Лачуги были аккуратно собраны в ландшафтные группы с насыпанными земляными тротуарами и высаженными возле них какими-то деревьями и кустами – сейчас, конечно, бесплодными, за исключением пары вечнозеленых, одно из которых, судя по всему, послужило кому-то рождественской елкой; не видно было бурьяна или мусора, только странный городок в снегу. Многие из его обитателей сгрудились вокруг печек – дырявых канистр, в которых горел ярко-оранжевый в серо-белом свете дня огонь. Этот, как и другие Гувервилли около депо железной дороги и в свободных местах вокруг города, держался довольно долго, чтобы сделаться только временной остановкой. Здесь жили мужчины, женщины и дети. Народ, который редко мог помыться и постирать белье и одежду, но держался с тихим достоинством, говорившим, что они смогут, если захотят. А по числу детей и беременных женщин казалось, что жизнь здесь будет продолжаться вечно.
В моих поисках этот Гувервилль был самым многообещающим: некоторые люди прожили здесь больше года, тогда как бродяги в городе и неудачники из Грант и Линкольн-парков передвигались с места на место. Если Джимми Бим добрался сюда на товарняке – он временно мог сойтись с бродягами. Он наверняка должен был возвращаться в Гувервилль ночевать во время своих бесполезных поисков личного стола в редакции «Трибьюн». Так что именно постоянные жители городских Гувервиллей имели наибольший шанс его знать.
Но Джимми Бима никто никогда не видел ни на Гэррисон, ни на Канале.
Я посетил еще три Гувервилля, подальше, что и заняло у меня все воскресенье. На следующее утро я попытал счастья на платформах пониже Уэкер-Драйв, но ни один человек так и не опознал фото; и люди под мостом Мичиган-авеню тоже не опознали. Гувервилли около железнодорожных депо были, возможно, вариантом получше, но я больше никуда не попал. Закончил около семи вечера в понедельник в заведении Барни, пил ром до тех пор, пока из памяти не уплыли небритые лица бродяг, одетые в рваные фетровые шляпы.
* * *
Еще два дня я провел поблизости от Норд-Сайда, путешествуя вверх и вниз по Северной Кларк-стрит с этой проклятой фотографией в руке. Северная Кларк-стрит не была подходящим местом, чтобы шататься там уставшему от глазения на бродяг человеку. Похоже, у меня уже была «бродягоэмия». Рассыпающиеся старые здания, с угодливо приоткрытыми для всякого сброда дверями, которые были душой этой улицы еще до тяжелых времен и пребудут ею и дальше; мелкие торговцы и уличные нищие занимали все перекрестки, и все свободные места были ими буквально усеяны.
Всего за несколько кварталов отсюда находились шикарные магазины Северной Мичиган-авеню, где богатые женщины в мехах и драгоценностях покупали себе очередные меха и драгоценности. А здесь была Северная Кларк-стрит: ломбарды, дешевые рестораны; китайские забегаловки и притоны; непристойные театры, детские приюты, игорные притоны, табачные лавки, газетные киоски, магазины ношеной одежды, столовые для бедных, ночлежки. Тусклая улица, знавшая лучшие времена, вечером превращалась в дорогу «ярких огней и горячего джаза» с кабаре и «открытыми» танцевальными залами (где одинокие мужчины и женщины из дешевых пансионов могли познакомиться и, возможно, объединить хозяйство на неделю или на год), и с десятицентовыми танцзалами, где посетителям навязывали свое мастерство проститутки.
Но шаркающие по этим улицам, заполнявшие «отели для мужчин» и пансионы бродяги не видели Джимми Бима, по крайней мере, ни один из тех, с кем я разговаривал. Не видели его и на Ла-Саль, Диборн, Стейт или Раш-стрит и на перекрестке ниже Чикаго-авеню, где сосредоточилось множество ночлежек с постелью (или чем-то похожим на постель) для бездомных господ. Стоимостью двадцать пять центов за ночь или доллар за неделю. А множество народу в Чикаго не имело не только двадцати пяти центов, но и не знали, кто такой, к черту, Джимми Бим. Это, похоже, относилось и к сотням небритых, плохо одетых людей, которым я совал фото.
Следующий день я провел, обследуя ночлежки по Южной Кларк, Южной Стейт и Западной Мэдисон-стрит, более подробно остановившись на отеле Дэйвса «Для мужчин», который генерал посвятил памяти покойного сына. Но все было безрезультатно.
Я вернулся на Северную Кларк-стрит. Между Кларк и Диборн-стрит в Вашингтон-сквере, перед библиотекой Ньюбери, находился Багхаус-сквер. Если бы жив был мой отец, и жизнь сбила бы его с ног, он, конечно, отирался бы по вечерам здесь. Ежедневно толпы мужчин, стоя вдоль тротуара, слушали взобравшихся на вершину пирамиды из нескольких ящиков из-под мыла ораторов, талдычивших на излюбленные темы: о язвах капитализма и о том, что Бога нет. В этом месте, как в фокусе, собирались самые интеллигентные бродяги и неудачники, симпатизирующие коммунистам и Ай. У. У. Уверен, мой отец чувствовал бы себя здесь как рыба в воде.
В дневное время ящики из-под мыла по большей части оставались вакантными, а скамьи и бровки тротуаров занимали те же небритые лица, которые я встречал уже несколько дней подряд. Главное отличие было в том, что некоторые из этих плохо одетых граждан не обкладывали себя газетами, а читали их.
Молодой человек, находящийся в полосе жизненных неудач, лишенный иллюзий, созданных с помощью выжимок из великих газет, которым он так поклонялся, вполне мог закончить Багхаус-сквером.
Я опросил нескольких человек, но получил отрицательные ответы; неожиданно один – бледный, помоложе других, в очках, с довольно длинными каштановыми волосами, опознал лицо на фотографии.
– Да, – сказал он. – Я знаю, кто это.
– Вы уверены?
– Да. Это Мэри Энн Бим. Она живет в студии в Тауер Таун. Она актриса. Великая...
– Ну да.
– Разве это ничего не стоит?
– Не особенно.
– Я ничего не прошу... Просто подумал, раз я опознал фото...
– Но я пытаюсь найти парня.
– Его я не знаю. Почему бы вам не обратиться к Мэри Энн? Может, она знает.
– Я так и сделаю.
– Мне нужно пятьдесят центов. Или даже двадцать пять. Мне нужно хотя бы позавтракать.
– Сожалею.
– Я не бродяга, понимаете? Я изобретатель.
– В самом деле... – Я попытался уйти от него.
Он поднялся со скамьи – невысокого роста, глаза как-то странно блестели.
– Я изобрел линзы, – пояснил он и из кармана бархатной куртки вынул круглый кусок толстого полированного стекла, вдвое больше серебряного доллара.
– Прекрасно.
– Это дает возможность человеку видеть вещи в миллион раз больше, чем они есть на самом деле. – Он поднял стекло вверх к солнцу, чтобы поймать его лучи своей штуковиной, но солнце было за тучами.
– Не смешите меня.
– Я его сам отшлифовал наждачной бумагой. Парень довольно живо зашагал рядом со мной. Наклонившись, он приглушенным тоном сообщил, дотронувшись до моего плеча:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
В моих поисках этот Гувервилль был самым многообещающим: некоторые люди прожили здесь больше года, тогда как бродяги в городе и неудачники из Грант и Линкольн-парков передвигались с места на место. Если Джимми Бим добрался сюда на товарняке – он временно мог сойтись с бродягами. Он наверняка должен был возвращаться в Гувервилль ночевать во время своих бесполезных поисков личного стола в редакции «Трибьюн». Так что именно постоянные жители городских Гувервиллей имели наибольший шанс его знать.
Но Джимми Бима никто никогда не видел ни на Гэррисон, ни на Канале.
Я посетил еще три Гувервилля, подальше, что и заняло у меня все воскресенье. На следующее утро я попытал счастья на платформах пониже Уэкер-Драйв, но ни один человек так и не опознал фото; и люди под мостом Мичиган-авеню тоже не опознали. Гувервилли около железнодорожных депо были, возможно, вариантом получше, но я больше никуда не попал. Закончил около семи вечера в понедельник в заведении Барни, пил ром до тех пор, пока из памяти не уплыли небритые лица бродяг, одетые в рваные фетровые шляпы.
* * *
Еще два дня я провел поблизости от Норд-Сайда, путешествуя вверх и вниз по Северной Кларк-стрит с этой проклятой фотографией в руке. Северная Кларк-стрит не была подходящим местом, чтобы шататься там уставшему от глазения на бродяг человеку. Похоже, у меня уже была «бродягоэмия». Рассыпающиеся старые здания, с угодливо приоткрытыми для всякого сброда дверями, которые были душой этой улицы еще до тяжелых времен и пребудут ею и дальше; мелкие торговцы и уличные нищие занимали все перекрестки, и все свободные места были ими буквально усеяны.
Всего за несколько кварталов отсюда находились шикарные магазины Северной Мичиган-авеню, где богатые женщины в мехах и драгоценностях покупали себе очередные меха и драгоценности. А здесь была Северная Кларк-стрит: ломбарды, дешевые рестораны; китайские забегаловки и притоны; непристойные театры, детские приюты, игорные притоны, табачные лавки, газетные киоски, магазины ношеной одежды, столовые для бедных, ночлежки. Тусклая улица, знавшая лучшие времена, вечером превращалась в дорогу «ярких огней и горячего джаза» с кабаре и «открытыми» танцевальными залами (где одинокие мужчины и женщины из дешевых пансионов могли познакомиться и, возможно, объединить хозяйство на неделю или на год), и с десятицентовыми танцзалами, где посетителям навязывали свое мастерство проститутки.
Но шаркающие по этим улицам, заполнявшие «отели для мужчин» и пансионы бродяги не видели Джимми Бима, по крайней мере, ни один из тех, с кем я разговаривал. Не видели его и на Ла-Саль, Диборн, Стейт или Раш-стрит и на перекрестке ниже Чикаго-авеню, где сосредоточилось множество ночлежек с постелью (или чем-то похожим на постель) для бездомных господ. Стоимостью двадцать пять центов за ночь или доллар за неделю. А множество народу в Чикаго не имело не только двадцати пяти центов, но и не знали, кто такой, к черту, Джимми Бим. Это, похоже, относилось и к сотням небритых, плохо одетых людей, которым я совал фото.
Следующий день я провел, обследуя ночлежки по Южной Кларк, Южной Стейт и Западной Мэдисон-стрит, более подробно остановившись на отеле Дэйвса «Для мужчин», который генерал посвятил памяти покойного сына. Но все было безрезультатно.
Я вернулся на Северную Кларк-стрит. Между Кларк и Диборн-стрит в Вашингтон-сквере, перед библиотекой Ньюбери, находился Багхаус-сквер. Если бы жив был мой отец, и жизнь сбила бы его с ног, он, конечно, отирался бы по вечерам здесь. Ежедневно толпы мужчин, стоя вдоль тротуара, слушали взобравшихся на вершину пирамиды из нескольких ящиков из-под мыла ораторов, талдычивших на излюбленные темы: о язвах капитализма и о том, что Бога нет. В этом месте, как в фокусе, собирались самые интеллигентные бродяги и неудачники, симпатизирующие коммунистам и Ай. У. У. Уверен, мой отец чувствовал бы себя здесь как рыба в воде.
В дневное время ящики из-под мыла по большей части оставались вакантными, а скамьи и бровки тротуаров занимали те же небритые лица, которые я встречал уже несколько дней подряд. Главное отличие было в том, что некоторые из этих плохо одетых граждан не обкладывали себя газетами, а читали их.
Молодой человек, находящийся в полосе жизненных неудач, лишенный иллюзий, созданных с помощью выжимок из великих газет, которым он так поклонялся, вполне мог закончить Багхаус-сквером.
Я опросил нескольких человек, но получил отрицательные ответы; неожиданно один – бледный, помоложе других, в очках, с довольно длинными каштановыми волосами, опознал лицо на фотографии.
– Да, – сказал он. – Я знаю, кто это.
– Вы уверены?
– Да. Это Мэри Энн Бим. Она живет в студии в Тауер Таун. Она актриса. Великая...
– Ну да.
– Разве это ничего не стоит?
– Не особенно.
– Я ничего не прошу... Просто подумал, раз я опознал фото...
– Но я пытаюсь найти парня.
– Его я не знаю. Почему бы вам не обратиться к Мэри Энн? Может, она знает.
– Я так и сделаю.
– Мне нужно пятьдесят центов. Или даже двадцать пять. Мне нужно хотя бы позавтракать.
– Сожалею.
– Я не бродяга, понимаете? Я изобретатель.
– В самом деле... – Я попытался уйти от него.
Он поднялся со скамьи – невысокого роста, глаза как-то странно блестели.
– Я изобрел линзы, – пояснил он и из кармана бархатной куртки вынул круглый кусок толстого полированного стекла, вдвое больше серебряного доллара.
– Прекрасно.
– Это дает возможность человеку видеть вещи в миллион раз больше, чем они есть на самом деле. – Он поднял стекло вверх к солнцу, чтобы поймать его лучи своей штуковиной, но солнце было за тучами.
– Не смешите меня.
– Я его сам отшлифовал наждачной бумагой. Парень довольно живо зашагал рядом со мной. Наклонившись, он приглушенным тоном сообщил, дотронувшись до моего плеча:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97