Нет ничего опаснее этих пожирателей звезд, если они вовремя не получат своей дозы.
– Почему меня никогда не оставляют в покое? – молвил Джек. – Вот что мне хотелось бы знать.
– Похоже, ты не совсем еще потерял свою репутацию, – ответил ассистент. – От былой славы кое-что осталось.
– Я не в настроении делать что бы то ни было, – опустив голову, сказал Джек.
– Теперь тебе нужно зарабатывать па жизнь, как это делают все, – сказал ассистент. – Великим временам пришел конец. Хорошо еще, я нахожу для тебя какие-то ангажементы.
Мне даже иногда приходит на ум нечто ужасное. Думается мне, если сей молодой человек влепит тебе пулю в сердце – а он, как мне кажется, вполне на это способен, – знаешь, что из этого выйдет? Я полагаю, ты умрешь, Джек. Каким бы невероятным это ни казалось.
– Ну, тут ты преувеличиваешь, – буркнул Джек.
– Да говорят же тебе. Умрешь. Я прекрасно представляю себе всю чудовищность подобной вещи, но, думаю, все будет именно так. Полагаю, ты утратил даже это, Джек. Пал так низко.
Готов поспорить: теперь ты стал смертным. Хочешь в этом убедиться?
– Ладно, хватит, – проворчал Джек. – Сейчас я им займусь.
Он встал – подтяжки волочились за ним по полу – и направился к Альмайо.
Посмотрел ему прямо в глаза.
Кужон горел в лихорадке; он выпил полбутылки текилы, совсем обезумел от тревоги, безнадежности всего происходящего и горячего желания уцепиться хоть за соломинку, чтобы не потерять своей веры. Стоял, сжимая в руке револьвер, и нужно ему было совсем немного: увидеть все собственными глазами. Только одного он желал: прежде чем подохнуть, обрести вновь хоть искорку веры. Где-то в глубине души он даже был готов дать себя одурачить. Но слишком много видел он разных фокусников, слишком много повидал на своем веку артистов, и, невзирая на крайнюю усталость, загипнотизировать его под силу было разве что великому таланту.
– Ладно, – сказал Джек. – Смотрите мне прямо в глаза. Сейчас вы увидите, на что я способен. Смотрите… Я взмываю в воздух… Парю в пространстве…
Но Альмайо видел лишь убогий гостиничный номер, старого человека посреди комнаты – тот молотил руками по воздуху, да порочного вида ярмарочного зазывалу, вдыхавшего серный запах кухонных спичек.
– Ну вот, – важно сказал старик. – Медленно, неудержимо я поднимаюсь вверх, все выше и выше… вокруг меня – сияние… я восседаю на облаке… вы слышите хор ангелов…
Расстегнутая ширинка, болтающиеся меж ног подтяжки – он по-прежнему прочно стоял на вытертом коврике, молотя руками по воздуху.
– Это ничто по сравнению с тем, что выделывал старик во время своего расцвета, – откуда-то очень издалека доносился свистящий голос ассистента. – Ему не было равных. Все его любили, все перед ним преклонялись, заискивали, его имя значилось первым в афишах всех мюзик-холлов мира, все – даже коронованные особы – с уважением склоняли перед ним головы. Но теперь он способен лишь на пару футов оторваться от земли, а мне по части пламени да серы… только кухонные спички и остались!
– Теперь вы видите, как я медленно спускаюсь, – произнес старик, – очень медленно… спускаюсь, спускаюсь… все ниже и ниже… И вот опять на земле. Вы все видели.
– Может быть, после этой небольшой частной демонстрации его замечательных способностей вы – исключительно по дружбе – захотите одолжить мне скромную сумму – долларов двадцать? – спросил зазывала.
– Я сейчас убью вас обоих, – прошептал Альмайо.
Ошеломленные пройдохи молча переглянулись.
– Вы не видели, как я парил в воздухе? – встревоженно спросил старик.
– Отребье жалкое, – сказал Альмайо. – Я видел сотни таких, как ты. Ноль без палочки.
Тебя вообще нет.
– Черт возьми, – в ужасе произнес старик. – Это и в самом деле конец. Я совсем обессилел.
Что же с нами теперь будет?
Его сообщник, похоже, вконец растерялся.
– Молодой человек, – заговорил он жалобно, – маэстро готов предпринять еще одну попытку…Может быть, если бы вы соизволили убрать револьвер… условия не самые, что называется, благоприятные…
А Джек уже рухнул на кровать. И лежал там, схватившись за голову.
– Ни за что мне не следовало приезжать сюда. Дома нужно было сидеть. Помнишь, что я мог прежде? А какая была публика? Помнишь, что обо мне писали? Как могло случиться подобное со мной? Кто же – со мной-то – мог такое сотворить?
– Публика никудышная, – пробурчал ассистент. – Слишком много повидали, ни во что не верят. Не стоит и рыпаться больше.
Обыкновенные люди, два несчастных человечка – что-то пытаются из себя корчить, пыжатся обмануть самих себя, как-то успокоить. Не станет он их убивать. Они заслуживают того, чтобы жить, оставаться на этой грязной земле, ползать по ней – словно черви. Альмайо повернулся и вышел; схватился за перила и, пошатываясь, спустился с лестницы.
Сидящие в баре видели, как он, словно пьяный, прошел через холл и растворился в слепящем солнечном свете.
На мгновение замер – будто незрячий; потом огляделся.
Телохранители исчезли. Все еще цеплялись за землю, дорожа тем, что она может им предложить.
И тут он увидел перед собой американку. В ярком свете полудня совсем непросто было вновь обрести зрение; земля качалась и норовила уйти из-под ног.
Но это и в самом деле была она. Хорошо знакомый ореол светлых волос, губы – столько раз им оскверненные и почему-то вовсе не утратившие при этом своей чистоты и нежности; глаза – особенно глаза – такие любящие, преданные и правильные, что он сплюнул и, оттолкнув ее, попытался убежать, спотыкаясь об уходящую из-под ног землю. Он услышал ее голос, почувствовал ее руку – она поддерживала его, и опять увидел в ее взгляде то, чего больше всего боялся: перед ним стояло само воплощение небесной доброты и сострадания, и оно пыталось его погубить, встав между ним и той единственной силой, которой он – кужон, собачий сын, выросший в дерьме и прекрасно изучивший эту дерьмовую землю, – мог довериться.
– Хосе, послушай меня. Хосе… Ты слышишь? Нужно сдаться. Я останусь с тобой. Я им скажу… Соединенные Штаты вмешаются немедленно, не могут они бросить на произвол судьбы эту страну… Хосе! Тебе, может быть, придется на какое-то время уехать отсюда… Выбрать какое-нибудь посольство… Весь мир знает, сколько ты сделал для своей страны…
Он взвыл и вытащил револьвер.
Но убить ее он не мог. Это ведь куда опаснее. Она запросто их там убедит. Если он убьет ее, то и в самом деле станет предателем – предаст свою расу, кровь, гордость, то дерьмо, в котором вырос. Утратит то немногое, что имеет: честь и достоинство собаки, признающей над собой лишь одного хозяина – того, на кого молятся все собаки вселенского собачьего братства. Потеряет последний свой шанс – отыскать его наконец и преданно положить ему на колени свою голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
– Почему меня никогда не оставляют в покое? – молвил Джек. – Вот что мне хотелось бы знать.
– Похоже, ты не совсем еще потерял свою репутацию, – ответил ассистент. – От былой славы кое-что осталось.
– Я не в настроении делать что бы то ни было, – опустив голову, сказал Джек.
– Теперь тебе нужно зарабатывать па жизнь, как это делают все, – сказал ассистент. – Великим временам пришел конец. Хорошо еще, я нахожу для тебя какие-то ангажементы.
Мне даже иногда приходит на ум нечто ужасное. Думается мне, если сей молодой человек влепит тебе пулю в сердце – а он, как мне кажется, вполне на это способен, – знаешь, что из этого выйдет? Я полагаю, ты умрешь, Джек. Каким бы невероятным это ни казалось.
– Ну, тут ты преувеличиваешь, – буркнул Джек.
– Да говорят же тебе. Умрешь. Я прекрасно представляю себе всю чудовищность подобной вещи, но, думаю, все будет именно так. Полагаю, ты утратил даже это, Джек. Пал так низко.
Готов поспорить: теперь ты стал смертным. Хочешь в этом убедиться?
– Ладно, хватит, – проворчал Джек. – Сейчас я им займусь.
Он встал – подтяжки волочились за ним по полу – и направился к Альмайо.
Посмотрел ему прямо в глаза.
Кужон горел в лихорадке; он выпил полбутылки текилы, совсем обезумел от тревоги, безнадежности всего происходящего и горячего желания уцепиться хоть за соломинку, чтобы не потерять своей веры. Стоял, сжимая в руке револьвер, и нужно ему было совсем немного: увидеть все собственными глазами. Только одного он желал: прежде чем подохнуть, обрести вновь хоть искорку веры. Где-то в глубине души он даже был готов дать себя одурачить. Но слишком много видел он разных фокусников, слишком много повидал на своем веку артистов, и, невзирая на крайнюю усталость, загипнотизировать его под силу было разве что великому таланту.
– Ладно, – сказал Джек. – Смотрите мне прямо в глаза. Сейчас вы увидите, на что я способен. Смотрите… Я взмываю в воздух… Парю в пространстве…
Но Альмайо видел лишь убогий гостиничный номер, старого человека посреди комнаты – тот молотил руками по воздуху, да порочного вида ярмарочного зазывалу, вдыхавшего серный запах кухонных спичек.
– Ну вот, – важно сказал старик. – Медленно, неудержимо я поднимаюсь вверх, все выше и выше… вокруг меня – сияние… я восседаю на облаке… вы слышите хор ангелов…
Расстегнутая ширинка, болтающиеся меж ног подтяжки – он по-прежнему прочно стоял на вытертом коврике, молотя руками по воздуху.
– Это ничто по сравнению с тем, что выделывал старик во время своего расцвета, – откуда-то очень издалека доносился свистящий голос ассистента. – Ему не было равных. Все его любили, все перед ним преклонялись, заискивали, его имя значилось первым в афишах всех мюзик-холлов мира, все – даже коронованные особы – с уважением склоняли перед ним головы. Но теперь он способен лишь на пару футов оторваться от земли, а мне по части пламени да серы… только кухонные спички и остались!
– Теперь вы видите, как я медленно спускаюсь, – произнес старик, – очень медленно… спускаюсь, спускаюсь… все ниже и ниже… И вот опять на земле. Вы все видели.
– Может быть, после этой небольшой частной демонстрации его замечательных способностей вы – исключительно по дружбе – захотите одолжить мне скромную сумму – долларов двадцать? – спросил зазывала.
– Я сейчас убью вас обоих, – прошептал Альмайо.
Ошеломленные пройдохи молча переглянулись.
– Вы не видели, как я парил в воздухе? – встревоженно спросил старик.
– Отребье жалкое, – сказал Альмайо. – Я видел сотни таких, как ты. Ноль без палочки.
Тебя вообще нет.
– Черт возьми, – в ужасе произнес старик. – Это и в самом деле конец. Я совсем обессилел.
Что же с нами теперь будет?
Его сообщник, похоже, вконец растерялся.
– Молодой человек, – заговорил он жалобно, – маэстро готов предпринять еще одну попытку…Может быть, если бы вы соизволили убрать револьвер… условия не самые, что называется, благоприятные…
А Джек уже рухнул на кровать. И лежал там, схватившись за голову.
– Ни за что мне не следовало приезжать сюда. Дома нужно было сидеть. Помнишь, что я мог прежде? А какая была публика? Помнишь, что обо мне писали? Как могло случиться подобное со мной? Кто же – со мной-то – мог такое сотворить?
– Публика никудышная, – пробурчал ассистент. – Слишком много повидали, ни во что не верят. Не стоит и рыпаться больше.
Обыкновенные люди, два несчастных человечка – что-то пытаются из себя корчить, пыжатся обмануть самих себя, как-то успокоить. Не станет он их убивать. Они заслуживают того, чтобы жить, оставаться на этой грязной земле, ползать по ней – словно черви. Альмайо повернулся и вышел; схватился за перила и, пошатываясь, спустился с лестницы.
Сидящие в баре видели, как он, словно пьяный, прошел через холл и растворился в слепящем солнечном свете.
На мгновение замер – будто незрячий; потом огляделся.
Телохранители исчезли. Все еще цеплялись за землю, дорожа тем, что она может им предложить.
И тут он увидел перед собой американку. В ярком свете полудня совсем непросто было вновь обрести зрение; земля качалась и норовила уйти из-под ног.
Но это и в самом деле была она. Хорошо знакомый ореол светлых волос, губы – столько раз им оскверненные и почему-то вовсе не утратившие при этом своей чистоты и нежности; глаза – особенно глаза – такие любящие, преданные и правильные, что он сплюнул и, оттолкнув ее, попытался убежать, спотыкаясь об уходящую из-под ног землю. Он услышал ее голос, почувствовал ее руку – она поддерживала его, и опять увидел в ее взгляде то, чего больше всего боялся: перед ним стояло само воплощение небесной доброты и сострадания, и оно пыталось его погубить, встав между ним и той единственной силой, которой он – кужон, собачий сын, выросший в дерьме и прекрасно изучивший эту дерьмовую землю, – мог довериться.
– Хосе, послушай меня. Хосе… Ты слышишь? Нужно сдаться. Я останусь с тобой. Я им скажу… Соединенные Штаты вмешаются немедленно, не могут они бросить на произвол судьбы эту страну… Хосе! Тебе, может быть, придется на какое-то время уехать отсюда… Выбрать какое-нибудь посольство… Весь мир знает, сколько ты сделал для своей страны…
Он взвыл и вытащил револьвер.
Но убить ее он не мог. Это ведь куда опаснее. Она запросто их там убедит. Если он убьет ее, то и в самом деле станет предателем – предаст свою расу, кровь, гордость, то дерьмо, в котором вырос. Утратит то немногое, что имеет: честь и достоинство собаки, признающей над собой лишь одного хозяина – того, на кого молятся все собаки вселенского собачьего братства. Потеряет последний свой шанс – отыскать его наконец и преданно положить ему на колени свою голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95