Он пожелал, и золотой сосуд не проплыл мимо Решта!»
С рассвета до первых звезд, словно встревоженный улей, жужжал Решт.
«Да не превратится явь в сон!», «Шах Аббас, солнце Ирана, осчастливил правоверных своим сиянием!», «Барек-аллаэ!» Праздник!" Веселятся даже дервиши, ибо щедрые лучи проникли и в их темные кельи: «Зрачок наших глаз – гнездо шаха Аббаса!», «Айя аллах, о аллах!»
Но шумная радость Решта не вызвала улыбки шаха. Нет, с каждым днем темная тень все гуще покрывала его лицо. Подземный поток неуклонно размывал скалу. С каждым днем упорнее следил Юсуф-хан за мрачнеющим властелином.
В одно из утр, когда ханы еще не прибыли в шатер-дворец и шах в саду водил ножнами сабли по морскому песку, вычерчивая линию Ленкоранской дороги, Юсуф как бы случайно вышел из боковой аллеи. Сокрушенно покачивая головой, хан пожалел об отсутствии Али Баиндура, который, как ястреб, чует добычу и разведал бы, почему некоторые ханы оказывают Сефи-мирзе слишком высокие почести.
Шах встрепенулся и потребовал немедля назвать имена заподозренных.
Но Юсуф был слишком хитер и осторожен: «Да защитит аллах опрометчивых, – подумал он, – и осмелившихся набросить тень на друзей Караджугая или Эреб-хана!» И хан сокрушенно прошептал:
– Великий повелитель множества земель! Аллах не удостоил смиренного Юсуфа открыть твоих врагов. Иначе они давно были бы им задушены. Но… да просветит меня святой Хуссейн, почему в проклятом послании упоминается Гурджистан?
– Говори, хан! И остерегайся набросить черную тень на близких мне! – неожиданно грозно произнес шах. – Говори!
– Шах-ин-шах! – пролепетал испуганный Юсуф. – Я… я… Может, приверженцы Луарсаба думают – да отсохнут у них мозги! – что Сефи-мирза освободит своего дядю?
Пораженный шах остановился как вкопанный. «Опять Луарсаб! О аллах, нить всех злодейств тянется из гулабской башни к Давлет-ханэ! Мать Сефи – грузинка, а разве единство крови не единство веры? Тогда… разум подсказывает помнить о двух концах нити. И чтобы Русии не из чего было плести сеть, дабы опутать Иран, надо уничтожить один конец, за который держится Сефи, и заодно другой, за который держится Луарсаб. Аллах! Почему мне, шаху Аббасу, прозорливому из прозорливых, раньше не пришло на ум подобное?» Но, не желая предстать перед Юсуфом недогадливым, он презрительно сказал:
– Поистине, хан, недогадливость большой порок, особенно в войне. Тебе приходят в голову смешные мысли. О Гурджистане упомянули жалкие безумцы, надеясь, что это вынудит моего Сефи утаить предательское послание. Но мой благородный Сефи пренебрег их уловкой. Знай, несообразительный: Гурджистан – это заслон! О носители хвостов желтых шайтанов, кого они надеялись обмануть?!
Досадуя на себя, Юсуф-хан льстиво высказал восхищение глубокой мудростью «льва Ирана».
Шах повелел усилить стражу. Кругом стояли, опираясь на пики, караульные сарбазы, мамлюки. На всех углах держали наготове сабли, два тигра на цепях сторожили вход в шатер-дворец. И эти меры, как в насмешку, беспрерывно напоминали шаху об опасности. Ночи не были ему отрадой, он снова менял по несколько раз комнаты сна. «С истины спала чадра! – сокрушался шах. – Это приверженцы Луарсаба! А мать Сефи разве не грузинка? О аллах, не отнимай у меня веры в мою Лелу! Не отнимай! Ибо только у нее я нахожу успокоение от сжигающего меня огня! Нет! Моя Лелу в полном неведении! Ведь она тысячу раз могла бы приблизить к моим губам отравленную воду или впустить изменников во главе со страстно любимым ею Сефи, когда я безмятежно наслаждался отдыхом в ее покоях. А Мусаиб? Мой верный Мусаиб – он, как луна, никогда не ошибается на своем пути. Да, моя Лелу любит меня, как рыба воду! Ей присуще благородство… ибо она дочь царя!»
Несколько дней шах не выезжал на прогулку, не собирал советников. Грозно сдвинув брови, сидел повелитель правоверных над раскрытой книгой Фирдоуси.
Ханы шептались: «Велик аллах, он послал шаху важную думу!»
Караджугай, теребя сизый шрам на левой щеке, сокрушенно говорил Гефезе:
– Не в силах шах победить навязчивую печаль.
Тихо жаловался советникам Мусаиб:
– Приклеилась к шах-ин-шаху опасная мысль.
Тайно от всего гарема роняла слезы Тинатин: «О пресвятая богородица, защити и помилуй моего Сефи!»
Шатер-дворец наполнился приглушенными вздохами и едва слышными шорохами.
И тут, как нельзя кстати, в Решт прибыли Иса-хан и Хосро-мирза. Неуместная радость сияла на их лицах. И то верно – какое им дело до ползающих, подобно придавленным мухам, советников? Разве они, полководцы, вернулись с войском, уменьшенным больше чем наполовину?
«О, сколь милостив аллах! Выслушать об этом важнее, чем это увидеть!»
И полководцы, воодушевленные отсутствием шаха, оставили поредевшее войско в Исфахане, на попечении Мамед-хана, а сами запаслись богатыми подарками и поскакали раньше по Кашанской и Казвинской, а затем по Лангерудской дороге.
Полководцы не ошиблись: узнав о большой победе в Картли и Кахети, шах снисходительно отнесся к некоторому урону войска.
– Видит шайтан, воюя с войском «барса», подкрепленным бешеными собаками и гиенами, нельзя рассчитывать на полное сохранение сарбазов.
Но на османов шах излил свой гнев, подчеркнув, что, иншаллах, сарбазов вернулось в Исфахан достаточно, чтобы по повелению его, «льва Ирана», отправиться обратно в Гурджистан и наказать беспокойных псов полумесяца, осмелившихся, вопреки договоренности, помогать сыну собаки Саакадзе.
Долго рассказывали Иса-хан и Хосро о своих подвигах в покоренных Картли и Кахети. Шах, прислушиваясь к звону цепей, которыми потрясали тигры, и не отводя руку от алмазной рукоятки сабли, милостиво покачивал головой и вдруг спросил:
– Не слишком ли вы, ханы, были снисходительны к католикосу? Как осмелился он не признавать ставленника неба, «льва Ирана»?
– Повелитель земель и морей! – осторожно начал Хосро. – Католикос не так виновен – народ не любит царя Симона.
– Народ? Как смеют презренные иметь свои мысли? Почему не выкрасили их кровью реки? Почему не накормили их мясом всех коршунов Гурджистана?!
– Великий из великих, «солнце Ирана», все так и делали. В Кахети почти не с кого брать дань, в Картли все рабаты пустые. Кто не успел бежать – или лишился всего, или уничтожен. Католикос не вмешивался, но Саакадзе еще громче кричал: «Война поработителям! Беспощадное избиение персов! Месть за убийства!» Еще многое кричал проклятый изменник, и народ бросился к нему за спасением. – Хосро мельком взглянул на Иса-хана. – Чтобы сократить бегство неблагодарных гурджи к Саакадзе, пришлось, о милостивый шах-ин-шах, оставить Тбилиси целым. И еще потому, что верный тебе царь Симон боялся царствовать над грудами камней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
С рассвета до первых звезд, словно встревоженный улей, жужжал Решт.
«Да не превратится явь в сон!», «Шах Аббас, солнце Ирана, осчастливил правоверных своим сиянием!», «Барек-аллаэ!» Праздник!" Веселятся даже дервиши, ибо щедрые лучи проникли и в их темные кельи: «Зрачок наших глаз – гнездо шаха Аббаса!», «Айя аллах, о аллах!»
Но шумная радость Решта не вызвала улыбки шаха. Нет, с каждым днем темная тень все гуще покрывала его лицо. Подземный поток неуклонно размывал скалу. С каждым днем упорнее следил Юсуф-хан за мрачнеющим властелином.
В одно из утр, когда ханы еще не прибыли в шатер-дворец и шах в саду водил ножнами сабли по морскому песку, вычерчивая линию Ленкоранской дороги, Юсуф как бы случайно вышел из боковой аллеи. Сокрушенно покачивая головой, хан пожалел об отсутствии Али Баиндура, который, как ястреб, чует добычу и разведал бы, почему некоторые ханы оказывают Сефи-мирзе слишком высокие почести.
Шах встрепенулся и потребовал немедля назвать имена заподозренных.
Но Юсуф был слишком хитер и осторожен: «Да защитит аллах опрометчивых, – подумал он, – и осмелившихся набросить тень на друзей Караджугая или Эреб-хана!» И хан сокрушенно прошептал:
– Великий повелитель множества земель! Аллах не удостоил смиренного Юсуфа открыть твоих врагов. Иначе они давно были бы им задушены. Но… да просветит меня святой Хуссейн, почему в проклятом послании упоминается Гурджистан?
– Говори, хан! И остерегайся набросить черную тень на близких мне! – неожиданно грозно произнес шах. – Говори!
– Шах-ин-шах! – пролепетал испуганный Юсуф. – Я… я… Может, приверженцы Луарсаба думают – да отсохнут у них мозги! – что Сефи-мирза освободит своего дядю?
Пораженный шах остановился как вкопанный. «Опять Луарсаб! О аллах, нить всех злодейств тянется из гулабской башни к Давлет-ханэ! Мать Сефи – грузинка, а разве единство крови не единство веры? Тогда… разум подсказывает помнить о двух концах нити. И чтобы Русии не из чего было плести сеть, дабы опутать Иран, надо уничтожить один конец, за который держится Сефи, и заодно другой, за который держится Луарсаб. Аллах! Почему мне, шаху Аббасу, прозорливому из прозорливых, раньше не пришло на ум подобное?» Но, не желая предстать перед Юсуфом недогадливым, он презрительно сказал:
– Поистине, хан, недогадливость большой порок, особенно в войне. Тебе приходят в голову смешные мысли. О Гурджистане упомянули жалкие безумцы, надеясь, что это вынудит моего Сефи утаить предательское послание. Но мой благородный Сефи пренебрег их уловкой. Знай, несообразительный: Гурджистан – это заслон! О носители хвостов желтых шайтанов, кого они надеялись обмануть?!
Досадуя на себя, Юсуф-хан льстиво высказал восхищение глубокой мудростью «льва Ирана».
Шах повелел усилить стражу. Кругом стояли, опираясь на пики, караульные сарбазы, мамлюки. На всех углах держали наготове сабли, два тигра на цепях сторожили вход в шатер-дворец. И эти меры, как в насмешку, беспрерывно напоминали шаху об опасности. Ночи не были ему отрадой, он снова менял по несколько раз комнаты сна. «С истины спала чадра! – сокрушался шах. – Это приверженцы Луарсаба! А мать Сефи разве не грузинка? О аллах, не отнимай у меня веры в мою Лелу! Не отнимай! Ибо только у нее я нахожу успокоение от сжигающего меня огня! Нет! Моя Лелу в полном неведении! Ведь она тысячу раз могла бы приблизить к моим губам отравленную воду или впустить изменников во главе со страстно любимым ею Сефи, когда я безмятежно наслаждался отдыхом в ее покоях. А Мусаиб? Мой верный Мусаиб – он, как луна, никогда не ошибается на своем пути. Да, моя Лелу любит меня, как рыба воду! Ей присуще благородство… ибо она дочь царя!»
Несколько дней шах не выезжал на прогулку, не собирал советников. Грозно сдвинув брови, сидел повелитель правоверных над раскрытой книгой Фирдоуси.
Ханы шептались: «Велик аллах, он послал шаху важную думу!»
Караджугай, теребя сизый шрам на левой щеке, сокрушенно говорил Гефезе:
– Не в силах шах победить навязчивую печаль.
Тихо жаловался советникам Мусаиб:
– Приклеилась к шах-ин-шаху опасная мысль.
Тайно от всего гарема роняла слезы Тинатин: «О пресвятая богородица, защити и помилуй моего Сефи!»
Шатер-дворец наполнился приглушенными вздохами и едва слышными шорохами.
И тут, как нельзя кстати, в Решт прибыли Иса-хан и Хосро-мирза. Неуместная радость сияла на их лицах. И то верно – какое им дело до ползающих, подобно придавленным мухам, советников? Разве они, полководцы, вернулись с войском, уменьшенным больше чем наполовину?
«О, сколь милостив аллах! Выслушать об этом важнее, чем это увидеть!»
И полководцы, воодушевленные отсутствием шаха, оставили поредевшее войско в Исфахане, на попечении Мамед-хана, а сами запаслись богатыми подарками и поскакали раньше по Кашанской и Казвинской, а затем по Лангерудской дороге.
Полководцы не ошиблись: узнав о большой победе в Картли и Кахети, шах снисходительно отнесся к некоторому урону войска.
– Видит шайтан, воюя с войском «барса», подкрепленным бешеными собаками и гиенами, нельзя рассчитывать на полное сохранение сарбазов.
Но на османов шах излил свой гнев, подчеркнув, что, иншаллах, сарбазов вернулось в Исфахан достаточно, чтобы по повелению его, «льва Ирана», отправиться обратно в Гурджистан и наказать беспокойных псов полумесяца, осмелившихся, вопреки договоренности, помогать сыну собаки Саакадзе.
Долго рассказывали Иса-хан и Хосро о своих подвигах в покоренных Картли и Кахети. Шах, прислушиваясь к звону цепей, которыми потрясали тигры, и не отводя руку от алмазной рукоятки сабли, милостиво покачивал головой и вдруг спросил:
– Не слишком ли вы, ханы, были снисходительны к католикосу? Как осмелился он не признавать ставленника неба, «льва Ирана»?
– Повелитель земель и морей! – осторожно начал Хосро. – Католикос не так виновен – народ не любит царя Симона.
– Народ? Как смеют презренные иметь свои мысли? Почему не выкрасили их кровью реки? Почему не накормили их мясом всех коршунов Гурджистана?!
– Великий из великих, «солнце Ирана», все так и делали. В Кахети почти не с кого брать дань, в Картли все рабаты пустые. Кто не успел бежать – или лишился всего, или уничтожен. Католикос не вмешивался, но Саакадзе еще громче кричал: «Война поработителям! Беспощадное избиение персов! Месть за убийства!» Еще многое кричал проклятый изменник, и народ бросился к нему за спасением. – Хосро мельком взглянул на Иса-хана. – Чтобы сократить бегство неблагодарных гурджи к Саакадзе, пришлось, о милостивый шах-ин-шах, оставить Тбилиси целым. И еще потому, что верный тебе царь Симон боялся царствовать над грудами камней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161