матерям, – индейцы молчат – ни единой жалобы, оцепенело стоят, храня свое достоинство… Ее охватило чувство привязанности к этому народу, и всякий раз, когда ей удавалось помочь какой-нибудь семье или целой деревне, это чувство только крепло. Они не умеют выражать признательность, никогда не благодарят – берут то, что им даешь, и смотрят на тебя с таким удивлением, словно ты не от мира сего. У нее даже появилось нечто вроде навязчивой идеи: она призвана защищать их, ее жизненная задача заключается в том, чтобы посвятить себя им, пытаясь облегчить их участь.
– Я испытывала постоянное чувство вины просто потому, что я американка и у нас всего вдоволь. О, доктор Хорват, не подумайте, что я оправдываюсь, пытаясь объяснить, почему осталась тут. Просто я никогда не знала, что мне в этой жизни делать, а глядя на здешних детей, поняла. Конечно, дело было не только в этом – не собираюсь отрицать: да, я влюбилась в Хосе. Да, мне хотелось защищать и его тоже. Все, что он делал, мне прекрасно известно, а особенно то, чего не сделал – а мог бы; знаю, это может показаться смешным, но, поверьте, в нем чувствуется забившийся в угол индейский ребенок. Не то чтобы у меня так уж силен материнский инстинкт, но в конечном счете Хосе и страна в моем восприятии стали почти неразделимы. У меня действительно было такое ощущение, что то, что я делаю для одного из них, сказывается на всех,.. О, стоит ли вообще разглагольствовать – вам все равно не понять.
Но она снова заговорила – с каким-то непринужденным безразличием, обращаясь, похоже, не к миссионеру, а исключительно к марионетке чревовещателя, склонившейся к ней через плечо хозяйка. В какой-то момент она даже протянула руку и потрепала рыжие волосы куклы, словно прочтя в ее неподвижных глазах отблеск понимания и симпатии. В порыве жалости, выразить которую он был явно неспособен – наверное, из-за того, что слишком привык произносить красивые речи перед безликими толпами и немного утратил навык персонального общения с людьми, подзабыл подходящие в таких случаях слова, – д-р Хорват внезапно ощутил, что смог бы помочь девушке куда больше, будь он плюшевым медведем.
Ему захотелось взять ее за руку, но он счел, что слишком молод для того, чтобы этот жест не мог стать причиной какого-нибудь отвратительного недоразумения, тем более в подобной компании – влажные десны кубинского дегенерата по-прежнему то и дело вспыхивали золотом в его адрес, тряпичный паяц не сводил с него циничного стеклянного взгляда. Даже пейзаж за стеклами затерявшегося в горах Сьерры «кадиллака», казалось, строил насмешливые гримасы – губы черной лавы над провалом расщелины словно кривились в окаменелой усмешке, таившей в себе, похоже, всю глубинную непристойность земли. Миссионер вздохнул, сложил руки на груди и с непоколебимым видом уставился в пространство.
Вскоре она поняла, что Хосе – очень закомплексованный парень, что у него немало проблем психологического порядка, о которых сам он не имеет ни малейшего представления. Он очень неуравновешен, настроение у него может резко меняться без видимых причин, глубокая тоска, чувство неудовлетворенности терзают и буквально пожирают его; она не раз пыталась расспросить его о детстве, об отношениях с отцом и матерью;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95