Этот Центр должен будет что-то предпринять. И очень быстро.
Немедленно. Он должен их опередить. И он их опередит.
* * *
Тимашук вышел на улицу.
Над аэродромом неистовствовала гроза. Вся злоба мира долбила землю молниями, сотрясала ударами грома. Хляби небесные обрушивали потоки воды.
Тимашук завернулся в плащ-палатку и шагнул в ад.
Он спешил.
У него оставалось все меньше времени.
* * *
Сидеть на бетонном полу с прицепленными к трубе руками было не очень-то удобно, но я кое-как примостился. Подсунул колени под локти, чтобы браслетки не так сильно резали руки, привалился плечом и виском к радиатору. Радиатор был холодный, как.
Осторожней надо бы со словами. Так недолго накликать беду. Ексель-моксель. А мы ее уже не накликали?
Надежда превращает в раба, в тварь дрожащую.
Безнадега дает свободу.
* * *
Радиатор был холодный, как труп.
Люминесцентные лампы на закопченном потолке мигали, потрескивали. Из крана в углу бокса на железную раковину звонко капала вода. Стены были пропитаны запахом отработанной соляры, машинного масла, металла. В трубах гудело, слегка вибрировал пол — как корабельная палуба. Где-то рядом работала мощная силовая установка. Резервная дизель-электростанция, больше нечему. Значит, ЛЭП еще не восстановили. Слышались еще какие-то глухие удары, то сильней, то тише. Сколько же времени мы здесь сидим?
У ворот бокса стоял пират, смотрел на меня сверху вниз. С хмурым интересом — как на обезвреженную мину неизвестной конструкции. «Калаш» на груди. Ноги расставлены, руки свободно лежат на «калаше». Изуродованное страшным шрамом лицо. Откуда у него такой шрам? Вряд ли Чечня, не успел бы так зарасти. Самому под сорок. Афган, пожалуй.
В голове у меня было мутновато, но одурь прошла. Я уже понимал, что произошло.
Укол мне Тимашук сделал. Это я вспомнил. А дальше — провал.
«Ангельское пение». Придумали название, суки. Что же я напел? Вид у подполковника Тимашука был не больно-то победительный. Что он узнал от меня такого, чего не знаю я сам? Верней, так: узнал ли он то, что хотел узнать? Вроде бы нет. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что мы были ему нужны. Но это было и плохо. Он не отступится, пока не выжмет из нас все. И пойдет до конца.
Такие всегда идут до конца.
— Какой сегодня день, командир? — спросил я пирата.
Думал, не ответит. Но он ответил:
— Вывести бы вас всех в поле, поставить лицом к стенке и пустить пулю в лоб двумя очередями. Такой самолет сломали! Плохой для тебя день.
Сказал он, конечно, не «плохой», но я понял. Он помолчал и добавил:
— Понедельник.
Это и есть юмор висельников: ничего себе начинается неделя.
— Спасибо, — сказал я. — Хорошо с тобой разговаривать, когда ты молчишь.
— Ты мне договоришься, — пообещал он. — Поставлю и будешь стоять стоя.
— А что там бухает? — поинтересовался я. — Уже бомбят?
Он снова задумался. Словно искал наиболее выразительное определение. Но не нашел. Поэтому ответил просто:
— Гроза.
И как бы в подтверждение его слов возник подполковник Тимашук. Из грозы, из ливня. Сбросил мокрую, громыхнувшую жестью плащ-палатку, приказал пирату:
— Перегудова. И всех остальных. Всех!
Заходил по боксу. Нетерпеливый. Стремительный. Сгусток энергии. Сгусток воли. Я понял: что-то произошло. На меня он даже не посмотрел. Я для него был отработанный материал. А я на него смотрел. И его заряженность мне не нравилась.
В нем была энергия шаровой молнии. Одинаково опасная для окружающих и для него самого. Знак судьбы лежал на гордом его челе.
Привели Дока, примотали к креслу, как яхту к причалу после штормового предупреждения. Даже грудь к спинке кресла. Грамотно, конечно. Тимашук свое дело знал. Зачем ему осложнения. Док кряхтел, ворочался в кресле, но не протестовал.
«Черные» вышли. Потом появились снова. Приволокли Боцмана и Артиста. Вид у Артиста был несколько помятый, губа распухла. Видно, повыступал — и ему вломили.
Боцман сопел, но благоразумно помалкивал. Их посадили на пол и присобачили наручниками к нижней трубе.
А вот тут, по-моему, Тимашук ошибся. В таком положении никакого физического противодействия не окажешь, но психологический баланс был нарушен. Нас было четверо, а он один. А когда на носилках притащили Муху, ситуация и вовсе изменилась. Ой-ой, подполковник. Нельзя быть таким материалистом. Материя — она, конечно, первична. Но и флюидами я не стал бы пренебрегать.
Он пренебрег. В его мире не было места флюидам. Приказал, доложил, прибыл, убыл, никак нет, так точно, слушаюсь, выполняйте, служу России. Бытие определяет сознание.
С носилок сбросили мокрый брезент. Под ним было сбившееся байковое больничное одеялко. Муха был пристегнут ремнями. Штатных дырок на ремнях не хватило, их затянули и завязали узлами. Он лежал на носилках безвольной тряпицей. Пират достал наручники и вопросительно взглянул на подполковника. Тот пренебрежительно отмахнулся. Но пират все же сцепил браслетками вялые руки Мухи. Потом расправил и набросил на него одеяло. Муха поднял голову и обвел бокс мутным взглядом.
Пробормотал:
— Во блин. Уголок Дурова. И выпал в осадок.
По знаку Тимашука охранники вышли. Тимашук осмотрелся. Осмотр его удовлетворил.
— Займемся делом, — сказал он. — Чем быстрей мы с ним покончим, тем лучше. И для меня, и для вас. Все, что мне нужно знать, я уже знаю. От вас требуется только одно: подтверждение. Итак, на кого вы работаете?
Ответа он не дождался. Да и не мог дождаться. Да и не ждал.
— У меня такое впечатление, что вы не вполне понимаете, в каком положении находитесь, — заключил Тимашук. — Объясню. Вас захватили в момент совершения террористического акта. С оружием в руках. Я мог перестрелять вас на месте, и мои действия были бы признаны правильными. Я не сделал этого лишь по одной причине. Вы — исполнители. Ответственность за ваши преступления несут те, кто послал вас сюда. Ваш Центр. Вы рассчитываете, что этот Центр придет вам на помощь. Вытащит вас отсюда и отмажет. И вы считаете, что это только вопрос времени. Пастухов, я правильно представил ход ваших мыслей? Я кивнул:
— В общем, да.
— Вы ошибаетесь. Для Центра вас нет. Вы могли погибнуть в горах. Сорваться в пропасть. Заблудиться и умереть от истощения. Места здесь дикие, а ваши останки растащили росомахи. Наконец, вы могли утонуть при попытке скрыться с места преступления по реке. И так далее. Вы можете возразить. Факт вашего захвата известен всему гарнизону. Но это ничего не значит. Да, вас захватили, но вы сбежали. Это звучит не слишком убедительно. Но не для вас. Ваш Центр поверит, что вы могли сбежать. Они знают уровень вашей подготовки. Им придется поверить.
Он помолчал. Дал нам возможность прочувствовать.
Мы прочувствовали. И ждали продолжения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Немедленно. Он должен их опередить. И он их опередит.
* * *
Тимашук вышел на улицу.
Над аэродромом неистовствовала гроза. Вся злоба мира долбила землю молниями, сотрясала ударами грома. Хляби небесные обрушивали потоки воды.
Тимашук завернулся в плащ-палатку и шагнул в ад.
Он спешил.
У него оставалось все меньше времени.
* * *
Сидеть на бетонном полу с прицепленными к трубе руками было не очень-то удобно, но я кое-как примостился. Подсунул колени под локти, чтобы браслетки не так сильно резали руки, привалился плечом и виском к радиатору. Радиатор был холодный, как.
Осторожней надо бы со словами. Так недолго накликать беду. Ексель-моксель. А мы ее уже не накликали?
Надежда превращает в раба, в тварь дрожащую.
Безнадега дает свободу.
* * *
Радиатор был холодный, как труп.
Люминесцентные лампы на закопченном потолке мигали, потрескивали. Из крана в углу бокса на железную раковину звонко капала вода. Стены были пропитаны запахом отработанной соляры, машинного масла, металла. В трубах гудело, слегка вибрировал пол — как корабельная палуба. Где-то рядом работала мощная силовая установка. Резервная дизель-электростанция, больше нечему. Значит, ЛЭП еще не восстановили. Слышались еще какие-то глухие удары, то сильней, то тише. Сколько же времени мы здесь сидим?
У ворот бокса стоял пират, смотрел на меня сверху вниз. С хмурым интересом — как на обезвреженную мину неизвестной конструкции. «Калаш» на груди. Ноги расставлены, руки свободно лежат на «калаше». Изуродованное страшным шрамом лицо. Откуда у него такой шрам? Вряд ли Чечня, не успел бы так зарасти. Самому под сорок. Афган, пожалуй.
В голове у меня было мутновато, но одурь прошла. Я уже понимал, что произошло.
Укол мне Тимашук сделал. Это я вспомнил. А дальше — провал.
«Ангельское пение». Придумали название, суки. Что же я напел? Вид у подполковника Тимашука был не больно-то победительный. Что он узнал от меня такого, чего не знаю я сам? Верней, так: узнал ли он то, что хотел узнать? Вроде бы нет. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что мы были ему нужны. Но это было и плохо. Он не отступится, пока не выжмет из нас все. И пойдет до конца.
Такие всегда идут до конца.
— Какой сегодня день, командир? — спросил я пирата.
Думал, не ответит. Но он ответил:
— Вывести бы вас всех в поле, поставить лицом к стенке и пустить пулю в лоб двумя очередями. Такой самолет сломали! Плохой для тебя день.
Сказал он, конечно, не «плохой», но я понял. Он помолчал и добавил:
— Понедельник.
Это и есть юмор висельников: ничего себе начинается неделя.
— Спасибо, — сказал я. — Хорошо с тобой разговаривать, когда ты молчишь.
— Ты мне договоришься, — пообещал он. — Поставлю и будешь стоять стоя.
— А что там бухает? — поинтересовался я. — Уже бомбят?
Он снова задумался. Словно искал наиболее выразительное определение. Но не нашел. Поэтому ответил просто:
— Гроза.
И как бы в подтверждение его слов возник подполковник Тимашук. Из грозы, из ливня. Сбросил мокрую, громыхнувшую жестью плащ-палатку, приказал пирату:
— Перегудова. И всех остальных. Всех!
Заходил по боксу. Нетерпеливый. Стремительный. Сгусток энергии. Сгусток воли. Я понял: что-то произошло. На меня он даже не посмотрел. Я для него был отработанный материал. А я на него смотрел. И его заряженность мне не нравилась.
В нем была энергия шаровой молнии. Одинаково опасная для окружающих и для него самого. Знак судьбы лежал на гордом его челе.
Привели Дока, примотали к креслу, как яхту к причалу после штормового предупреждения. Даже грудь к спинке кресла. Грамотно, конечно. Тимашук свое дело знал. Зачем ему осложнения. Док кряхтел, ворочался в кресле, но не протестовал.
«Черные» вышли. Потом появились снова. Приволокли Боцмана и Артиста. Вид у Артиста был несколько помятый, губа распухла. Видно, повыступал — и ему вломили.
Боцман сопел, но благоразумно помалкивал. Их посадили на пол и присобачили наручниками к нижней трубе.
А вот тут, по-моему, Тимашук ошибся. В таком положении никакого физического противодействия не окажешь, но психологический баланс был нарушен. Нас было четверо, а он один. А когда на носилках притащили Муху, ситуация и вовсе изменилась. Ой-ой, подполковник. Нельзя быть таким материалистом. Материя — она, конечно, первична. Но и флюидами я не стал бы пренебрегать.
Он пренебрег. В его мире не было места флюидам. Приказал, доложил, прибыл, убыл, никак нет, так точно, слушаюсь, выполняйте, служу России. Бытие определяет сознание.
С носилок сбросили мокрый брезент. Под ним было сбившееся байковое больничное одеялко. Муха был пристегнут ремнями. Штатных дырок на ремнях не хватило, их затянули и завязали узлами. Он лежал на носилках безвольной тряпицей. Пират достал наручники и вопросительно взглянул на подполковника. Тот пренебрежительно отмахнулся. Но пират все же сцепил браслетками вялые руки Мухи. Потом расправил и набросил на него одеяло. Муха поднял голову и обвел бокс мутным взглядом.
Пробормотал:
— Во блин. Уголок Дурова. И выпал в осадок.
По знаку Тимашука охранники вышли. Тимашук осмотрелся. Осмотр его удовлетворил.
— Займемся делом, — сказал он. — Чем быстрей мы с ним покончим, тем лучше. И для меня, и для вас. Все, что мне нужно знать, я уже знаю. От вас требуется только одно: подтверждение. Итак, на кого вы работаете?
Ответа он не дождался. Да и не мог дождаться. Да и не ждал.
— У меня такое впечатление, что вы не вполне понимаете, в каком положении находитесь, — заключил Тимашук. — Объясню. Вас захватили в момент совершения террористического акта. С оружием в руках. Я мог перестрелять вас на месте, и мои действия были бы признаны правильными. Я не сделал этого лишь по одной причине. Вы — исполнители. Ответственность за ваши преступления несут те, кто послал вас сюда. Ваш Центр. Вы рассчитываете, что этот Центр придет вам на помощь. Вытащит вас отсюда и отмажет. И вы считаете, что это только вопрос времени. Пастухов, я правильно представил ход ваших мыслей? Я кивнул:
— В общем, да.
— Вы ошибаетесь. Для Центра вас нет. Вы могли погибнуть в горах. Сорваться в пропасть. Заблудиться и умереть от истощения. Места здесь дикие, а ваши останки растащили росомахи. Наконец, вы могли утонуть при попытке скрыться с места преступления по реке. И так далее. Вы можете возразить. Факт вашего захвата известен всему гарнизону. Но это ничего не значит. Да, вас захватили, но вы сбежали. Это звучит не слишком убедительно. Но не для вас. Ваш Центр поверит, что вы могли сбежать. Они знают уровень вашей подготовки. Им придется поверить.
Он помолчал. Дал нам возможность прочувствовать.
Мы прочувствовали. И ждали продолжения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91