– Почему вы ждали, пока мистер Рузвельт закончит выступление? Он был лучшей мишенью, пока сидел в машине.
Это немного сбило Зангара, и он, почти заикаясь, сказал:
– Не было шанса, потому что люди впереди поднялись.
– Они поднялись, когда вы в него выстрелили. Вам пришлось для этого встать на скамейку, верно?
– Я старался, как мог. Не моя вина. Скамейка качается.
– Откуда начал, туда и пришел, – сказал сам себе Уинчелл, просматривая записи.
– Знаете мэра Сермэка? – спросил я.
Рука снова нервно почесала заросший подбородок и щеку; темные глаза на меня не смотрели.
– Нет, я его не знаю. Я просто хотел убить президента.
– Вы не знали, какой из себя мэр Сермэк?
– Нет, нет, нет. Я хотел только президента. Знаю только президента, потому что видел портрет в газете.
В газете дважды был напечатан портрет Сермэка. Уинчелл снова вмешался, но уже развивая мою тему:
– А вас не волнует, что Сермэк может умереть?
– Никогда не слышать о нем.
– Джо, а что такое мафия?
– Никогда не слышать.
Уинчелл посмотрел на меня; я мягко улыбался.
Он спросил:
– А вы не в мэра Сермэка стреляли? Вас, случайно, не мафия наняла, чтобы застрелить Сермэка? Почти смеясь, Зангара ответил:
– Ерунда какая!
– Почему вы не попытались улизнуть из парка, Джо?
– Оттуда нельзя уйти. Слишком много народу.
– Ведь это самоубийство, Джо. Зангара поморгал, не понимая.
– Рискованно, Джо, – объяснил Уинчелл. – Разве это не рискованно?
Голый маленький человечек снова поежился.
– Нельзя увидеть президента одного. Всегда люди.
– Вы анархист, Джо? Коммунист?
– Республиканец, – ответил он.
Такое заявление остановило Уинчелла еще раз.
Потом он спросил:
– Но вы ведь не пытались убить президента Гувера?
– Почему. Если бы увидеть его первым, первым убить его. Все одно, нет разницы поэтому.
Вмешался шериф.
– Зангара, если бы в эту тюрьму пришел мистер Рузвельт, а у тебя снова был бы в руке пистолет, сейчас бы ты убил его?
– Конечно.
– А меня хочешь убить? Или полицейских, которые тебя схватили?
– Нет смысла убивать полицейских. Они работать для жизни. Я за рабочего человека, против богатого и власти. Как человек мне нравится мистер Рузвельт. Я хочу его убить как президента.
Опять вмешался Уинчелл:
– Джо, вы в Бога верите? Церковь посещаете?
– Нет! Нет! Я принадлежу только себе и... я страдаю.
– Вы не верите, что есть Бог, небеса или ад, или что-нибудь подобное?
– На этой земле все, как сорняк. Все на этой земле. Там нет Бога. Все ниже.
Уинчелл перестал задавать вопросы.
Зангара повернулся и подошел к окну – поглядеть на Бискейн-Бей. Оттуда дул слабый ветерок: я его чувствовал на том месте, где стоял.
Шериф заметил:
– Зангара, завтра мы пришлем вам адвоката. Повернувшись к нам голым задом, тот ответил:
– Никакого адвоката. Не хочу никого, чтобы мне помогать.
Шериф спросил Уинчелла, закончил ли тот. Уинчелл кивнул, и мы пошли назад через отделение одиночек; от шагов раздавалось эхо. Черный мужчина все так же сидел на корточках на своей койке: сейчас он смеялся сам с собой и подпрыгивал.
У лифта шериф пожал Уинчеллу руку, произнес свою фамилию по буквам три раза, и мы спустились.
Уинчелл в лифте молчал, но, выйдя наружу, под ночное небо Майами, положил мне на плечо руку и спросил:
– А как твоя фамилия, малыш?
– Геллер.
Он улыбнулся, показав на этот раз зубы.
– Не хочешь сказать мне ее по буквам?
– Не хочу попадать в вашу историю.
– Хорошо, не попадешь. Из Чикаго, верно?
– Там и родился...
– И что ты из этого сделаешь, когда туда вернешься?
– Вот вы из Нью-Йорка. Вы что из этого сделаете?
– Помои.
– В Нью-Йорке это так называется?
– Это одно из выражений, которым я называю нашу печать. Дерьмо, каким его именем ни назови, не будет пахнуть благовониями.
– Шрам на его животе настоящий, не подделка?
– Да, как будто подлинный. Слышал когда-нибудь об Оуни Мэддене?
– Конечно. Это гангстер – друг Рэфта, – ответил я.
– Мы с ним приятели, – сказал Уинчелл. – Он спас мне жизнь, когда на меня разозлился Голландец Шульц. Я немного освежил свою колонку – это касалось Шульца и Винса Кола. Предсказал убийство Кола за день до того, как оно произошло.
– И Шульцу это не понравилось.
– Да, очень не понравилось. Я стал меченым. Многие месяцы прожил под угрозой расправы. С тех пор у меня нервы ни к черту, и я не стесняюсь признаться в этом, малыш.
– И это все еще продолжается?
– Я – фигура общественная. Они не смогут ликвидировать меня без шума и возни. Я объяснил это Оуни. И знаешь, что он ответил?
– Что?
– Они могут найти способ, – сказал он. – Они найдут такой способ, что никто даже никогда не узнает, что это именно они меня устранили.
Мы остановились посредине лестницы, ароматный бриз обвевал нас, как ленивый евнух.
– Думаю, что этот маленький ублюдок целился в Сермэка, – сказал Уинчелл. – Думаю, он знает, что все равно умрет из-за желудка, а они, скорее всего, обещали ему поддержать семью там, в Италии, взамен на то, что он подстрелит Тони и будет помалкивать. А ты что думаешь?
– Я думаю, что вы правы, – ответил я. – Но если это напечатают, никто не поверит.
– Что же мне делать? – спросил Уинчелл. – Впрочем, я знаю – они поверят чепухе.
И он пошел искать такси.
Глава 18
Около семи утра следующего дня, сидя после завтрака в буфете «Билтмора» с чашкой кофе, я читал «Гералд» – среди показаний очевидцев покушения была заметка о генерале Дэйвсе. Он, наконец, выступил свидетелем перед Сенатской комиссией по делу Инсала. Да, он действительно дал Инсалу кредит в одиннадцать миллионов долларов из своего банка, капитал которого вместе с прибылью на тот момент составлял двадцать четыре миллиона долларов, и он оплошал, «положив в одну корзину слишком много яиц». Попыхивая трубкой и печально кивая головой, он отметил, что в ретроспективе все банкиры этой страны выглядят не лучшим образом. Когда его спросили, что он думает о новых банковских законах, он ответил:
– О новых законах, не разобравшись в них как следует, я говорить не хочу – хотя эта привычка, не свойственная Вашингтону.
Последнее, видимо, вызвало смех – дань генералу, чье остроумие не радовало, наверное, только меня.
Потом я поднялся в свою комнату и упаковал белый костюм и обе пушки; рассчитался за номер и поехал на своем «форде» в северо-западный Майами. Вверху, в конце извилистой улочки, огороженной кустами гибискуса, олеандрами и жасмином, находилась больница «Памяти Джексона» – двухэтажное здание с большим числом длинных, оштукатуренных, белых прогулочных галерей с красными черепичными крышами и тентами на окнах. Вокруг теснились многочисленные пышные пальмы.
Я припарковался на стоянке и прошел ко входу, где стояли, болтая, двадцать (или около того) красивых молодых сестер;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97