И вообще российского президента должны оперировать наши». — «А если я не пойду на операцию?» Возникла пауза. «Ваше состояние будет плавно ухудшаться. Помощь врачей будет требоваться постоянно. Работоспособность будет неуклонно падать. Сколько именно вы проживёте — год, два, три, может быть, меньше, — мы точно сказать не можем».
Нет, такой жизнью я жить точно не смогу. Надо решаться. Надо оперироваться.
Спросил врачей: «Когда?» — «Не раньше сентября. Сначала вам надо восстановить силы после инфаркта, пройти все обследования». Это хорошо. Значит, есть время все обдумать, все взвесить. И все вспомнить.
… Началась подготовка к инаугурации. 9 августа на сцене Дворца съездов, положив руку на Российскую Конституцию, я произнёс слова торжественной присяги.
Сцена Дворца съездов. Алые, зеленые, голубые… какие ещё там цвета? Душно, несмотря на все кондиционеры. Режет глаза. Никогда в жизни я не был так напряжён.
Мне всегда не по душе принимать почести, ходить по струнке. А сегодня особенно.
Несмотря на все старания врачей, именно в этот ответственный момент чувствовал я себя ужасно, хотя мне кололи обезболивающие.
Накануне мы с Анатолием Чубайсом ломали голову, как сократить церемонию по времени.
Егор Строев, глава Совета Федерации, вручавший мне президентский орден — символ власти — и цветы, патриарх Алексий II, стоявший рядом на сцене, и все, кто был в зале, переживали за меня — я это видел.
«Ну ничего, не бойтесь. Ельцин выдержит. И не такое выдерживал».
Торжественные, высокие слова клятвы. Для меня они в сто раз стали и тяжелее, и дороже.
… Что же будет дальше?
Пришлось довольно значительное время восстанавливать силы перед операцией. Сначала поехал в Завидово. Любимые места. Так хотелось надышаться перед больницей этим душистым, сладким воздухом. И вдруг чувствую — не могу. Слабею с каждым днём, есть не хочу, пить не хочу, только лежать… Позвал врачей. Это что, конец? Да нет, говорят, Борис Николаевич, не должно быть. Все идёт по плану. А сами бледные. Таня, Лена, Наина — в шоке. За несколько дней я сильно осунулся. Оказалось — у меня упал гемоглобин. Анемия. Это был первый предоперационный кризис. Из-за него операцию пришлось перенести на месяц.
Сейчас мне кажется, что на здоровье повлияла не усталость, не медикаменты — врачи ведь все время поддерживали меня в форме, — а что-то совсем другое. Настроение — хуже некуда. Нужно было наконец обнародовать мои болячки перед страной, перед всем миром.
… Это было для меня ещё одно тяжёлое испытание.
Я был сторонником жёсткой позиции (очень распространённой в советские времена): чем меньше народ знает о болезни главы государства, тем ему, народу, спокойнее. И так жизнь тяжёлая, а тут ещё в прессе начнётся истерика, что да как. Болячки президента — его личное дело. Показывать свои рентгеновские снимки — я такой присяги не давал.
Таня убеждала меня: «Папа, но это странно: ты пропадёшь на столько времени неизвестно куда».
Таня принесла мне в переводе с английского письмо Рейгана к нации, которое он написал, когда болезнь Альцгеймера уже серьёзно давала о себе знать: шли необратимые изменения головного мозга. В сущности, Рональд Рейган в этом письме прощается с американцами. Таким, как раньше, он уже не будет. Простые слова, очень простые… Как будто записка на клочке бумаги, написанная в больничной палате. Так пишут самым близким.
Я задумался: а могу ли и я вот так же по-человечески открыто, абсолютно откровенно разговаривать с людьми моей страны?
Близкие убеждали меня: после того как я провёл такую искреннюю, такую открытую предвыборную кампанию, скрывать мою операцию нельзя. «Это не личное дело Бориса Ельцина и его семьи», — написал мне в письме новый пресс-секретарь Сергей Ястржембский. Письмо мне привезла в Завидово Таня — отправлять его обычной президентской фельдъегерской почтой мои помощники не хотели. Пока про операцию никто не знает, информация — абсолютно конфиденциальная.
Здесь, в Завидове, я принял окончательное решение: да, расскажу все как есть.
Я дал интервью Михаилу Лесину — прямо в зимнем саду, в Завидове, сидел в джемпере. Помню, запнулся. Трудно было произнести: «Операция на сердце». Когда эти кадры смотрел по телевизору, подумал как-то мельком: ну вот, начинается совсем новая моя жизнь. А какая?
В начале августа в консилиум ввели новых врачей из кардиоцентра: Рената Акчурина и Юрия Беленкова.
Они назначили коронарографию…
Во время первого же разговора я почувствовал доверие к моему будущему хирургу Ренату Акчурину: он говорил корректно, но абсолютно жёстко и понятно.
Коронарография — довольно серьёзное исследование: в артерию через катетер вводится йодсодержащий раствор. Кровь, «окрашенная» йодом, идёт по сосудам к сердцу. На экране врачи видят, как эта «цветная» кровь толчками пробивает себе дорогу.
Красивое, вероятно, зрелище. Но исследование это опасное: можно спровоцировать новый инфаркт.
Готовили меня долго, тщательно.
Я все пытался представить своё сердце, как по нему идёт кровь, как её выбрасывает в какие-то там желудочки, даже смотрел рисунки, схемы… Но представить себе этого не мог.
«Так какого все-таки цвета будет потом моя кровь и куда эта кровь денется?»
Врачи не были расположены шутить. Исследование показало картину гораздо худшую, чем они ожидали: затруднён кровоток, закупорены сосуды. Как сказали врачи, операция «по жизненным показаниям». «Что это значит?» — «Это значит, что не делать операцию нельзя».
… С кардиоцентром была одна проблема: им руководил Чазов, бывший начальник Четвёртого управления, бывший министр здравоохранения СССР, курировавший когда-то всех членов Политбюро.
Специалист он прекрасный, но когда я думал, что предстоит с ним встретиться, сразу вспоминал 87-й год. Я ведь тогда тоже лежал в больнице, после пленума ЦК КПСС, где сказал несколько критических фраз, за которые меня дружно затоптали все остальные члены Политбюро и ЦК. Ни один не выступил в мою защиту.
А снимать меня с должности должен был пленум Московского горкома партии, на который меня, больного, насильно отправили.
Чазов приехал в больницу: «Михаил Сергеевич просил вас быть на пленуме МГК, это необходимо». А умру я или не умру после этого — не важно. Меня накачали лекарствами, посадили в машину. На пленуме чувствовал себя так плохо, что казалось — умру прямо здесь, в зале заседаний.
Наина говорила: «Но как же так! Ведь он же врач!» А что врач? Врач тоже лицо подневольное. Не было тогда просто врачей, просто учителей, все, так или иначе, были солдатами партии. Солдатами государства. Но вот увидел я Чазова через много лет, улыбнулся, пожал руку. Хотя и через силу.
… Да, я снова у Чазова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Нет, такой жизнью я жить точно не смогу. Надо решаться. Надо оперироваться.
Спросил врачей: «Когда?» — «Не раньше сентября. Сначала вам надо восстановить силы после инфаркта, пройти все обследования». Это хорошо. Значит, есть время все обдумать, все взвесить. И все вспомнить.
… Началась подготовка к инаугурации. 9 августа на сцене Дворца съездов, положив руку на Российскую Конституцию, я произнёс слова торжественной присяги.
Сцена Дворца съездов. Алые, зеленые, голубые… какие ещё там цвета? Душно, несмотря на все кондиционеры. Режет глаза. Никогда в жизни я не был так напряжён.
Мне всегда не по душе принимать почести, ходить по струнке. А сегодня особенно.
Несмотря на все старания врачей, именно в этот ответственный момент чувствовал я себя ужасно, хотя мне кололи обезболивающие.
Накануне мы с Анатолием Чубайсом ломали голову, как сократить церемонию по времени.
Егор Строев, глава Совета Федерации, вручавший мне президентский орден — символ власти — и цветы, патриарх Алексий II, стоявший рядом на сцене, и все, кто был в зале, переживали за меня — я это видел.
«Ну ничего, не бойтесь. Ельцин выдержит. И не такое выдерживал».
Торжественные, высокие слова клятвы. Для меня они в сто раз стали и тяжелее, и дороже.
… Что же будет дальше?
Пришлось довольно значительное время восстанавливать силы перед операцией. Сначала поехал в Завидово. Любимые места. Так хотелось надышаться перед больницей этим душистым, сладким воздухом. И вдруг чувствую — не могу. Слабею с каждым днём, есть не хочу, пить не хочу, только лежать… Позвал врачей. Это что, конец? Да нет, говорят, Борис Николаевич, не должно быть. Все идёт по плану. А сами бледные. Таня, Лена, Наина — в шоке. За несколько дней я сильно осунулся. Оказалось — у меня упал гемоглобин. Анемия. Это был первый предоперационный кризис. Из-за него операцию пришлось перенести на месяц.
Сейчас мне кажется, что на здоровье повлияла не усталость, не медикаменты — врачи ведь все время поддерживали меня в форме, — а что-то совсем другое. Настроение — хуже некуда. Нужно было наконец обнародовать мои болячки перед страной, перед всем миром.
… Это было для меня ещё одно тяжёлое испытание.
Я был сторонником жёсткой позиции (очень распространённой в советские времена): чем меньше народ знает о болезни главы государства, тем ему, народу, спокойнее. И так жизнь тяжёлая, а тут ещё в прессе начнётся истерика, что да как. Болячки президента — его личное дело. Показывать свои рентгеновские снимки — я такой присяги не давал.
Таня убеждала меня: «Папа, но это странно: ты пропадёшь на столько времени неизвестно куда».
Таня принесла мне в переводе с английского письмо Рейгана к нации, которое он написал, когда болезнь Альцгеймера уже серьёзно давала о себе знать: шли необратимые изменения головного мозга. В сущности, Рональд Рейган в этом письме прощается с американцами. Таким, как раньше, он уже не будет. Простые слова, очень простые… Как будто записка на клочке бумаги, написанная в больничной палате. Так пишут самым близким.
Я задумался: а могу ли и я вот так же по-человечески открыто, абсолютно откровенно разговаривать с людьми моей страны?
Близкие убеждали меня: после того как я провёл такую искреннюю, такую открытую предвыборную кампанию, скрывать мою операцию нельзя. «Это не личное дело Бориса Ельцина и его семьи», — написал мне в письме новый пресс-секретарь Сергей Ястржембский. Письмо мне привезла в Завидово Таня — отправлять его обычной президентской фельдъегерской почтой мои помощники не хотели. Пока про операцию никто не знает, информация — абсолютно конфиденциальная.
Здесь, в Завидове, я принял окончательное решение: да, расскажу все как есть.
Я дал интервью Михаилу Лесину — прямо в зимнем саду, в Завидове, сидел в джемпере. Помню, запнулся. Трудно было произнести: «Операция на сердце». Когда эти кадры смотрел по телевизору, подумал как-то мельком: ну вот, начинается совсем новая моя жизнь. А какая?
В начале августа в консилиум ввели новых врачей из кардиоцентра: Рената Акчурина и Юрия Беленкова.
Они назначили коронарографию…
Во время первого же разговора я почувствовал доверие к моему будущему хирургу Ренату Акчурину: он говорил корректно, но абсолютно жёстко и понятно.
Коронарография — довольно серьёзное исследование: в артерию через катетер вводится йодсодержащий раствор. Кровь, «окрашенная» йодом, идёт по сосудам к сердцу. На экране врачи видят, как эта «цветная» кровь толчками пробивает себе дорогу.
Красивое, вероятно, зрелище. Но исследование это опасное: можно спровоцировать новый инфаркт.
Готовили меня долго, тщательно.
Я все пытался представить своё сердце, как по нему идёт кровь, как её выбрасывает в какие-то там желудочки, даже смотрел рисунки, схемы… Но представить себе этого не мог.
«Так какого все-таки цвета будет потом моя кровь и куда эта кровь денется?»
Врачи не были расположены шутить. Исследование показало картину гораздо худшую, чем они ожидали: затруднён кровоток, закупорены сосуды. Как сказали врачи, операция «по жизненным показаниям». «Что это значит?» — «Это значит, что не делать операцию нельзя».
… С кардиоцентром была одна проблема: им руководил Чазов, бывший начальник Четвёртого управления, бывший министр здравоохранения СССР, курировавший когда-то всех членов Политбюро.
Специалист он прекрасный, но когда я думал, что предстоит с ним встретиться, сразу вспоминал 87-й год. Я ведь тогда тоже лежал в больнице, после пленума ЦК КПСС, где сказал несколько критических фраз, за которые меня дружно затоптали все остальные члены Политбюро и ЦК. Ни один не выступил в мою защиту.
А снимать меня с должности должен был пленум Московского горкома партии, на который меня, больного, насильно отправили.
Чазов приехал в больницу: «Михаил Сергеевич просил вас быть на пленуме МГК, это необходимо». А умру я или не умру после этого — не важно. Меня накачали лекарствами, посадили в машину. На пленуме чувствовал себя так плохо, что казалось — умру прямо здесь, в зале заседаний.
Наина говорила: «Но как же так! Ведь он же врач!» А что врач? Врач тоже лицо подневольное. Не было тогда просто врачей, просто учителей, все, так или иначе, были солдатами партии. Солдатами государства. Но вот увидел я Чазова через много лет, улыбнулся, пожал руку. Хотя и через силу.
… Да, я снова у Чазова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109