На улице, истоптанной коровьими и овечьими копытами, лежали свежие лепешки. Стало быть, кто-то здесь держал скот.
— Вот сюда, — сказал Гребешок, притормаживая около крепкого дома, крытого шифером и обшитого тесом, крашенным в темно-зеленый цвет. Во дворе было несколько кустов смородины и крыжовника, три-четыре грядки с клубникой, заросли малины и крапивы вдоль забора. Из деревьев росли только черемуха и рябина.
Во двор вошли через калитку в низеньком заборчике — Луза его мог бы просто перешагнуть, но застеснялся и поступил как все.
До крыльца дотопали по крепкому деревянному тротуарчику. А с крытого и застекленного крыльца-терраски уже спускалась навстречу гостям невысокая старушка в темно-зеленом платочке, в валенках с калошами и теплой телогрейке. Она радостно улыбалась и облобызала подошедшего Гребешка.
— Мишенька! Мишенька приехал! Здравствуй, золотенький, с приездом! А у меня сердце чего-то томило. Либо, думаю, к беде, либо к радости нечаянной. Вот оно и вышло, что к радости. А это друзья твои?
— Само собой, бабуля. Это Сева, — Гребешок похлопал по спине Лузу, скромно повернувшегося в профиль, чтоб не отсвечивать ссадиной на щеке. Но Евдокия Сергеевна вдаль хорошо видела.
— Батюшки, да тебя вроде побил кто? — сочувственно произнесла она. — Пойдем-ка, Севочка, я тебе компресс приложу, а то завтра все синью пойдет. А с другими позже познакомишь. Меня можно бабой Дусей звать. Вы для меня все внуки.
На крыльце бабушка, оперевшись на плечо родного внука, скинула калоши с валенок. Тут и все прибывшие, без слов, сняли кроссовки.
С крыльца-терраски по скрипучей крашеной лесенке — перила голубые, ступеньки коричневые — поднялись на «мост». В принципе это можно было назвать и сенями, и прихожей, и даже холлом, если у кого хорошее чувство юмора. Но сени бывают лишь в малогабаритных деревенских домишках центральной и южной России. Сразу представляешь себе некое тесное помещеньице площадью в два квадратных метра. Прихожая или холл — это из городского обихода. Ежели в нормальной хрущобной квартире, то прихожая занимает те же два квадрата, что и сени, но имеет стены из бетонных плит, оклеенных обоями. А «мост» был чем-то вроде довольно широкого (больше двух метров) и длинного (около пяти метров) поперечного коридора, отделяющего хозяйственную половину от жилой. Гребешок хорошо знал, что у бабушки все называется по-особенному и у каждого помещения есть свое специальное название.
Помещение, куда они прошли, поднявшись на «мост», свернув налево и открыв низкую, плотно пригнанную и обитую войлоком дверь, называлось «двойни». Это были две просторные комнаты, каждая с пятью окнами. В одной из них чуть ли не четверть площади занимала огромная русская печь, точь-в-точь такая, как в сказочных мультиках. С лежанкой, на которой Емеля из фильма «По щучьему веленью» вполне мог бы покататься вместе с Несмеяной, да еще и прихватить «на броню» мотострелковое отделение. А в другой комнате была парадная горница, с иконами в красном углу, с никелированной кроватью образца послевоенного восстановления, с набивными ковриками, домоткаными полосатыми дорожками на крашенном в коричневый цвет полу и кисейными занавесками на окнах.
Ребята втащили сумку в кухню и принялись ее разгружать. Гребешок, воспользовавшись тем, что бабуля увела в горницу Лузу, взял на себя подготовку торжественного ужина. Агафон и Налим подчинялись без возражений, тем более что Гребешок отлично разбирался, где что у бабки лежит. И скатерть расстелил, и тарелки нашел, и рюмки, и ложки с вилками.
— А из тебя классный официант получился бы! — сказал Агафон, поглядев, как Гребешок сноровисто расставляет приборы. — Озолотился бы, блин, на чаевых, наел бы рожу, как у Коли из «Филумены». На фига ты в менты пошел?
— Значит, так, — понизив голос, произнес Гребешок. — Давай сразу уговоримся: мы есть те, кто есть по официальному статусу, частные охранники в отпуске. Здесь, учти, несмотря на отсутствие средств массовой информации, все про всех все знают. О том, что меня из органов уволили, здесь каждая собака знает. Болтать, что мы менты, — лишние приключения. Участковый мигом дознается, в Воронцове телефон есть. Поэтому прогулок в клуб и танцев до упаду рекомендую не предлагать.
— Учтем, — кивнул Агафон, — очень своевременно предупредил. Как будто и не было часа езды.
— Там я на дорогу смотрел, — сказал Гребешок сердито. — Ладно, режь колбасу!
Тем временем Евдокия Сергеевна, достав из темно-голубого самодельного шкафа какие-то не менее самодельные препараты, усадила Лузу на табурет и стала смачивать марлевый тампон жидкостью со спиртовым запахом и мерзковатым бурым оттенком. Когда она приложила этот тампон к Лузиной щеке, тот аж взвыл:
— Уй, бабушка, а ничего менее щипастого нету?!
— Нету, милый. Но зато лечит в два счета. Сейчас примотаю тебе эту штуку к щеке, покушаешь, выпьешь, а завтра проснешься — и как не бывало всех болячек. А тебе наука будет — не дерись. Ты вон какой большой. Небось думал, что тебе и сдачи не дадут? Дадут, еще как. У нас-то тут еще ничего, а вот на центральной усадьбе мужики больно злы. Как изопьют, так и изобьют. Вербованных много осталось, бомжей. А милиционер-то один, да и сам пьет больно крепко. Его как ни разбудят, все лыка не вяжет.
— Вот жизнь! — Луза скромно порадовался за сельских жителей, и ему ужас как захотелось остаться в таком месте, где есть только один-единственный мент, и тот алкаш.
— А то нет? — сказала бабушка Дуся, обматывая бинтом Лузину башку. Она-то думала, будто он возмущается поведением нерадивого стража закона.
Когда Луза с перевязанной щекой появился перед публикой, народ не отказал себе в удовольствии малость поржать.
— Где-то я такого типа видел, — заметил Агафон. — По-моему, в «Веселых ребятах» такого показывали, с флюсом.
— Ладно вам! — вступилась бабушка. — Потешаются! Небось не вам попало! Что же вы, друзья-то, не заступились за малого?
Определение «малой» (с ударением на последнем слоге) применительно к двухметровому Лузе заставило присутствующих заржать еще громче, так, что стекла в окнах зазвенели.
— Мы заступались, бабуль, — сказал Налим, — вот видите, Мишка всю руку разбил, пока защищал.
— И прячется, нехристь! — проворчала Евдокия Сергеевна, хватая внука за руку. — Ой, да она синяя вся! Ну-ка пошли-ка, и тебе припарку поставлю.
— Да чего там, — отмахнулся было Гребешок. — Она не болит. Я даже машину вел больше часа.
— Иди-иди! — строго сказала баба Дуся, поддав внучку по мягкому месту (до затылка не доставала, ревматизм мешал поднять руку повыше). — Ишь, отговаривать бабку вздумал!
Луза злорадно захихикал.
— Красиво стол уставили! — похвалила Евдокия Сергеевна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
— Вот сюда, — сказал Гребешок, притормаживая около крепкого дома, крытого шифером и обшитого тесом, крашенным в темно-зеленый цвет. Во дворе было несколько кустов смородины и крыжовника, три-четыре грядки с клубникой, заросли малины и крапивы вдоль забора. Из деревьев росли только черемуха и рябина.
Во двор вошли через калитку в низеньком заборчике — Луза его мог бы просто перешагнуть, но застеснялся и поступил как все.
До крыльца дотопали по крепкому деревянному тротуарчику. А с крытого и застекленного крыльца-терраски уже спускалась навстречу гостям невысокая старушка в темно-зеленом платочке, в валенках с калошами и теплой телогрейке. Она радостно улыбалась и облобызала подошедшего Гребешка.
— Мишенька! Мишенька приехал! Здравствуй, золотенький, с приездом! А у меня сердце чего-то томило. Либо, думаю, к беде, либо к радости нечаянной. Вот оно и вышло, что к радости. А это друзья твои?
— Само собой, бабуля. Это Сева, — Гребешок похлопал по спине Лузу, скромно повернувшегося в профиль, чтоб не отсвечивать ссадиной на щеке. Но Евдокия Сергеевна вдаль хорошо видела.
— Батюшки, да тебя вроде побил кто? — сочувственно произнесла она. — Пойдем-ка, Севочка, я тебе компресс приложу, а то завтра все синью пойдет. А с другими позже познакомишь. Меня можно бабой Дусей звать. Вы для меня все внуки.
На крыльце бабушка, оперевшись на плечо родного внука, скинула калоши с валенок. Тут и все прибывшие, без слов, сняли кроссовки.
С крыльца-терраски по скрипучей крашеной лесенке — перила голубые, ступеньки коричневые — поднялись на «мост». В принципе это можно было назвать и сенями, и прихожей, и даже холлом, если у кого хорошее чувство юмора. Но сени бывают лишь в малогабаритных деревенских домишках центральной и южной России. Сразу представляешь себе некое тесное помещеньице площадью в два квадратных метра. Прихожая или холл — это из городского обихода. Ежели в нормальной хрущобной квартире, то прихожая занимает те же два квадрата, что и сени, но имеет стены из бетонных плит, оклеенных обоями. А «мост» был чем-то вроде довольно широкого (больше двух метров) и длинного (около пяти метров) поперечного коридора, отделяющего хозяйственную половину от жилой. Гребешок хорошо знал, что у бабушки все называется по-особенному и у каждого помещения есть свое специальное название.
Помещение, куда они прошли, поднявшись на «мост», свернув налево и открыв низкую, плотно пригнанную и обитую войлоком дверь, называлось «двойни». Это были две просторные комнаты, каждая с пятью окнами. В одной из них чуть ли не четверть площади занимала огромная русская печь, точь-в-точь такая, как в сказочных мультиках. С лежанкой, на которой Емеля из фильма «По щучьему веленью» вполне мог бы покататься вместе с Несмеяной, да еще и прихватить «на броню» мотострелковое отделение. А в другой комнате была парадная горница, с иконами в красном углу, с никелированной кроватью образца послевоенного восстановления, с набивными ковриками, домоткаными полосатыми дорожками на крашенном в коричневый цвет полу и кисейными занавесками на окнах.
Ребята втащили сумку в кухню и принялись ее разгружать. Гребешок, воспользовавшись тем, что бабуля увела в горницу Лузу, взял на себя подготовку торжественного ужина. Агафон и Налим подчинялись без возражений, тем более что Гребешок отлично разбирался, где что у бабки лежит. И скатерть расстелил, и тарелки нашел, и рюмки, и ложки с вилками.
— А из тебя классный официант получился бы! — сказал Агафон, поглядев, как Гребешок сноровисто расставляет приборы. — Озолотился бы, блин, на чаевых, наел бы рожу, как у Коли из «Филумены». На фига ты в менты пошел?
— Значит, так, — понизив голос, произнес Гребешок. — Давай сразу уговоримся: мы есть те, кто есть по официальному статусу, частные охранники в отпуске. Здесь, учти, несмотря на отсутствие средств массовой информации, все про всех все знают. О том, что меня из органов уволили, здесь каждая собака знает. Болтать, что мы менты, — лишние приключения. Участковый мигом дознается, в Воронцове телефон есть. Поэтому прогулок в клуб и танцев до упаду рекомендую не предлагать.
— Учтем, — кивнул Агафон, — очень своевременно предупредил. Как будто и не было часа езды.
— Там я на дорогу смотрел, — сказал Гребешок сердито. — Ладно, режь колбасу!
Тем временем Евдокия Сергеевна, достав из темно-голубого самодельного шкафа какие-то не менее самодельные препараты, усадила Лузу на табурет и стала смачивать марлевый тампон жидкостью со спиртовым запахом и мерзковатым бурым оттенком. Когда она приложила этот тампон к Лузиной щеке, тот аж взвыл:
— Уй, бабушка, а ничего менее щипастого нету?!
— Нету, милый. Но зато лечит в два счета. Сейчас примотаю тебе эту штуку к щеке, покушаешь, выпьешь, а завтра проснешься — и как не бывало всех болячек. А тебе наука будет — не дерись. Ты вон какой большой. Небось думал, что тебе и сдачи не дадут? Дадут, еще как. У нас-то тут еще ничего, а вот на центральной усадьбе мужики больно злы. Как изопьют, так и изобьют. Вербованных много осталось, бомжей. А милиционер-то один, да и сам пьет больно крепко. Его как ни разбудят, все лыка не вяжет.
— Вот жизнь! — Луза скромно порадовался за сельских жителей, и ему ужас как захотелось остаться в таком месте, где есть только один-единственный мент, и тот алкаш.
— А то нет? — сказала бабушка Дуся, обматывая бинтом Лузину башку. Она-то думала, будто он возмущается поведением нерадивого стража закона.
Когда Луза с перевязанной щекой появился перед публикой, народ не отказал себе в удовольствии малость поржать.
— Где-то я такого типа видел, — заметил Агафон. — По-моему, в «Веселых ребятах» такого показывали, с флюсом.
— Ладно вам! — вступилась бабушка. — Потешаются! Небось не вам попало! Что же вы, друзья-то, не заступились за малого?
Определение «малой» (с ударением на последнем слоге) применительно к двухметровому Лузе заставило присутствующих заржать еще громче, так, что стекла в окнах зазвенели.
— Мы заступались, бабуль, — сказал Налим, — вот видите, Мишка всю руку разбил, пока защищал.
— И прячется, нехристь! — проворчала Евдокия Сергеевна, хватая внука за руку. — Ой, да она синяя вся! Ну-ка пошли-ка, и тебе припарку поставлю.
— Да чего там, — отмахнулся было Гребешок. — Она не болит. Я даже машину вел больше часа.
— Иди-иди! — строго сказала баба Дуся, поддав внучку по мягкому месту (до затылка не доставала, ревматизм мешал поднять руку повыше). — Ишь, отговаривать бабку вздумал!
Луза злорадно захихикал.
— Красиво стол уставили! — похвалила Евдокия Сергеевна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138