Убийственное напоминание о том, как низко они пали, ранило его гордость сильнее, чем самые жестокие затруднения, испытанные им за годы своей, хоть и аристократической, бедности.
Однако ее спокойная уверенность удержала его от того, чтобы отправить ее назад, в ее комнату. Пережитая близость к смерти сделала ее иной, и это сразу чувствовалось. Он откинулся в кресле и устремил испытующий взгляд на жену.
Ее огромные карие глаза твердо выдержали его взгляд. Филипп и раньше замечал в них какую-то скрытность, сейчас он видел лишь спокойствие. И грусть… Об утраченном ребенке? О безнадежности их положения? О ее ранах?
Что прячется в глубине ее глаз: ненависть или чувство вины? Возможно, и то, и другое. Сейчас, когда она сидела перед ним, в его библиотеке, он поймал себя на том, что смотрит на ее раненую руку, и его охватывают угрызения совести. Этого не должно было случиться. Ему не следовало сталкивать ее с принцессой.
Внутри Энни что-то оборвалось, когда она заметила, что задумчивость во взгляде Филиппа, как только он посмотрел на ее изуродованную руку, приобрела оттенок горечи. Слишком легко она ошибочно приняла его охлаждение за скрытую боль.
Энни потребовались все силы, чтобы не выбежать, зарыдав, из комнаты, но она собрала остатки мужества и, по крайней мере внешне, осталась спокойной. Она напомнила себе, что оба они взрослые, а не дети и сейчас на карту поставлено их будущее.
Ей нужно было как-то показать ему, что, раз она принимает свою немощность, значит, должен и он. Сознательно пользуясь раненой рукой, она потянулась и вытащила из груды на столе перед ней одну рукопись. Она прочитала вслух:
– Аристофан. «Миры». Одно из моих любимых сочинений.
Филипп удивился:
– Вы читаете по-гречески? Помнится, вы говорили мне, что не умеете.
Энни слегка улыбнулась.
– Неправда. Я не говорила, что не умею читать по-гречески. Я просто спросила, почему вы задаете такой вопрос. – Она осторожно развернула древнюю рукопись. – Я довольно бегло читаю по-латыни, но предпочитаю греческий. Он гораздо более выразительный. – Она со знанием дела проглядела отрывки из политической сатиры пятнадцативековой давности. Она бы с удовольствием перечитала их вновь, теперь непосредственно на себе испытав все безумие политических игр при дворе. – Я, должно быть, читала эту пьесу раз двадцать, тайком забравшись в монастырскую библиотеку со свечой, в темноте, посреди ночи. – Быстро взглянув в его сторону, она поняла, что Филипп заинтригован ее маленькой исповедью.
Почесав нижнюю губу, он спросил:
– Это единственная запрещенная книга, которую вы читали?
Энни вызывающе вздернула подбородок.
– Да нет. – Она скатала свиток и аккуратно положила его на место. – Мне кажется, что во Франции все было бы несколько иначе, если бы все при дворе читали эту пьесу так же часто, как я.
Он ответил со скрытой иронией:
– Едва ли.
Подбодренная его улыбкой, она подошла к главному.
– Филипп, есть вещи, которые я обязана вам рассказать.
Усмешка исчезла с его лица.
– Я и не думал, что вы пришли поговорить об Аристофане.
Будь проклят этот небрежный сарказм, за которым он всегда прячется! Она продолжила:
– Это о том, что произошло еще в Париже… Я хочу, чтобы вы знали правду.
Он откинулся назад и скрестил руки на груди, в голосе звучала усталость.
– Не вижу смысла ворошить прошлое. Что это изменит?
– Это очень важно. Каждый из нас знает только часть правды, да и то с чужих слов. Взгляните, что это сделало с нами и с нашей жизнью. Разве мы можем жить по-настоящему спокойно, если не знаем, что же произошло на самом деле? Это все, о чем я прошу, Филипп. Правды, хотя бы между нами.
Видя, что он не отвечает, она продолжила:
– Нравится вам или нет, мы по-прежнему муж и жена. Нравится вам или нет, мы оба заперты здесь, и кто знает, надолго ли. Мы не можем продолжать избегать друг друга, живя под одной крышей в этой вынужденной изоляции. Это измучит нас обоих. – Она не остановилась, хотя заметила в его глазах вспышку горечи. – Я не прошу о прощении, не прошу даже о прежней дружбе. Все, о чем я прошу, это о честности между нами. Бог свидетель, прежде ее было слишком мало.
Филипп встал и прошел мимо нее, сделав два широких шага в сторону комнат прислуги. На секунду она испугалась, что он, не останавливаясь, пройдет через холл в сад, сядет на Балтуса и ускачет, не оглянувшись. Однако он остановился, его мощные плечи поникли.
– Правды…
Когда он обернулся, его лицо казалось постаревшим, морщины углубились, глаза помертвели. Он заговорил чуть ли не шепотом:
– Возможно, часть правды лучше оставить похороненной, равно как и прошлое. Равно как и… – он сверлил ее глазами, – нашего ребенка. Почему вы ничего не сказали мне о нем, Анна-Мария? Почему я ничего не знал, пока не увидел окровавленное тельце в окровавленных руках Сюзанны?
Его слова укололи Энни в самое сердце.
– О, Филипп.
Он, увидев в ее глазах боль, хотел утешить ее, но что-то потаенное, злое прогнало эту мысль прочь. Он сурово повторил:
– Почему вы мне ничего не сказали?
Она прикрыла глаза.
– Я ничего не сказала, потому что сама ничего не знала. Пока принцесса по дороге в Бастилию не объяснила мне это.
– Принцесса? Но это же какой-то абсурд!
Энни взглянула на него и ровным голосом сказала:
– Матушка Бернар говорила мне, что мои месячные – это божье испытание. Я не знала, что и думать, когда они вдруг прекратились. – Видя, что он ей не верит, она безжизненным голосом повторила: – Я ничего не знала о ребенке, пока Великая Мадемуазель не объяснила мне. Это было в день битвы. Если вы мне не верите, можете спросить у нее.
Сжав руки в кулаки, он подался вперед.
– Вы так говорите, прекрасно зная, что никто из нас ни на шаг не приблизится вновь к Парижу и, тем более, не увидит Великую Мадемуазель.
– Я говорю правду, Филипп, хотя и понимаю, как трудно ожидать, что этому можно поверить. – Она, грустно улыбнувшись, покачала головой. – Вы пожертвовали всем, чтобы спасти меня, но вы меня совсем не знаете. – Энни опустила руки на колени. – Я согласна, что сама не давала возможности получше узнать меня, понять, какая же я на самом деле. Я боялась. Боялась, что вы не захотите иметь со мной дела или даже бросите меня. Но теперь я решила, что хватит притворяться. Это лишь вредит нам обоим. – Она встала. – Вот поэтому нам сейчас так важно быть честными. Я хочу оставить ложь, секреты и полуправду в прошлом и успеть сделать что-нибудь хорошее в этой жизни.
– Что-нибудь хорошее… – Филипп жестом обвел тесную комнату, его голос упал. – Вот все, что у нас осталось. Этот дом да несколько сотен франков. Даже если надеяться, что люди Мазарини нас не найдут, впереди – несколько лет изгнания и нищеты, когда кончатся все деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95