во всем районе нет ни одной дороги.
Барон сидел на камушке – само бесстрастие. Клетчатый костюм малость помят, ботинки и гетры – в пыли; бурные события последних часов лишили его серого котелка, оставив на память лишь шишку на лбу, но достоинства и превосходства он не утратил – сидел по-прежнему с таким видом, словно вся История, все мировые потрясения и личные беды отдельных людей, происшедшие с Рождества Христова, – нечто вроде ничтожной морской пены, тающей у его ног. Сей персонаж успешно изображал превосходство человека над событиями, но Радецки догадывался, что источник этого бесподобного номера по изображению человеческого достоинства не так уж глубок и таится в кармане Барона – фляжка виски. Но все же следовало признать, что держался он восхитительно, а его манера изображать решительный отказ иметь что-либо общее с человечеством в эти доисторические времена выглядела далеко не худшим образом. Неплохой номер философского плана, и – если Барону удастся выпутаться из этой истории, в которую они все угодили, – остаться не у дел ему никак не грозит. Люди нуждаются в том, чтобы верить – верить в самих себя, а по части человеческого достоинства хорошие номера весьма редки. Безусловно, даже Аушвиц и Хиросима неспособны обесценить ни этот номер, ни ту высочайшую идею, которой одержим его исполнитель. Барона ждет величайшее будущее.
Маленькая индеанка молча сидела на корточках. С тех пор как они двинулись в путь, она выглядела равнодушной ко всему – кроме, пожалуй, зажатых в руках двух пар туфель да трех красивых платьев – ей явно не хотелось их потерять. Ей, наверное, было больше семнадцати – для индеанки уже солидный возраст; вне всякого сомнения, идти вот так куда-то вместе с военными ей доводилось не раз; она знала, что бояться ей нечего, войск и солдат на ее век хватит. Лишь когда Альмайо вырвал у нее из рук часть вещей, намереваясь их выбросить, она принялась царапаться и вопить, выкрикивая ругательства в его адрес и пытаясь выхватить у него свои сокровища. Он, смеясь, побил ее, а когда они последний раз остановились, чтобы передохнуть, грубо ею овладел, не потрудившись даже отойти в сторонку. Перехватив взгляд, брошенный Радецки на дочь посла, он с удивлением спросил:
– Почему бы вам с пей не развлечься?
– Воспитание не позволяет, – ответил Радецки.
Немного погодя он заметил, что Альмайо разговаривает с Диасом и со смехом указывает на девушку, а у Диаса при этом вид какой-то сальный. Радецки взял ружье из рук одного из солдат;
– Пойду посмотрю, не попадется ли чего-нибудь на ужин.
Он стал карабкаться вверх по камням. Если они намерены так далеко зайти в своей жажде подлинности, он готов не только убить Диаса, но и проломить голову самому Альмайо.
Взглянув вниз, он увидел, что Диас и в самом деле затрусил по направлению к девушке.
Радецки спустился на несколько метров, обогнул скалу и увидел Диаса: улыбаясь испанке, тот что-то бормотал, оглядываясь по сторонам, отыскивая, очевидно, какое-нибудь укромное местечко. Затем взял девушку за руку и попытался уговорить ее, указывая на кустик, за которым ни солдаты, ни Альмайо не могли их увидеть. Радецки сдернул ружье с плеча, тщательно прицелился, держа палец на спусковом крючке, потом улыбнулся и опустил ружье.
Диас вытащил из кармана колоду карт и, стоя перед девушкой в явном смущении и замешательстве, принялся исполнять один из своих «коронных» номеров.
Радецки беззвучно рассмеялся. Этого и следовало ожидать: несчастная старая обезьяна ни на что больше уже не годится.
Он спустился на тропинку и вернул солдату ружье.
Вот тогда они услышали вертолет. Он появился между гор и летел в их сторону, хотя, конечно же, оттуда их заметить еще не могли.
Гонцу удалось добраться до генерала Рамона.
Это был действительно их вертолет, теперь уже можно было различить написанный белой краской номер на его борту и цвета национального флага. Оттуда их все еще не заметили, и солдаты, чтобы привлечь внимание экипажа, принялись стрелять в воздух и размахивать руками. Альмайо взобрался на скалу и встал во весь рост на фоне неба; теперь его хорошо было видно – высокая фигура в белом с воздетыми руками. Вертолет резко развернулся и, спускаясь, полетел к ним; их наконец заметили. Он парил в каком-то десятке метров над их головами, Альмайо продолжал махать руками; теперь можно было даже разглядеть пилота и сидящих сзади людей.
Внезапно из вертолета раздалась автоматная очередь, из земли меж скал взметнулась пыль.
Альмайо так и застыл на мгновение с поднятыми вверх руками, потом медленно повернул голову и посмотрел на свой левый рукав, где начала проступать кровь. Он не бросился тут же в укрытие. Стоял еще некоторое время, пристально глядя на свой рукав, а у его ног тем временем россыпью взлетали пыльные облачка. Потом он опустил руки, попятился и присел на корточки за грудой камней. Радецки удалось забиться в трещину в скале. Бесконечно долго вертолет висел прямо над ними, поливая их огнем. Двое солдат были убиты, но остальные успели залечь в укрытиях и теперь принялись отстреливаться. Тогда вертолет, словно паук по своей ниточке, взмыл почти, вертикально вверх и завис на некоторое время вне пределов досягаемости – экипаж тем временем, должно быть, отмечал на карте то место, где обнаружен Альмайо. Потом вертолет улетел.
Индеаночка, съежившись, неподвижно лежала у подножия скалы. Ее красивые американские платья были безвозвратно загублены, как и она сама. Платья она еще сжимала в руках.
Выронила лишь две пары туфель. Ни стона, ни плача – на лице ее постепенно проступало характерное для ее расы выражение многовековой покорности судьбе. Еще несколько минут она жила, потом ее глаза застыли; лицо ее было спокойным.
В запасе у них было еще девять часов до наступления темноты, но все, что они могли сделать, – это идти вперед по едва заметной тропинке. Вертолет вот-вот опять прилетит.
Две лошади были ранены, их пришлось пристрелить. Проводник исчез. Как только раздались первые выстрелы, он – точно как газель – взлетел в прыжке и буквально растворился среди скал. Они пустились в путь наугад, ориентируясь на вершину Сьерра-Долорес и не забывая поглядывать на небо.
Альмайо получил две пули в левую руку, сквозное ранение в локоть было прескверным.
Радецки знал, что через пару часов начнется заражение.
Едва они прошли сотню метров вдоль склона горы, как снова услышали шум мотора. Тотчас они бросились врассыпную и залегли за камнями, ожидая, что вновь покажется вертолет.
Но небо оставалось чистым. Какой-то момент звук мотора был четко слышен, потом стал постепенно удаляться. Они никак не могли сообразить, где на сей раз пролетела машина и откуда шел звук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Барон сидел на камушке – само бесстрастие. Клетчатый костюм малость помят, ботинки и гетры – в пыли; бурные события последних часов лишили его серого котелка, оставив на память лишь шишку на лбу, но достоинства и превосходства он не утратил – сидел по-прежнему с таким видом, словно вся История, все мировые потрясения и личные беды отдельных людей, происшедшие с Рождества Христова, – нечто вроде ничтожной морской пены, тающей у его ног. Сей персонаж успешно изображал превосходство человека над событиями, но Радецки догадывался, что источник этого бесподобного номера по изображению человеческого достоинства не так уж глубок и таится в кармане Барона – фляжка виски. Но все же следовало признать, что держался он восхитительно, а его манера изображать решительный отказ иметь что-либо общее с человечеством в эти доисторические времена выглядела далеко не худшим образом. Неплохой номер философского плана, и – если Барону удастся выпутаться из этой истории, в которую они все угодили, – остаться не у дел ему никак не грозит. Люди нуждаются в том, чтобы верить – верить в самих себя, а по части человеческого достоинства хорошие номера весьма редки. Безусловно, даже Аушвиц и Хиросима неспособны обесценить ни этот номер, ни ту высочайшую идею, которой одержим его исполнитель. Барона ждет величайшее будущее.
Маленькая индеанка молча сидела на корточках. С тех пор как они двинулись в путь, она выглядела равнодушной ко всему – кроме, пожалуй, зажатых в руках двух пар туфель да трех красивых платьев – ей явно не хотелось их потерять. Ей, наверное, было больше семнадцати – для индеанки уже солидный возраст; вне всякого сомнения, идти вот так куда-то вместе с военными ей доводилось не раз; она знала, что бояться ей нечего, войск и солдат на ее век хватит. Лишь когда Альмайо вырвал у нее из рук часть вещей, намереваясь их выбросить, она принялась царапаться и вопить, выкрикивая ругательства в его адрес и пытаясь выхватить у него свои сокровища. Он, смеясь, побил ее, а когда они последний раз остановились, чтобы передохнуть, грубо ею овладел, не потрудившись даже отойти в сторонку. Перехватив взгляд, брошенный Радецки на дочь посла, он с удивлением спросил:
– Почему бы вам с пей не развлечься?
– Воспитание не позволяет, – ответил Радецки.
Немного погодя он заметил, что Альмайо разговаривает с Диасом и со смехом указывает на девушку, а у Диаса при этом вид какой-то сальный. Радецки взял ружье из рук одного из солдат;
– Пойду посмотрю, не попадется ли чего-нибудь на ужин.
Он стал карабкаться вверх по камням. Если они намерены так далеко зайти в своей жажде подлинности, он готов не только убить Диаса, но и проломить голову самому Альмайо.
Взглянув вниз, он увидел, что Диас и в самом деле затрусил по направлению к девушке.
Радецки спустился на несколько метров, обогнул скалу и увидел Диаса: улыбаясь испанке, тот что-то бормотал, оглядываясь по сторонам, отыскивая, очевидно, какое-нибудь укромное местечко. Затем взял девушку за руку и попытался уговорить ее, указывая на кустик, за которым ни солдаты, ни Альмайо не могли их увидеть. Радецки сдернул ружье с плеча, тщательно прицелился, держа палец на спусковом крючке, потом улыбнулся и опустил ружье.
Диас вытащил из кармана колоду карт и, стоя перед девушкой в явном смущении и замешательстве, принялся исполнять один из своих «коронных» номеров.
Радецки беззвучно рассмеялся. Этого и следовало ожидать: несчастная старая обезьяна ни на что больше уже не годится.
Он спустился на тропинку и вернул солдату ружье.
Вот тогда они услышали вертолет. Он появился между гор и летел в их сторону, хотя, конечно же, оттуда их заметить еще не могли.
Гонцу удалось добраться до генерала Рамона.
Это был действительно их вертолет, теперь уже можно было различить написанный белой краской номер на его борту и цвета национального флага. Оттуда их все еще не заметили, и солдаты, чтобы привлечь внимание экипажа, принялись стрелять в воздух и размахивать руками. Альмайо взобрался на скалу и встал во весь рост на фоне неба; теперь его хорошо было видно – высокая фигура в белом с воздетыми руками. Вертолет резко развернулся и, спускаясь, полетел к ним; их наконец заметили. Он парил в каком-то десятке метров над их головами, Альмайо продолжал махать руками; теперь можно было даже разглядеть пилота и сидящих сзади людей.
Внезапно из вертолета раздалась автоматная очередь, из земли меж скал взметнулась пыль.
Альмайо так и застыл на мгновение с поднятыми вверх руками, потом медленно повернул голову и посмотрел на свой левый рукав, где начала проступать кровь. Он не бросился тут же в укрытие. Стоял еще некоторое время, пристально глядя на свой рукав, а у его ног тем временем россыпью взлетали пыльные облачка. Потом он опустил руки, попятился и присел на корточки за грудой камней. Радецки удалось забиться в трещину в скале. Бесконечно долго вертолет висел прямо над ними, поливая их огнем. Двое солдат были убиты, но остальные успели залечь в укрытиях и теперь принялись отстреливаться. Тогда вертолет, словно паук по своей ниточке, взмыл почти, вертикально вверх и завис на некоторое время вне пределов досягаемости – экипаж тем временем, должно быть, отмечал на карте то место, где обнаружен Альмайо. Потом вертолет улетел.
Индеаночка, съежившись, неподвижно лежала у подножия скалы. Ее красивые американские платья были безвозвратно загублены, как и она сама. Платья она еще сжимала в руках.
Выронила лишь две пары туфель. Ни стона, ни плача – на лице ее постепенно проступало характерное для ее расы выражение многовековой покорности судьбе. Еще несколько минут она жила, потом ее глаза застыли; лицо ее было спокойным.
В запасе у них было еще девять часов до наступления темноты, но все, что они могли сделать, – это идти вперед по едва заметной тропинке. Вертолет вот-вот опять прилетит.
Две лошади были ранены, их пришлось пристрелить. Проводник исчез. Как только раздались первые выстрелы, он – точно как газель – взлетел в прыжке и буквально растворился среди скал. Они пустились в путь наугад, ориентируясь на вершину Сьерра-Долорес и не забывая поглядывать на небо.
Альмайо получил две пули в левую руку, сквозное ранение в локоть было прескверным.
Радецки знал, что через пару часов начнется заражение.
Едва они прошли сотню метров вдоль склона горы, как снова услышали шум мотора. Тотчас они бросились врассыпную и залегли за камнями, ожидая, что вновь покажется вертолет.
Но небо оставалось чистым. Какой-то момент звук мотора был четко слышен, потом стал постепенно удаляться. Они никак не могли сообразить, где на сей раз пролетела машина и откуда шел звук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95