Скажешь ей, что на Жильдаза напали горцы, изрешетив его стрелами и ударами кинжалов, что, умирая, он отдал письмо тебе. Вот и все.
– Слушаюсь, господин.
– Ступай, скачи всю ночь. Пусть твоя одежда вымокнет от утренней росы, а конь будет в мыле, словно ты только что прискакал. А дальше жди моих приказаний и целую неделю не подходи к моему дому.
– Пророк доволен мной?
– Доволен, Хафиз.
– Благодарю вас, сеньор.
Вот каким образом было вскрыто письмо; вот какая страшная гроза нависла над доньей Марией.
Но Мотриль этим не ограничился. Он дождался утра и, облачившись в роскошные одежды, явился к королю дону Педро и застал его сидящим в большом бархатном кресле и рассеянно поглаживающим уши волчонка, которого он приручал.
Слева от него, в таком же кресле, сидела донья Мария, бледная и слегка раздраженная. С тех пор, как она находилась в комнате рядом с доном Педро, король, занятый, вероятно, своими мыслями, не обмолвился с ней ни единым словом.
Донья Мария, гордая, как все испанки, еле сдерживаясь, терпела подобное оскорбление. Она тоже молчала и, поскольку домашний волк ее не интересовал, вынуждена была довольствоваться тем, что переживала в душе приступы недоверчивости, порывы гнева и терялась в догадках, как поведет себя мавр.
Вошел Мотриль, и его появление дало Марии Падилье повод демонстративно уйти.
– Вы уходите, сеньора? – спросил дон Педро, невольно встревоженный ее выходкой, которую сам вызвал равнодушием к любовнице.
– Да, ухожу, – ответила она, – я не желаю злоупотреблять вашей учтивостью, которую вы, вероятно, приберегаете для сарацина Мотриля.
Мотриль это слышал, но остался невозмутим. Если бы донья Мария не была столь рассержена, то поняла бы, что спокойствие мавра рождено его тайной уверенностью в своем близком торжестве.
Но гнев думать не умеет; он всегда доволен самим собой. Гнев – поистине страсть: каждый, кто дает ему выход, находит в этом наслаждение.
– Я вижу, государь, что король мой невесел, – сказал Мотриль, напуская на себя печальный вид.
– Да, – вздохнул дон Педро.
– У нас теперь много золота, – прибавил Мотриль. – Кордова внесла подать.
– Тем лучше, – небрежно ответил король.
– Севилья вооружает двенадцать тысяч человек, – продолжал Мотриль, – на нашу сторону перешли две провинции.
– Вот как! – тем же тоном отозвался король.
– Бели узурпатор вернется в Испанию, я думаю через неделю схватить его и заточить в крепость.
В прошлом упоминание об узурпаторе непременно приводило короля в исступленную ярость, но на сей раз дон Педро лишь спокойно заметил:
– Пусть возвращается, у тебя есть золото и солдаты, мы схватим его, будем судить и отрубим ему голову.
Тут Мотриль приблизился к королю.
– Да, – сказал мавр, – мой король очень несчастен.
– Почему же, друг?
– Потому что золото больше не веселит тебя, власть тебе противна, никакой услады в мести ты не видишь, потому, наконец, что ты больше не находишь для любовницы нежного взгляда.
– Ясно, что я ее разлюбил, Мотриль, и из-за пустоты в моем сердце уже ничего не кажется мне желанным.
– Если твое сердце, король, кажется тебе совсем пустым, значит, его переполняют желания, ведь они, как тебе известно, – это воздух, запертый в бурдюке.
– Да, я знаю, что сердце мое полно желаний.
– Значит, ты любишь?
– Да, по-моему, я влюблен…
– Ты любишь Аиссу, дочь могущественного султана… О мой повелитель, я и жалею тебя, и завидую тебе, ибо ты еще можешь быть очень счастливым или достойным жалости.
– Ты верно говоришь, Мотриль, я достоин жалости.
– Ты хочешь сказать, она не любит тебя?
– Да, не любит.
– Неужели, повелитель, ты думаешь, что ее кровь, чистую, как у богини, могут волновать страсти, которым уступит любая другая женщина? Аисса – ничто в гареме сладострастного властителя; Аисса – королева, улыбаться она будет только на троне. Понимаешь ли, мой король, есть цветы, что распускаются лишь на горных вершинах.
– Причем здесь трон? Я … мне взять в жены Аиссу?! Но что на это скажут христиане, Мотриль?
– Кто говорит тебе, повелитель, что донья Аисса, любя тебя, когда ты будешь ее супругом, не принесет в жертву своего Бога, отдав тебе и душу?
Из груди короля вырвался почти сладострастный стон.
– Неужели она полюбит меня?
– Она будет тебя любить.
– Нет, Мотриль.
– Ну что ж, повелитель, тогда пребывай в горести, ибо ты недостоин счастья, раз отчаиваешься добиться своего.
– Аисса избегает меня.
– Я считал, что христиане умнее в понимании женского сердца. Внешне кажется, что у нас страсти возникают и исчезают за плотной завесой рабства, но наши женщины, которые вольны говорить обо всем, а значит, все скрывать, позволяют нам яснее читать в их сердцах. Каким образом, спрошу я тебя, гордая Аисса может, не таясь, любить человека, который шага не ступит без женщины, ревнующей всех, кого мог бы полюбить дон Педро?
– Значит, Аисса ревнует?
Мавр усмехнулся в ответ, потом прибавил:
– У нас горлица ревнует к своей подруге, а благородную пантеру зубами и когтями рвет другая пантера в присутствии тигра, что должен выбрать одну из них.
– Ах, Мотриль! Я люблю Аиссу.
– Возьми ее в жены.
– А как же донья Мария?
– Человек, приказавший убить жену, чтобы не сердить любовницу, не решается бросить любовницу, которую разлюбил, чтобы завоевать себе пять миллионов новых подданных и любовь, что дороже всего мира.
– Ты прав, но донья Мария умрет.
– Неужели она так сильно тебя любит? – снова усмехнулся мавр.
– Разве ты не веришь в ее любовь ко мне?
– Не верю, мой повелитель. Дон Педро побледнел.
«Он еще любит ее! – думал Мотриль. – Не будем пробуждать его ревность, ибо донье Марии он отдаст предпочтение перед всеми женщинами».
– Я сомневаюсь в ее любви не потому, что она неверна тебе, я так не думаю, – продолжал мавр, – а потому, что она, видя, что ты любишь ее меньше, упрямо хочет быть рядом с тобой.
– Это я и называю любовью, Мотриль.
– А я называю это честолюбием.
– Ты прогнал бы Марию?
– Чтобы добиться Аиссы, да.
– О нет! Нет…
– Тогда страдай.
– Я верил, – ответил дон Педро, сверля Мотриля пламенным взглядом, – что, если бы ты видел, как страдает твой король, у тебя не хватило бы дерзости сказать ему: «Страдай»… Я верил, что ты непременно воскликнул бы: «Я облегчу твои страдания, мой повелитель!»
– В ущерб для чести великого короля моей страны я этого не скажу. Уж лучше смерть.
Дон Педро мрачно задумался.
– Значит, я умру, ибо я люблю эту девушку, – сказал он. – Но нет! – со зловещей пылкостью воскликнул он. – Нет, не умру!
Мотриль довольно хорошо знал своего короля и ясно понимал, что никакая преграда не в силах сдержать порыв страстей этого неукротимого человека.
«Он прибегнет к насилию – подумал он, – надо помешать этому».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164
– Слушаюсь, господин.
– Ступай, скачи всю ночь. Пусть твоя одежда вымокнет от утренней росы, а конь будет в мыле, словно ты только что прискакал. А дальше жди моих приказаний и целую неделю не подходи к моему дому.
– Пророк доволен мной?
– Доволен, Хафиз.
– Благодарю вас, сеньор.
Вот каким образом было вскрыто письмо; вот какая страшная гроза нависла над доньей Марией.
Но Мотриль этим не ограничился. Он дождался утра и, облачившись в роскошные одежды, явился к королю дону Педро и застал его сидящим в большом бархатном кресле и рассеянно поглаживающим уши волчонка, которого он приручал.
Слева от него, в таком же кресле, сидела донья Мария, бледная и слегка раздраженная. С тех пор, как она находилась в комнате рядом с доном Педро, король, занятый, вероятно, своими мыслями, не обмолвился с ней ни единым словом.
Донья Мария, гордая, как все испанки, еле сдерживаясь, терпела подобное оскорбление. Она тоже молчала и, поскольку домашний волк ее не интересовал, вынуждена была довольствоваться тем, что переживала в душе приступы недоверчивости, порывы гнева и терялась в догадках, как поведет себя мавр.
Вошел Мотриль, и его появление дало Марии Падилье повод демонстративно уйти.
– Вы уходите, сеньора? – спросил дон Педро, невольно встревоженный ее выходкой, которую сам вызвал равнодушием к любовнице.
– Да, ухожу, – ответила она, – я не желаю злоупотреблять вашей учтивостью, которую вы, вероятно, приберегаете для сарацина Мотриля.
Мотриль это слышал, но остался невозмутим. Если бы донья Мария не была столь рассержена, то поняла бы, что спокойствие мавра рождено его тайной уверенностью в своем близком торжестве.
Но гнев думать не умеет; он всегда доволен самим собой. Гнев – поистине страсть: каждый, кто дает ему выход, находит в этом наслаждение.
– Я вижу, государь, что король мой невесел, – сказал Мотриль, напуская на себя печальный вид.
– Да, – вздохнул дон Педро.
– У нас теперь много золота, – прибавил Мотриль. – Кордова внесла подать.
– Тем лучше, – небрежно ответил король.
– Севилья вооружает двенадцать тысяч человек, – продолжал Мотриль, – на нашу сторону перешли две провинции.
– Вот как! – тем же тоном отозвался король.
– Бели узурпатор вернется в Испанию, я думаю через неделю схватить его и заточить в крепость.
В прошлом упоминание об узурпаторе непременно приводило короля в исступленную ярость, но на сей раз дон Педро лишь спокойно заметил:
– Пусть возвращается, у тебя есть золото и солдаты, мы схватим его, будем судить и отрубим ему голову.
Тут Мотриль приблизился к королю.
– Да, – сказал мавр, – мой король очень несчастен.
– Почему же, друг?
– Потому что золото больше не веселит тебя, власть тебе противна, никакой услады в мести ты не видишь, потому, наконец, что ты больше не находишь для любовницы нежного взгляда.
– Ясно, что я ее разлюбил, Мотриль, и из-за пустоты в моем сердце уже ничего не кажется мне желанным.
– Если твое сердце, король, кажется тебе совсем пустым, значит, его переполняют желания, ведь они, как тебе известно, – это воздух, запертый в бурдюке.
– Да, я знаю, что сердце мое полно желаний.
– Значит, ты любишь?
– Да, по-моему, я влюблен…
– Ты любишь Аиссу, дочь могущественного султана… О мой повелитель, я и жалею тебя, и завидую тебе, ибо ты еще можешь быть очень счастливым или достойным жалости.
– Ты верно говоришь, Мотриль, я достоин жалости.
– Ты хочешь сказать, она не любит тебя?
– Да, не любит.
– Неужели, повелитель, ты думаешь, что ее кровь, чистую, как у богини, могут волновать страсти, которым уступит любая другая женщина? Аисса – ничто в гареме сладострастного властителя; Аисса – королева, улыбаться она будет только на троне. Понимаешь ли, мой король, есть цветы, что распускаются лишь на горных вершинах.
– Причем здесь трон? Я … мне взять в жены Аиссу?! Но что на это скажут христиане, Мотриль?
– Кто говорит тебе, повелитель, что донья Аисса, любя тебя, когда ты будешь ее супругом, не принесет в жертву своего Бога, отдав тебе и душу?
Из груди короля вырвался почти сладострастный стон.
– Неужели она полюбит меня?
– Она будет тебя любить.
– Нет, Мотриль.
– Ну что ж, повелитель, тогда пребывай в горести, ибо ты недостоин счастья, раз отчаиваешься добиться своего.
– Аисса избегает меня.
– Я считал, что христиане умнее в понимании женского сердца. Внешне кажется, что у нас страсти возникают и исчезают за плотной завесой рабства, но наши женщины, которые вольны говорить обо всем, а значит, все скрывать, позволяют нам яснее читать в их сердцах. Каким образом, спрошу я тебя, гордая Аисса может, не таясь, любить человека, который шага не ступит без женщины, ревнующей всех, кого мог бы полюбить дон Педро?
– Значит, Аисса ревнует?
Мавр усмехнулся в ответ, потом прибавил:
– У нас горлица ревнует к своей подруге, а благородную пантеру зубами и когтями рвет другая пантера в присутствии тигра, что должен выбрать одну из них.
– Ах, Мотриль! Я люблю Аиссу.
– Возьми ее в жены.
– А как же донья Мария?
– Человек, приказавший убить жену, чтобы не сердить любовницу, не решается бросить любовницу, которую разлюбил, чтобы завоевать себе пять миллионов новых подданных и любовь, что дороже всего мира.
– Ты прав, но донья Мария умрет.
– Неужели она так сильно тебя любит? – снова усмехнулся мавр.
– Разве ты не веришь в ее любовь ко мне?
– Не верю, мой повелитель. Дон Педро побледнел.
«Он еще любит ее! – думал Мотриль. – Не будем пробуждать его ревность, ибо донье Марии он отдаст предпочтение перед всеми женщинами».
– Я сомневаюсь в ее любви не потому, что она неверна тебе, я так не думаю, – продолжал мавр, – а потому, что она, видя, что ты любишь ее меньше, упрямо хочет быть рядом с тобой.
– Это я и называю любовью, Мотриль.
– А я называю это честолюбием.
– Ты прогнал бы Марию?
– Чтобы добиться Аиссы, да.
– О нет! Нет…
– Тогда страдай.
– Я верил, – ответил дон Педро, сверля Мотриля пламенным взглядом, – что, если бы ты видел, как страдает твой король, у тебя не хватило бы дерзости сказать ему: «Страдай»… Я верил, что ты непременно воскликнул бы: «Я облегчу твои страдания, мой повелитель!»
– В ущерб для чести великого короля моей страны я этого не скажу. Уж лучше смерть.
Дон Педро мрачно задумался.
– Значит, я умру, ибо я люблю эту девушку, – сказал он. – Но нет! – со зловещей пылкостью воскликнул он. – Нет, не умру!
Мотриль довольно хорошо знал своего короля и ясно понимал, что никакая преграда не в силах сдержать порыв страстей этого неукротимого человека.
«Он прибегнет к насилию – подумал он, – надо помешать этому».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164