Хотелось знать, что произошло в ставке, пока она отсутствовала. Быть может, тогда удалось бы многое понять и решить, как вести себя дальше.
— Скажи…— обратилась Сакип-Жамал к нукеру, — жива ли Бубеш — мать несчастного Адильши?
— Что сделается этой ведьме? — кривя рот в злой усмешке, отозвался он. — Видимо, аллах смилостивился над ней и вернул ей разум. Правда, она теперь другая… Вроде ее долго тащили на аркане за лошадью, а потом живой бросили…
— Позови ее сюда, — властно приказала Сакип-Жамал.
Нукер растерялся:
— Я не знаю… Эмир не приказывал…
— Тебе приказываю я! — голос Сакип-Жамал зазвенел от напряжения. Она поняла, что только так сможет заставить стражу подчиниться ее приказу. — Я повинуюсь твоему господину и не покидаю ставку. Ты же обязан повиноваться мне, потому что я жена эмира. Или, быть может, это не так? — голос женщины сделался зловеще вкрадчивым.
— Все так, моя повелительница…
Нукер растерянно топтался на месте. Оттого, что он никак не мог решить, слушаться ему или нет приказаний беглой жены эмира, на лбу выступили крупные капли пота. Наконец он решился и, повернувшись к своему товарищу, сказал:
— Пойди… приведи безумную Бубеш…
— Лишит нас голов наш повелитель…
— Исполняй что тебе приказано! — сердито крикнул нукер. Он, верно, и сам думал об этом, но как было отказать жене эмира? Она хотя и убегала от мужа, но пока он не лишил ее жизни, и кто знает, чем у них все закончится. — Какой вред может быть от безумной?..
Бубеш не узнать. Из цветущей женщины она превратилась в старуху — седые космы выбивались из-под платка, падали на желтые, ввалившиеся щеки, глаза смотрели тускло и отрешенно.
Она узнала Сакип-Жамал. Женщины обнялись.
Сидя на ковре, медленно раскачиваясь телом, Бубеш рассказывала, что произошло с ней, с ее сыном. Глаза женщины сухо блестели, и Сакип-Жамал поняла, что ее горе не стало меньше оттого, что минуло много дней после смерти Адильши. Кутлук Темиру следовало бы удалить ее из ставки, потому что кто знает, какие помыслы зреют в обугленной душе безумной женщины. Но, видимо, эмир боялся Узбек-хана.
Сна не было. Серебряный ковш в небе обернулся вокруг Железного кола, скоро должен был наступить рассвет, а глаз она не сомкнула.
Сакип-Жамал насторожилась. Ей послышались странные, непонятные звуки. Она распахнула деревянные, в позолоте, створки дверей. Порывистый и слитный гул человеческих голосов. Гул похож на тяжкий стон. Потом она уловила шум битвы — лязг железа, пронзительный свист сигнальных стрел.
Лицо Сакип-Жамал сделалось белым. Она не знала, что происходило в Ургенче, но догадаться было нетрудно. В памяти встал Акберен — не такой, каким он запомнился ей перед уходом, а тот, ради которого она решилась на побег. Неужели все то, что творится в городе, — ее вина? Так вот почему и зачем, лаская ее тело, расспрашивал так подробно о рабах и их предводителе Кутлук Темир!
Сакип-Жамал была уверена, что Акберен непременно погибнет, а значит, в смерти будет повинна она. Но, видит аллах, она не хотела его смерти! Она только поняла, что им никогда не быть вместе, и поэтому покинула его! Захотелось плакать, горько и надрывно. Сакип-Жамал закрыла лицо руками, но глаза и щеки были сухими. Слезы словно высохли, как высыхает родник в опаленной зноем степи. Дрожь сотрясла ее тело.
— Ты видишь, кровь… снова кровь!.. Она течет рекой!
Сакип-Жамал отняла ладони от лица и в страхе оглянулась вокруг. В юрте, кроме нее и Бубеш, никого не было. Значит, голос принадлежал безумной женщине.
— Зачем ты говоришь про кровь? — в отчаянии спросила Сакип-Жамал. — Не надо…
— Я вижу кровь! — Маленькая рука Бубеш теребила висящий на шее, на тонком ремешке, крошечный замшевый мешочек. — И ты скоро увидишь ее…
* * *
На рассвете в шатер вернулся Кутлук Темир. Лицо его горело от возбуждения, глубоко запавшие глаза сверкали, шелковый халат обрызган кровью. Эмир словно забыл, что он болен.
Кутлук Темир сбросил с себя окровавленную одежду, нукер стянул с него сапоги, и эмир прошел на почетное место. Сел на мягкие белые войлоки.
— Что молчишь, почему не встречаешь меня как положено — улыбкой и чашей кумыса? — спросил он вкрадчиво, глядя на Сакип-Жамал. В холодных и внимательных глазах Кутлук Темира отражались красноватые язычки пламени светильников.
— Что я наделала!.. Что наделала!.. — Сакип-Жамал нетвердой походкой подошла к мужу, в отчаянии протянула к нему руки.
Кутлук Темир больно толкнул ее в грудь кулаком:
— Подай кумыс!
Сакип-Жамал зарыдала.
С низким поклоном выступила из-за ее плеча Бубеш и протянула эмиру серебряную чашу.
— Что ты здесь делаешь? Кто пустил тебя сюда? — свирепо спросил он.
Бубеш ничего не успела ответить. Кутлук Темир вырвал из ее рук чашу и запрокинул голову, жадно выпил напиток.
— Меня позвала ваша жена…
— Пойди прочь и больше никогда не попадайся мне на глаза!
— Слушаюсь и повинуюсь, мой повелитель…
Что-то заставляло Бубеш медлить. Она нерешительно топталась на месте.
Глаза Кутлук Темира вдруг полезли из орбит, и он тихо повалился с мягких войлоков.
Губы Бубеш что-то шептали.
— Ты что, ты что говоришь?.. — закричала Сакип-Жамал.
— Я читаю молитву. Прошу у аллаха прощения…— тихо, с угрозой в голосе сказала женщина и, повернувшись, прямая и строгая, вышла из шатра.
Сакип-Жамал беспомощно оглянулась. На низком столике, где стоял серебряный кумган с кумысом, она увидела тот самый крошечный замшевый мешочек, что висел на груди Бубеш. Красная шелковая нитка на его горловине была развязана…
* * *
Через несколько дней, узнав о смерти верного эмира, Узбек-хан повесив на шею в знак траура пояс, повелел своим туменам повернуть коней головой к землям Золотой Орды и в очередной раз, так и не победив Ирана, вернулся в Сарай-Берке.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В год свиньи (1335), когда ушел из жизни последний ильхан Ирана Абусеит, прямой потомок отважного Кулагу, в государстве начались великие смуты и раздоры. Эмиры и нойоны, подобно диким камышовым котам — манулам, схватились между собой в яростной драке за трон. И как бывало не раз во владениях, принадлежащих потомкам Потрясателя вселенной, не вода, а кровь поила землю, и оттого пустели поля и вместо хлебного колоса буйно и привольно разрастались горькая полынь да колючий чертополох.
Опустели караванные тропы и все реже слышался звон колокольчиков на Великом Шелковом пути — купцы не отваживались идти через земли, где не было мира и не было одного хозяина, который защитил бы их от набега разбойничьих шаек. Люди боялись встречаться друг с другом в степи или в горах, а ложась спать, каждый мужчина клал у изголовья обнаженную саблю. Дороже хлеба и скота ценились тугие луки и острые стрелы.
Прекратилась торговля с западными странами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68