Диас ничего уже не понимал. Он так долго льстил своему покровителю, что слишком увлекся этой игрой, пел ему такие дифирамбы, что в конце концов сам в них поверил. Позже Радецки пришлось признать, что он абсолютно ошибался в этом человеке: тот заранее принял все необходимые меры предосторожности для того, чтобы не оказаться поставленным к стенке.
Единственным, чего он мог опасаться, было какое-нибудь недоразумение: неуравновешенный солдат, неопытный офицер, шальная пуля.
Барон по-прежнему пребывал в восхитительном безразличии. Справа от входа на жердочке сидело чучело тукана – своим огромным желтым клювом птица касалась лица Барона, будто пыталась удостовериться в том, что тот и вправду живой человек. Радецки всегда испытывал некоторое удовольствие, пытаясь войти в это состояние полного отсутствия, абсолютного отречения от чего-либо человеческого – от земли, от жизни, от всего мира, – которое, похоже, изображал сей субъект. Реальность становилась чем-то неприемлемым, поистине благородной натуре не пристало обращать на нее внимание – это ниже ее достоинства. Барон раз и навсегда умыл руки – долой всю эту доисторическую мерзость; вознесся над поистине презренной возней всякого рода и, с высоты своей безмятежности, с высоты достигнутого им уровня сознания, культуры и ясности ума, в упор не видел того, что происходит внизу на земле, и без особой надежды все же ждал – ждал, когда Эволюция приведет на эти высоты прочее человечество. Выпитые Радецки полбутылки виски наконец начинали действовать.
– Боюсь, герр Барон, – сказал он этому нахальному паразиту, – непросто вам будет растолковать вашу позицию философского ухода от действительности тому офицеру, что командует этими напялившими форму подонками. Как бы они попросту не расстреляли вас, невзирая на ваше высокое положение, – боюсь, пулям плевать на ваше величественное «отсутствие».
Очень жаль, но у меня есть основания опасаться, что тот офицер – не самый большой любитель цирка и запросто способен отправить на тот свет величайшего мима. А ведь вы, герр Барон, – величайший мим. Я вас прекрасно понимаю. Будучи гуманистом, я в конечном счете полностью с вами согласен: человек – нечто большее, чем то, что с ним происходит. Нечто большее, чем то, что он делает. Ничто не может осквернить его – ни концентрационные лагеря, ни нищета, ни невежество. Он всегда чист. Человеческое лицо – оно всегда остается незапятнанным и чистым.
Барон сдержал легкую отрыжку.
В этот момент распахнулась дверь и на пороге столовой появился посол – он попросил их присоединиться к его гостям. Радецки призадумался: так ли уж естественно это предложение, вроде бы вполне соответствующее лучшим испанским традициям, не питает ли посол тайной надежды на то, что Альмайо, убоявшись проиграть в этой дуэли по части элегантности и хороших манер, после ужина встанет, поблагодарит хозяина за гостеприимство, поклонится дамам, раскурит сигару и шагнет навстречу смерти. Если так, то посол, мягко выражаясь, переоценивает степень влияния благородных испанских традиций на индейцев-кужонов. Хотя не исключено, что всему причиной некоторые угрызения совести – может, посол припомнил, сколько обедов он съел за столом Альмайо.
Как бы там ни было, но он лично проводил их к столу, на котором уже стояли четыре лишних прибора, предложил сесть, не преминув при этом объявить заранее, что, как только будет выпит последний бокал, ему придется попросить их покинуть стены посольства.
– Возьму на себя смелость напомнить вам, ваше превосходительство, – заметил Радецки, – что Кардинал Миндзенти вот уже более десяти лет укрывается в посольстве США в Будапеште…
Посол проигнорировал это замечание, как и все последующие; на протяжении ужина его дочь ни разу не взглянула на непрошенных гостей, обращаясь исключительно к остальным приглашенным. Чем больше Радецки на нее смотрел, тем красивее она ему казалась. Контраст между этой прелестной надменной девушкой, сошедшей, казалось, с одного из лучших портретов музея Прадо, и участью собак, подыхающих в пыли, что ожидало их снаружи в виде автоматов, нацеленных на входную дверь, придавал блеску этих темных глаз, мягкости волос, губам – линии которых были столь совершенны, что напоминали скорее творение рук человеческих, нежели результат слепой игры природы, – некое свечение, казавшееся воплощением самой жизни. Никогда еще он не испытывал подобного смятения и отчаяния; злился на самого себя, собственную трусость – всего-то чуть-чуть подлости и цинизма – и он выйдет сухим из воды; чего ему не хватало для того, чтобы признаться в обмане и объявить во всеуслышание о своем предательстве, – то ли храбрости, то ли страха – он и сам уже не знал.
Но не идти же под пули ради того, чтобы своей смертью придать правдоподобия той весьма некрасивой комедии, которую он разыгрывал перед Альмайо. Вряд ли стоит так далеко заходить в своем сочувствии этому кужону и его сородичам на всем континенте, которых вечно предают, обманывают, лишают всего, оставляя им одни суеверия. Радецки силился понять, что с ним происходит: то ли он впадает в былой романтизм, корнями уходящий в те далекие времена юности, когда он зачитывался Карлом Мэем и Майн Ридом, в книгах которых индейцев толпами убивают на глазах у их бессильных идолов, то ли в нем взыграло воспитанное его родной страной, всегда презиравшей всякого рода колонизаторов, горячее негодование и теперь толкает его на поступок, в котором всякая лояльность отходит на второй план, уступая место глубокой ненависти к той грязи, что пролили в индейскую душу столетия завоеваний и колонизации. Наверное, впервые в жизни он и в самом деле начал приобретать сходство с тем жестким немцем, маску которого носил, – полученный в автомобильной аварии шрам прекрасно сходил за след дуэли. И все-таки: стоит сказать лишь пару слов – и он окажется в одном лагере с этой девушкой, похожей на воплощение всего самого прекрасного, что создано западной культурой, воспарит над этой бездной, и разделяющие их ложь, мошенничество и обман останутся в стороне. В данный момент он в ее глазах – нацистский авантюрист, лишенный совести и веры, верный соратник Альмайо. Что, впрочем, имело свое преимущество: он мог позволить себе разглядывать ее вот так – беззастенчиво, жадно и, вне всякого сомнения, с ее точки зрения цинично. Джентльмены так женщин не разглядывают, и эта его манера пожирать ее взглядом, должно быть, окончательно утвердила ее в том, что он достоин презрения. На ней было изумрудно-зеленое платье – явно из Парижа, золотые испанские серьги, инкрустированные бриллиантами, а все окружающее – картины на стенах, гобелены, доспехи – вплоть до столового серебра, хрусталя и свечей – казалось только для того и создано, чтобы служить достойным обрамлением, завершающим ее образ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Единственным, чего он мог опасаться, было какое-нибудь недоразумение: неуравновешенный солдат, неопытный офицер, шальная пуля.
Барон по-прежнему пребывал в восхитительном безразличии. Справа от входа на жердочке сидело чучело тукана – своим огромным желтым клювом птица касалась лица Барона, будто пыталась удостовериться в том, что тот и вправду живой человек. Радецки всегда испытывал некоторое удовольствие, пытаясь войти в это состояние полного отсутствия, абсолютного отречения от чего-либо человеческого – от земли, от жизни, от всего мира, – которое, похоже, изображал сей субъект. Реальность становилась чем-то неприемлемым, поистине благородной натуре не пристало обращать на нее внимание – это ниже ее достоинства. Барон раз и навсегда умыл руки – долой всю эту доисторическую мерзость; вознесся над поистине презренной возней всякого рода и, с высоты своей безмятежности, с высоты достигнутого им уровня сознания, культуры и ясности ума, в упор не видел того, что происходит внизу на земле, и без особой надежды все же ждал – ждал, когда Эволюция приведет на эти высоты прочее человечество. Выпитые Радецки полбутылки виски наконец начинали действовать.
– Боюсь, герр Барон, – сказал он этому нахальному паразиту, – непросто вам будет растолковать вашу позицию философского ухода от действительности тому офицеру, что командует этими напялившими форму подонками. Как бы они попросту не расстреляли вас, невзирая на ваше высокое положение, – боюсь, пулям плевать на ваше величественное «отсутствие».
Очень жаль, но у меня есть основания опасаться, что тот офицер – не самый большой любитель цирка и запросто способен отправить на тот свет величайшего мима. А ведь вы, герр Барон, – величайший мим. Я вас прекрасно понимаю. Будучи гуманистом, я в конечном счете полностью с вами согласен: человек – нечто большее, чем то, что с ним происходит. Нечто большее, чем то, что он делает. Ничто не может осквернить его – ни концентрационные лагеря, ни нищета, ни невежество. Он всегда чист. Человеческое лицо – оно всегда остается незапятнанным и чистым.
Барон сдержал легкую отрыжку.
В этот момент распахнулась дверь и на пороге столовой появился посол – он попросил их присоединиться к его гостям. Радецки призадумался: так ли уж естественно это предложение, вроде бы вполне соответствующее лучшим испанским традициям, не питает ли посол тайной надежды на то, что Альмайо, убоявшись проиграть в этой дуэли по части элегантности и хороших манер, после ужина встанет, поблагодарит хозяина за гостеприимство, поклонится дамам, раскурит сигару и шагнет навстречу смерти. Если так, то посол, мягко выражаясь, переоценивает степень влияния благородных испанских традиций на индейцев-кужонов. Хотя не исключено, что всему причиной некоторые угрызения совести – может, посол припомнил, сколько обедов он съел за столом Альмайо.
Как бы там ни было, но он лично проводил их к столу, на котором уже стояли четыре лишних прибора, предложил сесть, не преминув при этом объявить заранее, что, как только будет выпит последний бокал, ему придется попросить их покинуть стены посольства.
– Возьму на себя смелость напомнить вам, ваше превосходительство, – заметил Радецки, – что Кардинал Миндзенти вот уже более десяти лет укрывается в посольстве США в Будапеште…
Посол проигнорировал это замечание, как и все последующие; на протяжении ужина его дочь ни разу не взглянула на непрошенных гостей, обращаясь исключительно к остальным приглашенным. Чем больше Радецки на нее смотрел, тем красивее она ему казалась. Контраст между этой прелестной надменной девушкой, сошедшей, казалось, с одного из лучших портретов музея Прадо, и участью собак, подыхающих в пыли, что ожидало их снаружи в виде автоматов, нацеленных на входную дверь, придавал блеску этих темных глаз, мягкости волос, губам – линии которых были столь совершенны, что напоминали скорее творение рук человеческих, нежели результат слепой игры природы, – некое свечение, казавшееся воплощением самой жизни. Никогда еще он не испытывал подобного смятения и отчаяния; злился на самого себя, собственную трусость – всего-то чуть-чуть подлости и цинизма – и он выйдет сухим из воды; чего ему не хватало для того, чтобы признаться в обмане и объявить во всеуслышание о своем предательстве, – то ли храбрости, то ли страха – он и сам уже не знал.
Но не идти же под пули ради того, чтобы своей смертью придать правдоподобия той весьма некрасивой комедии, которую он разыгрывал перед Альмайо. Вряд ли стоит так далеко заходить в своем сочувствии этому кужону и его сородичам на всем континенте, которых вечно предают, обманывают, лишают всего, оставляя им одни суеверия. Радецки силился понять, что с ним происходит: то ли он впадает в былой романтизм, корнями уходящий в те далекие времена юности, когда он зачитывался Карлом Мэем и Майн Ридом, в книгах которых индейцев толпами убивают на глазах у их бессильных идолов, то ли в нем взыграло воспитанное его родной страной, всегда презиравшей всякого рода колонизаторов, горячее негодование и теперь толкает его на поступок, в котором всякая лояльность отходит на второй план, уступая место глубокой ненависти к той грязи, что пролили в индейскую душу столетия завоеваний и колонизации. Наверное, впервые в жизни он и в самом деле начал приобретать сходство с тем жестким немцем, маску которого носил, – полученный в автомобильной аварии шрам прекрасно сходил за след дуэли. И все-таки: стоит сказать лишь пару слов – и он окажется в одном лагере с этой девушкой, похожей на воплощение всего самого прекрасного, что создано западной культурой, воспарит над этой бездной, и разделяющие их ложь, мошенничество и обман останутся в стороне. В данный момент он в ее глазах – нацистский авантюрист, лишенный совести и веры, верный соратник Альмайо. Что, впрочем, имело свое преимущество: он мог позволить себе разглядывать ее вот так – беззастенчиво, жадно и, вне всякого сомнения, с ее точки зрения цинично. Джентльмены так женщин не разглядывают, и эта его манера пожирать ее взглядом, должно быть, окончательно утвердила ее в том, что он достоин презрения. На ней было изумрудно-зеленое платье – явно из Парижа, золотые испанские серьги, инкрустированные бриллиантами, а все окружающее – картины на стенах, гобелены, доспехи – вплоть до столового серебра, хрусталя и свечей – казалось только для того и создано, чтобы служить достойным обрамлением, завершающим ее образ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95