Если мир, который подписали король Филипп и я, нарушит Франция, пусть эта шпага обратится против Франции; если этот мир нарушит Испания, то пусть она обратится против Испании… Если бы место коннетабля было свободно, то, Бог мне свидетель, я отдал бы его вам как принцу, женившемуся на моей сестре, как рыцарю, защищающему подступы к моему королевству; к несчастью, это место занято человеком, у которого, может быть, я должен был бы его отобрать, но этот человек, в конце концов, верно мне служил или полагал, что верно служит. Но дело не в этом, вы и так сочтете себя связанным справедливостью и правом; так вот, если справедливость и право будут на стороне Франции, пусть ваши рука и шпага будут за Францию; если справедливость и право будут на стороне Испании, пусть ваши рука и шпага будут против Франции!.. Вы клянетесь мне в этом, герцог Савойский?
Эммануил Филиберт простер к Генриху руку.
— Верным сердцем, взывающим к моей верности, — произнес он, — я клянусь в этом!
Генрих облегченно вздохнул.
— Спасибо, — сказал он.
Спустя минуту, в которую он, кажется, мысленно возблагодарил Бога, он спросил:
— Когда будут выполнены отложенные до сих пор формальности, необходимые для вашего бракосочетания?
— Девятого июля, государь.
— Хорошо, тогда поклянитесь еще и в том, что буду ли я жив или мертв, около моей постели или на моей могиле ваша свадьба будет отпразднована девятого июля.
Маргарита бросила на Эммануила быстрый взгляд, в котором сквозили остатки тревоги.
Но он, наклонив голову к ней и поцеловав ее в лоб как сестру, сказал:
— Государь, примите же вторую клятву, как вы приняли первую… Я с равной торжественностью приношу вам их обе, и пусть Бог накажет меня в равной степени, если я нарушу одну или другую.
Маргарита побледнела и, кажется, была готова упасть в обморок.
В это мгновение кто-то робко и нерешительно приотворил дверь и в щель просунулась голова дофина.
— Кто там? — спросил король, чьи чувства, как это часто бывает у больных, обострились до крайности.
— О! Мой отец говорит! — воскликнул дофин; с него сразу слетела робость, и он бросился в спальню.
Лицо Генриха просветлело.
— Да, сын мой, — ответил он, — и я рад тебе, потому что мне надо тебе сказать нечто важное.
Потом он обратился к герцогу Савойскому:
— Эммануил, ты поцеловал мою сестру, которая будет твоей женой, а теперь поцелуй моего сына, который будет твоим племянником.
Герцог обнял мальчика, нежно прижал к груди и поцеловал в обе щеки.
— Ты помнишь обе клятвы, брат? — спросил король.
— Да, государь, одинаково хорошо и одну и другую, клянусь вам!
— Хорошо… теперь пусть меня оставят вдвоем с дофином.
Эммануил и Маргарита вышли из комнаты.
Но Екатерина осталась стоять на прежнем месте.
— Так что же? — сказал король, обращаясь к ней.
— Что, и я тоже, государь? — спросила Екатерина.
— Да, и вы тоже, сударыня, — ответил король.
— Когда король захочет меня видеть, он позовет меня, — сказала флорентийка.
— Когда наша беседа окончится, вы можете вернуться, позову я вас или нет… Но, — добавил он с грустной улыбкой, — вероятно, не позову, я чувствую огромную слабость… Но вы все равно возвращайтесь.
Екатерина хотела выйти сразу, но потом, видимо, передумала и, обогнув постель, наклонилась и поцеловала руку короля.
Потом она вышла, еще раз обведя комнату умирающего долгим обеспокоенным взглядом.
Хотя король слышал, как за Екатериной затворилась дверь, он выждал мгновение, а потом спросил у дофина:
— Ваша мать вышла, Франциск?
— Да, государь, — ответил дофин.
— Закройте дверь на засов и быстро возвращайтесь, поскольку я чувствую, что последние силы покидают меня.
Франциск поспешно повиновался; он задвинул засов и вернулся к постели короля:
— О государь, Боже мой, вы очень бледны!.. Что я могу для вас сделать?
— Прежде всего позовите врача, — сказал Генрих.
— Господа, быстрее, — крикнул дофин, обращаясь к врачам, — король зовет вас!
Везалий и Амбруаз Паре подошли к постели.
— Вот видите! — сказал Везалий своему собрату, которого он, видимо, предупредил, что королю вот-вот станет хуже.
— Господа, — сказал Генрих, — сил мне! Дайте мне сил!
— Государь… — сказал Везалий, колеблясь.
— У вас нет больше этого эликсира? — спросил умирающий.
— Есть, государь.
— Так в чем же дело?
— Государь, эта жидкость дает вашему величеству только кажущиеся силы.
— Не все ли равно, лишь бы это были силы!
— И злоупотребление ей может сократить жизнь вашего величества.
— Сударь, — прервал его король, — речь уже не идет о продлении моей жизни… Я хочу сказать дофину то, что должен ему сказать, и если с последним словом я умру, — это все, что я прошу.
— Тогда мне нужен приказ вашего величества: я уже сомневался, давая вам этот эликсир во второй раз.
— Дайте мне его третий раз, сударь, я так хочу! — сказал король. Голова его ушла в подушки, глаз закрылся, по лицу разлилась смертельная
бледность: можно было подумать, что он испускает дух.
— Но мой отец умирает, мой отец умирает! — воскликнул дофин.
— Поспешите, Андреас, — сказал Амбруаз, — король очень плох!
— Не бойтесь, король проживет еще три или четыре дня, — ответил Везалий.
И, не пользуясь на этот раз позолоченной ложечкой, он прямо из склянки налил несколько капель в рот короля.
Подействовал эликсир на этот раз медленнее, чем прежде, но не менее разительно.
Не прошло и несколько секунд, как у короля дрогнули лицевые мышцы, кровь, казалось, снова побежала по жилам, зубы разжались и открылся глаз, вначале мутный, но постепенно прояснившийся.
Король вдохнул воздух, или, скорее, вздохнул.
— О, — сказал он, — благодарение Богу… И он поискал взглядом дофина.
— Я здесь, отец мой, — сказал юный принц, на коленях подвигаясь к изголовью постели.
— Паре, — сказал король, — поднимите меня на подушках и положите мою руку ему на шею, чтоб я мог опереться на него, сходя в могилу.
Врачи все еще стояли около постели. Андреас Везалий с ловкостью, которую дает знание строения человеческого тела, подсунул под подушки валики с дивана и поднял Генриха так, чтобы Паре смог уложить вокруг шеи дофина его парализованную руку, уже холодную и безжизненную.
Потом врачи скромно отошли.
Король сделал усилие и его губы коснулись губ сына.
— Отец, — прошептал мальчик, и из глаз его потекли слезы.
— Сын мой, — сказал ему король, — тебе шестнадцать лет, ты мужчина, и я буду говорить с тобой как с мужчиной.
— Государь!..
— Скажу больше: ты король, потому что вряд ли я могу еще на что-нибудь рассчитывать, и я буду говорить с тобой как с королем.
— Говорите, отец! — сказал юноша.
— Сын мой, — продолжал Генрих, — я совершил в своей жизни много ошибок, иногда по слабости, но никогда — из злости или ненависти!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263