Я тоже от них не в восторге, они и мне не нравятся. Но у нас пока за это не сажают.
— А напрасно! — воскликнул Худолей.
— Согласен, — кивнул Пафнутьев. — Полностью согласен. За подобные извращения русского языка я бы даже пожизненное давал. Наверное, такая статья появится, но чуть попозже.
— Это международный бордель, Паша!
— Мне тоже так показалось.
— За это сажают?
— При отягчающих обстоятельствах.
— Убийство — это какое обстоятельство?
— Отягчающее.
— И после этого ты мне говоришь, что...
— Худолей! — Пафнутьев повысил голос. — Остановись. Ты же грамотный человек. Думай. Ведь не может такого быть, чтобы к нему невозможно было подступиться.
— Слушай! В квартире, где Света жила, мы нашли кучу отпечатков... Может быть, среди них есть и его пальчики?
— Ну и что? — Пафнутьев передернул плечами. — Эта квартира ему принадлежит. Его отпечатки могут там быть на вполне законных основаниях. Пришел к Свете за деньгами, проведал ее, захотел убедиться, что она бережно относится к кухонному оборудованию, не разжигает костры на паркете, своевременно выносит мусор... Это его право.
Вот если бы свои следы он оставил на ноже... Но, как ты знаешь, на ноже были другие отпечатки.
— Я это помню, Паша, — сказал Худолей обиженно.
— Прости великодушно, — начал было Пафнутьев, но Худолей его перебил.
— Она в Италии, — сказал он, невидяще глядя прямо перед собой.
— Кто?
— Света.
— В общем-то, это несложно установить, — проговорил Пафнутьев. — Достаточно...
— Я уже установил.
— Да, конечно... Билеты на самолеты именные, составляются списки, опять же визы... Следы должны остаться.
— Остались. Как только в этом кабинете прозвучало слово «Италия», как только прояснилась деятельность этих придурков — плиточника Величковского и гомика Пияшева, как только выяснилось, что у Пахомовой туристическая фирма, а учредитель — наш старый знакомый Сысцов Иван Иванович... Я тут же рванул по авиационным кассам, овировским конторам... Я нашел ее фамилию в этих списках. Она вылетела чартерным рейсом, когда труп Шевчук еще лежал в квартире. Когда я звонил ей домой, искал ее здесь, она уже несколько дней была в Италии.
— Вывод? — обронил Пафнутьев.
— Я так тебе, Паша, скажу... Ее поведение не вписывается в систему наших с ней отношений, ее поступок необъясним для меня. Она не должна была так поступить. Ты спрашиваешь, какой вывод... Вмешались какие-то посторонние силы, которые помешали ей поступить здраво.
— В конце концов, она могла позвонить из той же Италии... По мобильнику. Для этого достаточно было хоть на минуту остаться одной.
— Значит, у нее не было такой возможности. Если бы у нее такая возможность была, — медленно, негромко, почти бессвязно продолжал говорить Худолей, — если бы у нее такая возможность была, она бы позвонила.
— Она и мне показалась девочкой искренней, но... Отзывчивой. Может быть, излишне отзывчивой.
— Отзывчивость бывает излишней?
— Конечно! — откликнулся Пафнутьев. — Не хочу сказать, что это относится к Свете, но излишне отзывчивый человек может исполнить любую просьбу, от кого бы она ни исходила и в чем бы ни заключалась. Я внятно выражаюсь?
— Вполне, Паша. Но ты ошибаешься. Ее хорошие качества не выглядели идиотизмом. Надо брать Пияшева. Я узнал его, это он мне звонил и советовал забыть о Свете. Словечко, помню, употребил... Всенепременно. Я долго не мог врубиться, что он хочет сказать. Еле дошло.
— И что же он хотел сказать?
— Что-то в том роде, что моя излишняя суета может плохо для меня кончиться.
— Откуда у него твой телефон? Ведь он не знал, где и кем ты работаешь?
— Я думал об этом. Во-первых, везде, где я спрашивал о Свете, оставлял свой телефон. Опять же он мог узнать из ее блокнотика. Как-то я подарил ей визитку...
— Служебную?
— Паша! Конечно, нет!
— Тогда ладно, тогда ничего.
— Брать его надо.
— За что?
— За яйца.
— Хорошая идея. Но ты вроде сомневаешься, что они у него имеются в наличии?
— Ну хоть видимость какая-то осталась! Будет что в дверь зажать, будет за что подвесить!
— Как бы нас с тобой после этого не подвесили за... Понимаешь, да?
— Как же, как же, Паша, очень хорошо понимаю, — зачастил Худолей. — Знаешь, что я думаю, Паша? Хочешь знать, что вообще я думаю, хочешь?
— Слушаю тебя внимательно.
— Есть закон, и мы его служители, да? Закон превыше всего, да? Как фраза звучит прекрасно! Нет, наверное, ни одного фильма, где бы эти идиотские слова не звучали в том или ином исполнении. Но с жизнью эти слова не имеют стопроцентного соприкосновения. Жизнь идет где-то рядом с этим тезисом, и лишь иногда они, как петляющие тропинки в лесу, соприкасаются, пересекаются. Но это разные вещи — жизнь и слова «закон превыше всего». Жизнь превыше всего! Жизнь, Паша! К закону как к некоему идеалу мы должны только стремиться, только стремиться, Паша, заранее зная, что никогда этого идеала не достигнем, никогда с ним не сольемся в экстазе. Во имя своего ребенка, во имя любви к ребенку мамаша шлепает его по жопе, а отец по этой самой жопе бьет солдатским ремнем, не всегда забывая снять медную пряжку с ремня. Любя этого ребенка.
— А мы во имя закона должны его нарушать? — проговорил Пафнутьев. — Я правильно тебя понял?
— Да!
— Согласен, — буднично согласился Пафнутьев. — Всегда готов. Но! Ты только что сам сказал, что папаша не всегда забывает с ремня снять медную пряжку, когда выражает свою любовь к отпрыску. Мне продолжать?
— Я не говорю о системе! Я не говорю о чем-то повальном и всеобщем! Я говорю о нас с тобой, Паша! Учитывая нашу с тобой мудрость, преданность делу, любовь к людям...
— Особенно к некоторым!
— Да, Паша! Да! Особенно к некоторым! Но если я до генного трепета люблю одного человека, то не значит ли это, что я люблю все человечество?!
— Недавно, помнится, кто-то собирался город взорвать? — невинно спросил Пафнутьев. — Уж не из любви ли к этому городу и к его несчастным обитателям, погрязшим в распутстве, корысти, воровстве, пьянстве, а?
— Паша, я всегда говорил, что ты человек чрезвычайно умный. По уму ты превосходишь самого влиятельного и представительного человека, которого мне довелось видеть в жизни, — Ивана Ивановича Сысцова. Ты выше, Паша, гораздо выше. Но вот в тонкости мышления тебя не заподозришь, это уж точно, не заподозришь, Паша, не заподозришь!
— Подозревать мы с тобой обязаны по долгу службы.
— Да, Паша, да! Когда я говорил, что готов взорвать город и превратить его в пыль, смердящую, завивающуюся на мертвом ветру этакими маленькими смерчами... Это же образ, Паша, это художественный образ, кстати, очень неплохой! И когда я говорю, что мы с тобой зажмем пияшевские яйца в дверь — это тоже образ, потому что подобное невозможно сделать физически, в дверь мы зажмем только пияшевские пальцы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
— А напрасно! — воскликнул Худолей.
— Согласен, — кивнул Пафнутьев. — Полностью согласен. За подобные извращения русского языка я бы даже пожизненное давал. Наверное, такая статья появится, но чуть попозже.
— Это международный бордель, Паша!
— Мне тоже так показалось.
— За это сажают?
— При отягчающих обстоятельствах.
— Убийство — это какое обстоятельство?
— Отягчающее.
— И после этого ты мне говоришь, что...
— Худолей! — Пафнутьев повысил голос. — Остановись. Ты же грамотный человек. Думай. Ведь не может такого быть, чтобы к нему невозможно было подступиться.
— Слушай! В квартире, где Света жила, мы нашли кучу отпечатков... Может быть, среди них есть и его пальчики?
— Ну и что? — Пафнутьев передернул плечами. — Эта квартира ему принадлежит. Его отпечатки могут там быть на вполне законных основаниях. Пришел к Свете за деньгами, проведал ее, захотел убедиться, что она бережно относится к кухонному оборудованию, не разжигает костры на паркете, своевременно выносит мусор... Это его право.
Вот если бы свои следы он оставил на ноже... Но, как ты знаешь, на ноже были другие отпечатки.
— Я это помню, Паша, — сказал Худолей обиженно.
— Прости великодушно, — начал было Пафнутьев, но Худолей его перебил.
— Она в Италии, — сказал он, невидяще глядя прямо перед собой.
— Кто?
— Света.
— В общем-то, это несложно установить, — проговорил Пафнутьев. — Достаточно...
— Я уже установил.
— Да, конечно... Билеты на самолеты именные, составляются списки, опять же визы... Следы должны остаться.
— Остались. Как только в этом кабинете прозвучало слово «Италия», как только прояснилась деятельность этих придурков — плиточника Величковского и гомика Пияшева, как только выяснилось, что у Пахомовой туристическая фирма, а учредитель — наш старый знакомый Сысцов Иван Иванович... Я тут же рванул по авиационным кассам, овировским конторам... Я нашел ее фамилию в этих списках. Она вылетела чартерным рейсом, когда труп Шевчук еще лежал в квартире. Когда я звонил ей домой, искал ее здесь, она уже несколько дней была в Италии.
— Вывод? — обронил Пафнутьев.
— Я так тебе, Паша, скажу... Ее поведение не вписывается в систему наших с ней отношений, ее поступок необъясним для меня. Она не должна была так поступить. Ты спрашиваешь, какой вывод... Вмешались какие-то посторонние силы, которые помешали ей поступить здраво.
— В конце концов, она могла позвонить из той же Италии... По мобильнику. Для этого достаточно было хоть на минуту остаться одной.
— Значит, у нее не было такой возможности. Если бы у нее такая возможность была, — медленно, негромко, почти бессвязно продолжал говорить Худолей, — если бы у нее такая возможность была, она бы позвонила.
— Она и мне показалась девочкой искренней, но... Отзывчивой. Может быть, излишне отзывчивой.
— Отзывчивость бывает излишней?
— Конечно! — откликнулся Пафнутьев. — Не хочу сказать, что это относится к Свете, но излишне отзывчивый человек может исполнить любую просьбу, от кого бы она ни исходила и в чем бы ни заключалась. Я внятно выражаюсь?
— Вполне, Паша. Но ты ошибаешься. Ее хорошие качества не выглядели идиотизмом. Надо брать Пияшева. Я узнал его, это он мне звонил и советовал забыть о Свете. Словечко, помню, употребил... Всенепременно. Я долго не мог врубиться, что он хочет сказать. Еле дошло.
— И что же он хотел сказать?
— Что-то в том роде, что моя излишняя суета может плохо для меня кончиться.
— Откуда у него твой телефон? Ведь он не знал, где и кем ты работаешь?
— Я думал об этом. Во-первых, везде, где я спрашивал о Свете, оставлял свой телефон. Опять же он мог узнать из ее блокнотика. Как-то я подарил ей визитку...
— Служебную?
— Паша! Конечно, нет!
— Тогда ладно, тогда ничего.
— Брать его надо.
— За что?
— За яйца.
— Хорошая идея. Но ты вроде сомневаешься, что они у него имеются в наличии?
— Ну хоть видимость какая-то осталась! Будет что в дверь зажать, будет за что подвесить!
— Как бы нас с тобой после этого не подвесили за... Понимаешь, да?
— Как же, как же, Паша, очень хорошо понимаю, — зачастил Худолей. — Знаешь, что я думаю, Паша? Хочешь знать, что вообще я думаю, хочешь?
— Слушаю тебя внимательно.
— Есть закон, и мы его служители, да? Закон превыше всего, да? Как фраза звучит прекрасно! Нет, наверное, ни одного фильма, где бы эти идиотские слова не звучали в том или ином исполнении. Но с жизнью эти слова не имеют стопроцентного соприкосновения. Жизнь идет где-то рядом с этим тезисом, и лишь иногда они, как петляющие тропинки в лесу, соприкасаются, пересекаются. Но это разные вещи — жизнь и слова «закон превыше всего». Жизнь превыше всего! Жизнь, Паша! К закону как к некоему идеалу мы должны только стремиться, только стремиться, Паша, заранее зная, что никогда этого идеала не достигнем, никогда с ним не сольемся в экстазе. Во имя своего ребенка, во имя любви к ребенку мамаша шлепает его по жопе, а отец по этой самой жопе бьет солдатским ремнем, не всегда забывая снять медную пряжку с ремня. Любя этого ребенка.
— А мы во имя закона должны его нарушать? — проговорил Пафнутьев. — Я правильно тебя понял?
— Да!
— Согласен, — буднично согласился Пафнутьев. — Всегда готов. Но! Ты только что сам сказал, что папаша не всегда забывает с ремня снять медную пряжку, когда выражает свою любовь к отпрыску. Мне продолжать?
— Я не говорю о системе! Я не говорю о чем-то повальном и всеобщем! Я говорю о нас с тобой, Паша! Учитывая нашу с тобой мудрость, преданность делу, любовь к людям...
— Особенно к некоторым!
— Да, Паша! Да! Особенно к некоторым! Но если я до генного трепета люблю одного человека, то не значит ли это, что я люблю все человечество?!
— Недавно, помнится, кто-то собирался город взорвать? — невинно спросил Пафнутьев. — Уж не из любви ли к этому городу и к его несчастным обитателям, погрязшим в распутстве, корысти, воровстве, пьянстве, а?
— Паша, я всегда говорил, что ты человек чрезвычайно умный. По уму ты превосходишь самого влиятельного и представительного человека, которого мне довелось видеть в жизни, — Ивана Ивановича Сысцова. Ты выше, Паша, гораздо выше. Но вот в тонкости мышления тебя не заподозришь, это уж точно, не заподозришь, Паша, не заподозришь!
— Подозревать мы с тобой обязаны по долгу службы.
— Да, Паша, да! Когда я говорил, что готов взорвать город и превратить его в пыль, смердящую, завивающуюся на мертвом ветру этакими маленькими смерчами... Это же образ, Паша, это художественный образ, кстати, очень неплохой! И когда я говорю, что мы с тобой зажмем пияшевские яйца в дверь — это тоже образ, потому что подобное невозможно сделать физически, в дверь мы зажмем только пияшевские пальцы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100