..
Слова Кузьмы Кузьмича больно кольнули в сердце, но Катя сдержалась. А так хотелось сказать, что это неправда, что гитлеровцы нарочно лгут, чтобы люди поверили в их победу, чтобы такие, как Кузьмич, из-за своей трусости были холуями.
Кузьма Кузьмич опустил на пол девочку и, словно между прочим, заметил:
— Говорят, весь Могилев завалили трупами. А в плен набрали — видимо-невидимо... — Он помолчал, словно обдумывая что-то, и глубокомысленно заключил: — Ничего не поделаешь — сила...
Посещение Кузьмича не обеспокоило Ксению Кондратьевну. Она завернула в полотенце обед и понесла в амбар.
Генерал был совсем плох. С ночи он так и не приходил в сознание, но дышал ровно и спокойно, и это давало какую-то надежду. Только теперь Ксения Кондратьевна рассмотрела и второго командира — мужчину средних лет, с густыми рыжеватыми бровями, спускающимися на самые глаза, и квадратной челюстью, выдававшей сильного упрямого человека.
Ксения Кондратьевна пыталась с ложечки влить в рот генералу несколько капель молока, но ложечка упиралась в крепко сжатые зубы и молоко стекало по щекам на бинты. Командиры молча наблюдали за этими попытками Ксении Кондратьевны, пока молодой не выдержал:
— Не жилец, наверное, наш генерал... Дайте, если можно, какой-нибудь сундучок, спрячем его форму, документы и зароем в амбаре...
— А может, возьмем с собой? — глухо спросил командир средних лет, и Ксения Кондратьевна поняла, что он тоже не намерен оставаться в деревне.
— Зачем же с собой? — спросила Ксения Кондратьевна и сообщила, словно давно решенное: — Стемнеет, вы идите, здесь лишних свидетелей не надо... Если выздоровеет он, куда ж без документов?
— С его документами только под расстрел, — хмуро сказал молодой.
— А наши вернутся? — возразила Ксения Кондратьевна.
Командир средних лет с каким-то удивлением и радостью посмотрел на Ксению Кондратьевну, потом скупо улыбнулся:
— Да, действительно, а если вернутся наши? Ксения Кондратьевна разыскала в клети сбитый из добротных дощечек ящик, сложила туда гимнастерку, медаль «XX лет PKKA», партийный билет, пропуск в наркомат обороны, дала молодому лопату и указала место:
— Ройте вот здесь, чтобы я знала, где все лежит. Вечером пришла тетя Клава. Она принесла узелок белья, что осталось от мужа, плотную, в клеточку рубашку и брюки. А в сумерках командиры уходили. Продуктов им на дорогу принесла в амбар Катя. Молодой молча пожал ей руку, потом склонился над носилками и, хотя генерал лежал с закрытыми глазами и, наверное, ничего не слышал, торопливо говорил ему:
— Прощайте, Михаил Тимофеевич, иначе нельзя. Мы пробьемся к своим, обязательно. Расскажем о нашей обороне и, может, главное командование пришлет за вами самолет... Я первый сяду в него, потому что хорошо помню эту деревню... Главное, были б вы живы... Прощайте.
Катя вслушивалась в молодой, дрожащий от волнения голос, и слезы душили ее. Она судорожно проглатывала подступающий к горлу комок и молча стояла, опершись о стенку амбара.
Командир с квадратными челюстями опустился на колено и без единого слова поцеловал генерала в лоб.
— Пошли, — глухо сказал он, направляясь к воротам.
— А как же нам благодарить хозяев? — громким шепотом воскликнул молодой. — Вы ж тоже каждый день рискуете жизнью,—сказал он, обращаясь к Кате. — Старайтесь сохранить все это в глубокой тайне. Чтоб ни одна живая душа, кроме вас троих. Случится — похороните его, как человека неизвестного, а после войны такой памятник ему отгрохаем, чтобы потомки наши знали, какой был человек и военачальник Михаил Тимофеевич Романов...
У Кати с матерью и тети Клавы началась новая жизнь, наполненная каждодневными малыми, но очень опасными заботами. Они не могли оставить тяжелораненого человека на произвол судьбы. Каждую ночь кто-то из троих должен был дежурить возле генерала. Дежурить тайно, чтобы никто не только не видел, но даже и не догадывался, что в амбаре тщательно завешен тряпьем и заложен сеном укромный угол, что там четверть света горит по ночам фонарь «летучая мышь», что каждый стон раненого отзывается не только болью, но и страхом— как бы кто не услышал. И, пожалуй, самым трудным делом оказалось сохранить тайну от Аленки. Девочка возилась во дворе, бегала вслед за бабушкой и мамой и каждую минуту могла заглянуть в амбар. Катя стала чаще уводить ее к тете Клаве, которая радовалась девочке, как собственному ребенку.
Катя никогда прежде не бывала у Осмоловских. Ей нравились чистота и порядок, которые поддерживали в доме руки тети Клавы. Катя обратила внимание на семейные фотографии, вывешенные на стене. Вот Федор, совсем еще мальчишка, стоит между отцом и матерью и удивленно смотрит перед собой, а вот групповая фотография, когда всем классом они ездили в Могилев смотреть «Бесприданницу». Федор тогда хотел стать рядом с Катей, но фотограф усадил его впереди прямо на пол. Здесь у Федора какое-то обиженное и даже недовольное лицо.
Катя задумалась. Картины такого далекого и вместе с тем близкого детства встали перед глазами... Очнулась оттого, что услышала позади тихие всхлипывания тети Клавы.
— Одна я на свете осталась, Катенька... Зачем, для чего? Пусть бы меня прибило этой самой бомбой. А так и глаза некому было закрыть... Феденьке моему... — Тетя Клава не выдержала, упала на кровать и запричитала с таким надрывом, что Катю охватил озноб. Она дрожала мелкой дрожью, обняв за плечи тетю Клаву, а из глаз сами текли слезы, и Катя не могла себе ответить почему, то ли жаль было тетю Клаву, то ли Федора, то ли свое детство, ушедшее в безвозвратное прошлое...
Однажды ночью, во время дежурства Кати, Михаил Тимофеевич открыл глаза. Он, кажется, не удивился, увидев чуть мерцающий огонек фонаря, одеяла и сено вокруг. Он долго смотрел на Катю изучающим пытливым взглядом, словно хотел что-то вспомнить, а потом спросил хриплым прерывающимся голосом:
— Где я?
— В деревне Барсуки. У надежных людей. — А мои разведчики?
— Вы кого имеете в виду?
— Были ведь со мной люди... — неуверенно произнес Михаил Тимофеевич. — Где они?
— Они ушли, товарищ генерал, — тихо сказала Катя. — Может быть, даже к фронту. Обещали вернуться за вами на самолете.
— Не называйте меня генералом, — попросил Романов. — А что касается самолета... — он горько улыбнулся. — Кажется, взрослые люди, а в обстановке не разбираются. Фронт уже где-то под Москвой. Сейчас командованию не до меня...
— А фашисты говорят, что Москву уже взяли, что наше правительство убежало в Сибирь.
— Враки. Я не знаю, сколько здесь нахожусь... Может быть... уже началось наше контрнаступление, которое неизбежно должно начаться... — Ему трудно было говорить — он жадно хватал воздух, тяжело дышал и хрипел.
— Вам нельзя говорить, — попросила Катя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Слова Кузьмы Кузьмича больно кольнули в сердце, но Катя сдержалась. А так хотелось сказать, что это неправда, что гитлеровцы нарочно лгут, чтобы люди поверили в их победу, чтобы такие, как Кузьмич, из-за своей трусости были холуями.
Кузьма Кузьмич опустил на пол девочку и, словно между прочим, заметил:
— Говорят, весь Могилев завалили трупами. А в плен набрали — видимо-невидимо... — Он помолчал, словно обдумывая что-то, и глубокомысленно заключил: — Ничего не поделаешь — сила...
Посещение Кузьмича не обеспокоило Ксению Кондратьевну. Она завернула в полотенце обед и понесла в амбар.
Генерал был совсем плох. С ночи он так и не приходил в сознание, но дышал ровно и спокойно, и это давало какую-то надежду. Только теперь Ксения Кондратьевна рассмотрела и второго командира — мужчину средних лет, с густыми рыжеватыми бровями, спускающимися на самые глаза, и квадратной челюстью, выдававшей сильного упрямого человека.
Ксения Кондратьевна пыталась с ложечки влить в рот генералу несколько капель молока, но ложечка упиралась в крепко сжатые зубы и молоко стекало по щекам на бинты. Командиры молча наблюдали за этими попытками Ксении Кондратьевны, пока молодой не выдержал:
— Не жилец, наверное, наш генерал... Дайте, если можно, какой-нибудь сундучок, спрячем его форму, документы и зароем в амбаре...
— А может, возьмем с собой? — глухо спросил командир средних лет, и Ксения Кондратьевна поняла, что он тоже не намерен оставаться в деревне.
— Зачем же с собой? — спросила Ксения Кондратьевна и сообщила, словно давно решенное: — Стемнеет, вы идите, здесь лишних свидетелей не надо... Если выздоровеет он, куда ж без документов?
— С его документами только под расстрел, — хмуро сказал молодой.
— А наши вернутся? — возразила Ксения Кондратьевна.
Командир средних лет с каким-то удивлением и радостью посмотрел на Ксению Кондратьевну, потом скупо улыбнулся:
— Да, действительно, а если вернутся наши? Ксения Кондратьевна разыскала в клети сбитый из добротных дощечек ящик, сложила туда гимнастерку, медаль «XX лет PKKA», партийный билет, пропуск в наркомат обороны, дала молодому лопату и указала место:
— Ройте вот здесь, чтобы я знала, где все лежит. Вечером пришла тетя Клава. Она принесла узелок белья, что осталось от мужа, плотную, в клеточку рубашку и брюки. А в сумерках командиры уходили. Продуктов им на дорогу принесла в амбар Катя. Молодой молча пожал ей руку, потом склонился над носилками и, хотя генерал лежал с закрытыми глазами и, наверное, ничего не слышал, торопливо говорил ему:
— Прощайте, Михаил Тимофеевич, иначе нельзя. Мы пробьемся к своим, обязательно. Расскажем о нашей обороне и, может, главное командование пришлет за вами самолет... Я первый сяду в него, потому что хорошо помню эту деревню... Главное, были б вы живы... Прощайте.
Катя вслушивалась в молодой, дрожащий от волнения голос, и слезы душили ее. Она судорожно проглатывала подступающий к горлу комок и молча стояла, опершись о стенку амбара.
Командир с квадратными челюстями опустился на колено и без единого слова поцеловал генерала в лоб.
— Пошли, — глухо сказал он, направляясь к воротам.
— А как же нам благодарить хозяев? — громким шепотом воскликнул молодой. — Вы ж тоже каждый день рискуете жизнью,—сказал он, обращаясь к Кате. — Старайтесь сохранить все это в глубокой тайне. Чтоб ни одна живая душа, кроме вас троих. Случится — похороните его, как человека неизвестного, а после войны такой памятник ему отгрохаем, чтобы потомки наши знали, какой был человек и военачальник Михаил Тимофеевич Романов...
У Кати с матерью и тети Клавы началась новая жизнь, наполненная каждодневными малыми, но очень опасными заботами. Они не могли оставить тяжелораненого человека на произвол судьбы. Каждую ночь кто-то из троих должен был дежурить возле генерала. Дежурить тайно, чтобы никто не только не видел, но даже и не догадывался, что в амбаре тщательно завешен тряпьем и заложен сеном укромный угол, что там четверть света горит по ночам фонарь «летучая мышь», что каждый стон раненого отзывается не только болью, но и страхом— как бы кто не услышал. И, пожалуй, самым трудным делом оказалось сохранить тайну от Аленки. Девочка возилась во дворе, бегала вслед за бабушкой и мамой и каждую минуту могла заглянуть в амбар. Катя стала чаще уводить ее к тете Клаве, которая радовалась девочке, как собственному ребенку.
Катя никогда прежде не бывала у Осмоловских. Ей нравились чистота и порядок, которые поддерживали в доме руки тети Клавы. Катя обратила внимание на семейные фотографии, вывешенные на стене. Вот Федор, совсем еще мальчишка, стоит между отцом и матерью и удивленно смотрит перед собой, а вот групповая фотография, когда всем классом они ездили в Могилев смотреть «Бесприданницу». Федор тогда хотел стать рядом с Катей, но фотограф усадил его впереди прямо на пол. Здесь у Федора какое-то обиженное и даже недовольное лицо.
Катя задумалась. Картины такого далекого и вместе с тем близкого детства встали перед глазами... Очнулась оттого, что услышала позади тихие всхлипывания тети Клавы.
— Одна я на свете осталась, Катенька... Зачем, для чего? Пусть бы меня прибило этой самой бомбой. А так и глаза некому было закрыть... Феденьке моему... — Тетя Клава не выдержала, упала на кровать и запричитала с таким надрывом, что Катю охватил озноб. Она дрожала мелкой дрожью, обняв за плечи тетю Клаву, а из глаз сами текли слезы, и Катя не могла себе ответить почему, то ли жаль было тетю Клаву, то ли Федора, то ли свое детство, ушедшее в безвозвратное прошлое...
Однажды ночью, во время дежурства Кати, Михаил Тимофеевич открыл глаза. Он, кажется, не удивился, увидев чуть мерцающий огонек фонаря, одеяла и сено вокруг. Он долго смотрел на Катю изучающим пытливым взглядом, словно хотел что-то вспомнить, а потом спросил хриплым прерывающимся голосом:
— Где я?
— В деревне Барсуки. У надежных людей. — А мои разведчики?
— Вы кого имеете в виду?
— Были ведь со мной люди... — неуверенно произнес Михаил Тимофеевич. — Где они?
— Они ушли, товарищ генерал, — тихо сказала Катя. — Может быть, даже к фронту. Обещали вернуться за вами на самолете.
— Не называйте меня генералом, — попросил Романов. — А что касается самолета... — он горько улыбнулся. — Кажется, взрослые люди, а в обстановке не разбираются. Фронт уже где-то под Москвой. Сейчас командованию не до меня...
— А фашисты говорят, что Москву уже взяли, что наше правительство убежало в Сибирь.
— Враки. Я не знаю, сколько здесь нахожусь... Может быть... уже началось наше контрнаступление, которое неизбежно должно начаться... — Ему трудно было говорить — он жадно хватал воздух, тяжело дышал и хрипел.
— Вам нельзя говорить, — попросила Катя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116