– Он усмехнулся и кивнул на дерево над головой. – Так что я поймал их на слове.
Бим положил руку юноше на плечо и сказал:
– Нейт Геллер. Этот молодой человек – Датч Риган. Он наш ведущий спортивный комментатор. Собственно, мы переводим его в отделение нашей станции Даббл-Ю. Оу. Си в Де-Мойне уже через несколько недель.
– Рад с вами познакомиться, Датч, – сказал я, и мы обменялись рукопожатием (да он и в самом деле был спортсменом). – Надеюсь, мы вам не помешаем.
– Я выхожу в эфир через пятнадцать минут, – пояснил он.
Бим познакомил Ригана с Мэри Энн, на которую (совершенно очевидно) красивый малый произвел неизгладимое впечатление.
– Мистер Бим сказал, что вы пришли поговорить о его сыне, – поправляя очки, сказал Риган, – но я Джимми не знал. Я на станции Даббл-Ю. Оу. Си всего несколько месяцев.
– Но вы были близким другом другого диктора, знавшего Джимми.
– Джека Хоффмана? Конечно.
– Мистер Бим подумал, что в ваших разговорах с Хоффманом может быть упоминалось имя Джимми. Бим заметил:
– Постарайся вспомнить, Датч. У Джимми было очень много друзей...
Риган задумался. Его лицо сделалось таким правдивым, что страшно было смотреть.
– Ничего не могу припомнить, сэр. Я очень сожалею.
Я пожал плечами.
– Ну что ж... Все равно – благодарю.
– Э-э, мистер Геллер, можно вас на минутку? Вы не заглянете в студию?
– Отчего же, – согласился я. Джон Бим поглядел на Ригана с любопытством, и тот объяснил:
– Хочу попросить мистера Геллера проведать в Чикаго моего друга. Долго не задержу.
Бим кивнул. Мы вошли в студию; комната была увешана темно-синими бархатными драпировками – для звукоизоляции, хотя на потолке висело еще больше дерева, коры и прочего. Ко всему этому крепились чучела птиц различных видов, призванные, вероятно, изображать полет, хотя они вообще никуда не собирались.
– Не хотел говорить при самом мистере Биме, – сказал Риган. – Я действительно знаю кое-что о его сыне, но не очень лестное.
– О-о? И что же?
Бим наблюдал за нами через окошко, а мертвые птицы следили с веток деревьев над головой.
– Он связался с плохой компанией. Отирался в подпольных кабаках. Напивался. Валял дурака с дамами используя это определение в самом широком смысле, если вы понимаете, куда я клоню.
– Понял. А в каких заведениях он обычно околачивался, знаете?
Риган криво улыбнулся:
– Я не трезвенник. Я – ирландец.
– Это значит, что вы, возможно, знаете, какие-нибудь из этих заведений?
– Знаю. Мы с Джеком Хоффманом время от времени похаживали в некоторые. А что?
– Сегодня вечером работаете?
– Нет.
– Свободны?
– За ваш счет.
– Разумеется.
– Я живу в «Пансионе Перри», на углу Восточной Четвертой и Перри. В восемь часов буду ждать вас перед домом.
– Заметано.
Мы пожали друг другу руки. Он улыбнулся – улыбка была заразительная.
– А почему – ирландец? – не удержался я.
– Это прозвище, – сказал он и пошел в кабинку комментатора, видневшуюся через окошко на задрапированной стене слева, где также маячил большой микрофон Даббл-Ю. Оу. Си.
В чудной приемной отец Мэри Энн спросил:
– О чем шла речь?
– О его давнишней подружке, которую он просит разыскать.
– Вот как!
– Славный парень.
– Действительно, славный. Тогда, что ж. На десять часов я условился встретиться с Полем Трэйнором в редакции газеты. А до этого времени мне нужно остаться здесь и поработать. Так что я покидаю вас – передаю дочери.
– Пойдем, – скомандовала Мэри Энн, беря меня под руку. – Встреча назначена на десять, а сейчас только половина девятого. Я собиралась взять тебя с собой прогуляться по моему самому любимому месту на свете. Или не на свете, а в Трай-Ситиз.
– В самом деле? И что же это такое?
– "Маленький кусочек рая". Когда-нибудь слыхал о таком?
– Не припомню. Где же он?
– За соседней дверью.
* * *
Вскоре Мэри Энн водила меня по дворику в восточном стиле: мимо распластанной на скале, сделанной из камней и черепицы, змеи длиной в тридцать футов; вблизи двух идолов с человеческими головами и телами обезьян под зонтиками из раковин и камня; через четырехтонную вращающуюся дверь, выложенную тысячами жемчужных крошек и полудрагоценных камней, ведущую в большую пагоду, в которой древние индуистские идолы соседствовали с кусками итальянского мрамора, сглаженного морским прибоем. Здесь были сады камней, маленькие и большие пруды с водящейся в них рыбой и другой живностью и фауной, окаменевшее дерево и растущие живые растения, раковины и многое другое, чего мне (да и не мне одному) прежде не доводилось видеть. Проблема заключена в том, что я не был уверен – хотел ли я это увидеть вообще.
Пока Мэри Энн меня водила, я больше помалкивал. Она была очарована, а я нет. Похоже, деньги, вбуханные в это сочетание каменного сада с музеем, принимая во внимание тяжелые времена, были немалыми. Здесь не было толкового смотрителя с идеей; это было просто тщеславное собрание – некий конгломерат, в сумме получившийся гораздо менее ценным, чем его отдельные части.
– Знаешь, ведь это личная коллекция Джея Палмера, – пояснила Мэри Энн, когда мы стояли перед огромным черным идолом, а табличка сообщала нам, что этому «Благословляющему Будде» более тысячи лет. – Как это мило с его стороны, что он открыл для публики такую коллекцию!
– Мы заплатили десять центов.
– Что такое десять центов?
– Две чашки кофе. Сэндвич.
– Не будь таким придирой, Натан. Разве ты не замечаешь красоту подобного места?
– Ты имеешь в виду – этого мира иллюзий? Конечно. Славно попасть разок и ненадолго в настолько чуждое реальности местечко.
– Ты прав, черт побери, – заметила она и прижалась ко мне со словами: – Вот эта часть сада – моя самая любимая.
И мы вошли в крошечную венчальную часовню, сложенную из гальки и камней на известковом растворе, с каменным алтарем шириной в восемь и высотой в десять футов.
– Самая маленькая христианская церковь на свете, – произнесла она тихо.
– Шутить изволишь.
Мы держались за руки; сжимая мою очень крепко, она проговорила:
– Ежегодно здесь венчаются сотни пар. То, что ее мог согревать холодный каменный клозет вроде этого, было следствием ее воображения и романтических чувств.
– Разве не великолепно? – спросила она.
– Ну... в общем...
Она обвила меня руками, заглянув в глаза с невинным выражением, которое, как я уже понял, было наигранным лишь частично.
– Когда мы решим пожениться, – сказала она, – давай здесь и обвенчаемся.
– Вы просите моей руки, мадам?
– Кроме всего прочего.
– О'кей. Если мы решим жениться, обвенчаемся здесь.
– Если?
– Если или когда.
– Когда.
– Хорошо, – сказал я. – Когда.
Она почти бегом, как школьница, потащила меня прочь. Когда мы вышли к журчащему поблизости небольшому ручью, она тоже почти журчала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Бим положил руку юноше на плечо и сказал:
– Нейт Геллер. Этот молодой человек – Датч Риган. Он наш ведущий спортивный комментатор. Собственно, мы переводим его в отделение нашей станции Даббл-Ю. Оу. Си в Де-Мойне уже через несколько недель.
– Рад с вами познакомиться, Датч, – сказал я, и мы обменялись рукопожатием (да он и в самом деле был спортсменом). – Надеюсь, мы вам не помешаем.
– Я выхожу в эфир через пятнадцать минут, – пояснил он.
Бим познакомил Ригана с Мэри Энн, на которую (совершенно очевидно) красивый малый произвел неизгладимое впечатление.
– Мистер Бим сказал, что вы пришли поговорить о его сыне, – поправляя очки, сказал Риган, – но я Джимми не знал. Я на станции Даббл-Ю. Оу. Си всего несколько месяцев.
– Но вы были близким другом другого диктора, знавшего Джимми.
– Джека Хоффмана? Конечно.
– Мистер Бим подумал, что в ваших разговорах с Хоффманом может быть упоминалось имя Джимми. Бим заметил:
– Постарайся вспомнить, Датч. У Джимми было очень много друзей...
Риган задумался. Его лицо сделалось таким правдивым, что страшно было смотреть.
– Ничего не могу припомнить, сэр. Я очень сожалею.
Я пожал плечами.
– Ну что ж... Все равно – благодарю.
– Э-э, мистер Геллер, можно вас на минутку? Вы не заглянете в студию?
– Отчего же, – согласился я. Джон Бим поглядел на Ригана с любопытством, и тот объяснил:
– Хочу попросить мистера Геллера проведать в Чикаго моего друга. Долго не задержу.
Бим кивнул. Мы вошли в студию; комната была увешана темно-синими бархатными драпировками – для звукоизоляции, хотя на потолке висело еще больше дерева, коры и прочего. Ко всему этому крепились чучела птиц различных видов, призванные, вероятно, изображать полет, хотя они вообще никуда не собирались.
– Не хотел говорить при самом мистере Биме, – сказал Риган. – Я действительно знаю кое-что о его сыне, но не очень лестное.
– О-о? И что же?
Бим наблюдал за нами через окошко, а мертвые птицы следили с веток деревьев над головой.
– Он связался с плохой компанией. Отирался в подпольных кабаках. Напивался. Валял дурака с дамами используя это определение в самом широком смысле, если вы понимаете, куда я клоню.
– Понял. А в каких заведениях он обычно околачивался, знаете?
Риган криво улыбнулся:
– Я не трезвенник. Я – ирландец.
– Это значит, что вы, возможно, знаете, какие-нибудь из этих заведений?
– Знаю. Мы с Джеком Хоффманом время от времени похаживали в некоторые. А что?
– Сегодня вечером работаете?
– Нет.
– Свободны?
– За ваш счет.
– Разумеется.
– Я живу в «Пансионе Перри», на углу Восточной Четвертой и Перри. В восемь часов буду ждать вас перед домом.
– Заметано.
Мы пожали друг другу руки. Он улыбнулся – улыбка была заразительная.
– А почему – ирландец? – не удержался я.
– Это прозвище, – сказал он и пошел в кабинку комментатора, видневшуюся через окошко на задрапированной стене слева, где также маячил большой микрофон Даббл-Ю. Оу. Си.
В чудной приемной отец Мэри Энн спросил:
– О чем шла речь?
– О его давнишней подружке, которую он просит разыскать.
– Вот как!
– Славный парень.
– Действительно, славный. Тогда, что ж. На десять часов я условился встретиться с Полем Трэйнором в редакции газеты. А до этого времени мне нужно остаться здесь и поработать. Так что я покидаю вас – передаю дочери.
– Пойдем, – скомандовала Мэри Энн, беря меня под руку. – Встреча назначена на десять, а сейчас только половина девятого. Я собиралась взять тебя с собой прогуляться по моему самому любимому месту на свете. Или не на свете, а в Трай-Ситиз.
– В самом деле? И что же это такое?
– "Маленький кусочек рая". Когда-нибудь слыхал о таком?
– Не припомню. Где же он?
– За соседней дверью.
* * *
Вскоре Мэри Энн водила меня по дворику в восточном стиле: мимо распластанной на скале, сделанной из камней и черепицы, змеи длиной в тридцать футов; вблизи двух идолов с человеческими головами и телами обезьян под зонтиками из раковин и камня; через четырехтонную вращающуюся дверь, выложенную тысячами жемчужных крошек и полудрагоценных камней, ведущую в большую пагоду, в которой древние индуистские идолы соседствовали с кусками итальянского мрамора, сглаженного морским прибоем. Здесь были сады камней, маленькие и большие пруды с водящейся в них рыбой и другой живностью и фауной, окаменевшее дерево и растущие живые растения, раковины и многое другое, чего мне (да и не мне одному) прежде не доводилось видеть. Проблема заключена в том, что я не был уверен – хотел ли я это увидеть вообще.
Пока Мэри Энн меня водила, я больше помалкивал. Она была очарована, а я нет. Похоже, деньги, вбуханные в это сочетание каменного сада с музеем, принимая во внимание тяжелые времена, были немалыми. Здесь не было толкового смотрителя с идеей; это было просто тщеславное собрание – некий конгломерат, в сумме получившийся гораздо менее ценным, чем его отдельные части.
– Знаешь, ведь это личная коллекция Джея Палмера, – пояснила Мэри Энн, когда мы стояли перед огромным черным идолом, а табличка сообщала нам, что этому «Благословляющему Будде» более тысячи лет. – Как это мило с его стороны, что он открыл для публики такую коллекцию!
– Мы заплатили десять центов.
– Что такое десять центов?
– Две чашки кофе. Сэндвич.
– Не будь таким придирой, Натан. Разве ты не замечаешь красоту подобного места?
– Ты имеешь в виду – этого мира иллюзий? Конечно. Славно попасть разок и ненадолго в настолько чуждое реальности местечко.
– Ты прав, черт побери, – заметила она и прижалась ко мне со словами: – Вот эта часть сада – моя самая любимая.
И мы вошли в крошечную венчальную часовню, сложенную из гальки и камней на известковом растворе, с каменным алтарем шириной в восемь и высотой в десять футов.
– Самая маленькая христианская церковь на свете, – произнесла она тихо.
– Шутить изволишь.
Мы держались за руки; сжимая мою очень крепко, она проговорила:
– Ежегодно здесь венчаются сотни пар. То, что ее мог согревать холодный каменный клозет вроде этого, было следствием ее воображения и романтических чувств.
– Разве не великолепно? – спросила она.
– Ну... в общем...
Она обвила меня руками, заглянув в глаза с невинным выражением, которое, как я уже понял, было наигранным лишь частично.
– Когда мы решим пожениться, – сказала она, – давай здесь и обвенчаемся.
– Вы просите моей руки, мадам?
– Кроме всего прочего.
– О'кей. Если мы решим жениться, обвенчаемся здесь.
– Если?
– Если или когда.
– Когда.
– Хорошо, – сказал я. – Когда.
Она почти бегом, как школьница, потащила меня прочь. Когда мы вышли к журчащему поблизости небольшому ручью, она тоже почти журчала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97