И тогда женщина одна, то ли стрелочница, то ли кондуктор, сказала мне, что в тупике стоит эшелон с артиллерией — тот тоже скоро пойдет на Витебск. Тайком от часовых я забралась на платформу с пушками, закрытыми брезентом, залезла под этот брезент и, усталая, уснула.
— Сумасшедшая... — не выдержал Эдик. — Они ж воинские эшелоны бомбят в первую очередь.
Маша улыбнулась:
— Эх ты, партизан. Они, брат, никакой очередности не соблюдают. Бьют и военных, и гражданских, и поезда с пушками, и вагоны с красным крестом... — Маша замолчала, словно припоминая что-то очень важное, а Эдик терпеливо ждал, не перебивая ход ее мыслей. — Когда я проснулась, — продолжала Маша, — была ночь. Поезд громыхал на стыках и мчался как ошалелый, нигде не останавливаясь. А чуть только рассвело, за нами начали охотиться фашистские самолеты.
Машинист не сбавлял хода, наоборот, мне казалось, что он прибавил, потому что платформы начало качать из стороны в сторону так, что мне казалось, они слетят с рельсов. Я испугалась. И знаешь, не тому, что вдруг полечу вместе с составом под откос, а тому, что вот сижу под брезентом, как мышь под веником, и жду, когда меня прошьет пулей или разорвет бомбой фашистский самолет, которого я не вижу. Я вылезла из-под брезента, стала на краю платформы и думаю — вот увижу, что бомба летит прямо на меня, — возьму и спрыгну под откос. Будь что будет... На соседних платформах красноармейцы заметили меня и, наверное, угадали мое намерение, потому что на мою платформу перескочил пожилой такой артиллерист, обругал матом и приказал, чтобы я снова залезла под лафет пушки.
— Если б не ты сама рассказывала об этом, а кто-нибудь о тебе, — никогда не поверил бы, — перебил Эдик.
— Ты думаешь, я предполагала, что способна на такое? Никогда в жизни. Дома я боялась мышей, боялась в кино смотреть страшные картины, а когда поступала в институт, едва не упала в обморок в анатомичке, но, к счастью, никто этого не заметил, и меня приняли. А тут, на этом сумасшедшем поезде, я почувствовала себя необыкновенно отчаянной — я могла махнуть кулаком фашистскому летчику, лицо которого я явственно видела, когда он пытался бомбой попасть в наш поезд на бреющем полете. Я могла спрыгнуть на полном ходу, хотя неизвестно, осталась бы ли я жива после этого прыжка или нет. Я могла, наконец, сесть на край платформы, свесив ноги, и равнодушно наблюдать за тем, как вспыхивают облака разрывов вдоль насыпи. «Врешь, не возьмешь!» — кричала я чапаевские слова. Помнишь, когда он, раненый, переплывал Урал, — а поезд все летел вперед, вагоны бросало из стороны в сторону, а я держалась за горячий от солнца брезент и проклинала последними словами этого самоуверенного фашиста, который увязался за нашим поездом, ругала наших летчиков, которые не взлетают, чтобы помочь нам, проклинала войну, которая обрушилась на нас и поломала все самые светлые и радужные планы. Я орала во всю глотку, но меня никто не слышал, потому что громыхал поезд, ревели моторы фашистских самолетов и взрывались бомбы.
— Сумасшедшая... — повторил Эдик. — Тебя запросто могли убить.
— Ну и что? Все равно, раньше или позже...
— Ну и настроеньице у тебя... — проворчал Эдик, вынул папиросу и закурил.
— Ты не видел, сколько наших людей убито на дорогах и вдоль дорог — железных, шоссейных, проселочных, а хоронить некому да и некогда...
Наступило тягостное молчание.
— Так что ж было с твоим поездом? — нарушил молчание Эдик.
— Не повезло ему. Километрах в сорока от Витебска его остановили на каком-то полустанке — впереди починяли разбитый бомбами путь. Тут его самолеты и догнали и отомстили за то, что он ушел от них раньше. От нашего состава не осталось почти ничего — как перышки, взлетали в воздух пушки, рвались вагоны со снарядами, полыхало такое пламя, что жители полустанка бросились куда глаза глядят. Меня оглушило взрывом, и я долго лежала в какой-то канаве, по дну которой бежал маленький чистый, живой такой ручеек. Может быть, этот ручеек и вернул меня к жизни. Я очнулась — услышала журчание воды — и протянула руку. Вода обожгла ладонь. Может быть, она бежала из какой-нибудь криницы, потому что холод ее колол мою руку, как иголками. Я с трудом поднесла ладонь ко рту и слизала влагу совершенно сухим языком. Так я повторила несколько раз, пока собрала силы, чтобы повернуться и упасть в ручей головой... А потом я шла вместе с другими на восток, потому что фашисты уже были под Витебском. Шла долго, пока не набрела на какую-то станцию и завалилась в телятник, который ехал неизвестно куда. Главное — он ехал не на войну, а от войны. Я лежала на гнилой соломе и думала о тебе, о папе, о маме, о нашем городе…
Эдик погасил окурок и потянулся к пачке, чтобы закурить еще.
— Перестань, — Маша положила на пачку папирос свою маленькую руку, — ты ведь вообще обещал бросить.
— И бросил бы, если бы не война... — глухо проговорил Эдик, взволнованный тем, что услышал от Маши. — А теперь уж буду курить, пока она не закончится.
— Ты думаешь, это будет скоро? Эдик немного подумал:
— Знаешь, многие ребята со мной спорят, но я даю голову наотрез — все закончится здесь, на Днепре» Вот посмотришь. Армия плюс народное ополчение — это тебе не шутка.
Маша снисходительно улыбнулась. Так улыбается старший, чувствуя наивность в словах ребенка. Эдик не заметил этой снисходительности, потому что спросил:
— А как ты попала в армию?
— Это длинная история. Скажу только, что поездами я добралась до Тулы, а там пошла в военкомат. Выручила зачетная книжка за институт и моя настойчивость. Я ведь потеряла всякую надежду снова попасть в Могилев, и мне было все равно — куда меня пошлют — лишь бы воевать, лишь бы не сидеть сложа руки, в ожидании победы. Я попала в 172-ю дивизию, а она, видишь, домой меня привезла... Вот как я разговорилась. А у тебя как?
— Все сама увидишь. Все. Бои за город начнутся не сегодня-завтра. Главное, что ты здесь. И я знаю твой адрес. Это главное. Понимаешь? — Эдик поднялся со скамьи и взял Машу за руки. — Ну, до свидания, товарищ лейтенант медицинской службы. До скорого свидания. — Он поцеловал Машу и, поправляя на плече сползающий ремень винтовки, быстро зашагал на улицу.
Глава четырнадцатая
НАЧАЛО
Прошло несколько дней последних приготовлений ополченцев. Учились стрелять из винтовки, станкового и ручного пулеметов, метать связки гранат и бутылки с горючей смесью. Занятия ничуть не напоминали те, довоенные, уроки военного дела. Если прежде на оружие да на тактические занятия смотрели как на ненужный привесок к хлебу педагога, то теперь военное дело стало главным. Все знали, что к городу приближается сильная, хорошо обученная армия, имеющая большой опыт, насыщенная до предела военной техникой — танками, самолетами, машинами, мотоциклами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— Сумасшедшая... — не выдержал Эдик. — Они ж воинские эшелоны бомбят в первую очередь.
Маша улыбнулась:
— Эх ты, партизан. Они, брат, никакой очередности не соблюдают. Бьют и военных, и гражданских, и поезда с пушками, и вагоны с красным крестом... — Маша замолчала, словно припоминая что-то очень важное, а Эдик терпеливо ждал, не перебивая ход ее мыслей. — Когда я проснулась, — продолжала Маша, — была ночь. Поезд громыхал на стыках и мчался как ошалелый, нигде не останавливаясь. А чуть только рассвело, за нами начали охотиться фашистские самолеты.
Машинист не сбавлял хода, наоборот, мне казалось, что он прибавил, потому что платформы начало качать из стороны в сторону так, что мне казалось, они слетят с рельсов. Я испугалась. И знаешь, не тому, что вдруг полечу вместе с составом под откос, а тому, что вот сижу под брезентом, как мышь под веником, и жду, когда меня прошьет пулей или разорвет бомбой фашистский самолет, которого я не вижу. Я вылезла из-под брезента, стала на краю платформы и думаю — вот увижу, что бомба летит прямо на меня, — возьму и спрыгну под откос. Будь что будет... На соседних платформах красноармейцы заметили меня и, наверное, угадали мое намерение, потому что на мою платформу перескочил пожилой такой артиллерист, обругал матом и приказал, чтобы я снова залезла под лафет пушки.
— Если б не ты сама рассказывала об этом, а кто-нибудь о тебе, — никогда не поверил бы, — перебил Эдик.
— Ты думаешь, я предполагала, что способна на такое? Никогда в жизни. Дома я боялась мышей, боялась в кино смотреть страшные картины, а когда поступала в институт, едва не упала в обморок в анатомичке, но, к счастью, никто этого не заметил, и меня приняли. А тут, на этом сумасшедшем поезде, я почувствовала себя необыкновенно отчаянной — я могла махнуть кулаком фашистскому летчику, лицо которого я явственно видела, когда он пытался бомбой попасть в наш поезд на бреющем полете. Я могла спрыгнуть на полном ходу, хотя неизвестно, осталась бы ли я жива после этого прыжка или нет. Я могла, наконец, сесть на край платформы, свесив ноги, и равнодушно наблюдать за тем, как вспыхивают облака разрывов вдоль насыпи. «Врешь, не возьмешь!» — кричала я чапаевские слова. Помнишь, когда он, раненый, переплывал Урал, — а поезд все летел вперед, вагоны бросало из стороны в сторону, а я держалась за горячий от солнца брезент и проклинала последними словами этого самоуверенного фашиста, который увязался за нашим поездом, ругала наших летчиков, которые не взлетают, чтобы помочь нам, проклинала войну, которая обрушилась на нас и поломала все самые светлые и радужные планы. Я орала во всю глотку, но меня никто не слышал, потому что громыхал поезд, ревели моторы фашистских самолетов и взрывались бомбы.
— Сумасшедшая... — повторил Эдик. — Тебя запросто могли убить.
— Ну и что? Все равно, раньше или позже...
— Ну и настроеньице у тебя... — проворчал Эдик, вынул папиросу и закурил.
— Ты не видел, сколько наших людей убито на дорогах и вдоль дорог — железных, шоссейных, проселочных, а хоронить некому да и некогда...
Наступило тягостное молчание.
— Так что ж было с твоим поездом? — нарушил молчание Эдик.
— Не повезло ему. Километрах в сорока от Витебска его остановили на каком-то полустанке — впереди починяли разбитый бомбами путь. Тут его самолеты и догнали и отомстили за то, что он ушел от них раньше. От нашего состава не осталось почти ничего — как перышки, взлетали в воздух пушки, рвались вагоны со снарядами, полыхало такое пламя, что жители полустанка бросились куда глаза глядят. Меня оглушило взрывом, и я долго лежала в какой-то канаве, по дну которой бежал маленький чистый, живой такой ручеек. Может быть, этот ручеек и вернул меня к жизни. Я очнулась — услышала журчание воды — и протянула руку. Вода обожгла ладонь. Может быть, она бежала из какой-нибудь криницы, потому что холод ее колол мою руку, как иголками. Я с трудом поднесла ладонь ко рту и слизала влагу совершенно сухим языком. Так я повторила несколько раз, пока собрала силы, чтобы повернуться и упасть в ручей головой... А потом я шла вместе с другими на восток, потому что фашисты уже были под Витебском. Шла долго, пока не набрела на какую-то станцию и завалилась в телятник, который ехал неизвестно куда. Главное — он ехал не на войну, а от войны. Я лежала на гнилой соломе и думала о тебе, о папе, о маме, о нашем городе…
Эдик погасил окурок и потянулся к пачке, чтобы закурить еще.
— Перестань, — Маша положила на пачку папирос свою маленькую руку, — ты ведь вообще обещал бросить.
— И бросил бы, если бы не война... — глухо проговорил Эдик, взволнованный тем, что услышал от Маши. — А теперь уж буду курить, пока она не закончится.
— Ты думаешь, это будет скоро? Эдик немного подумал:
— Знаешь, многие ребята со мной спорят, но я даю голову наотрез — все закончится здесь, на Днепре» Вот посмотришь. Армия плюс народное ополчение — это тебе не шутка.
Маша снисходительно улыбнулась. Так улыбается старший, чувствуя наивность в словах ребенка. Эдик не заметил этой снисходительности, потому что спросил:
— А как ты попала в армию?
— Это длинная история. Скажу только, что поездами я добралась до Тулы, а там пошла в военкомат. Выручила зачетная книжка за институт и моя настойчивость. Я ведь потеряла всякую надежду снова попасть в Могилев, и мне было все равно — куда меня пошлют — лишь бы воевать, лишь бы не сидеть сложа руки, в ожидании победы. Я попала в 172-ю дивизию, а она, видишь, домой меня привезла... Вот как я разговорилась. А у тебя как?
— Все сама увидишь. Все. Бои за город начнутся не сегодня-завтра. Главное, что ты здесь. И я знаю твой адрес. Это главное. Понимаешь? — Эдик поднялся со скамьи и взял Машу за руки. — Ну, до свидания, товарищ лейтенант медицинской службы. До скорого свидания. — Он поцеловал Машу и, поправляя на плече сползающий ремень винтовки, быстро зашагал на улицу.
Глава четырнадцатая
НАЧАЛО
Прошло несколько дней последних приготовлений ополченцев. Учились стрелять из винтовки, станкового и ручного пулеметов, метать связки гранат и бутылки с горючей смесью. Занятия ничуть не напоминали те, довоенные, уроки военного дела. Если прежде на оружие да на тактические занятия смотрели как на ненужный привесок к хлебу педагога, то теперь военное дело стало главным. Все знали, что к городу приближается сильная, хорошо обученная армия, имеющая большой опыт, насыщенная до предела военной техникой — танками, самолетами, машинами, мотоциклами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116