когда служанка живет в доме столько, сколько тебе лет, она имеет право и кудахтать». И тут Айша, подобно полководцу, громовым голосом закричала: «Невежды! Кто же режет кур тупым ножом?! Ай аман! Ту, ту лови!..» И такое кудахтание раздалось под светлеющим небом, что я зашатался. Окатив себя водой из кувшина, я выскочил во двор, Айша со слугами ловила кур. И какая-то сумасшедшая, уже без головы, прыгнула мне в лицо. Опрометью кинувшись назад в дом, я приказал слуге вылить на меня еще кувшин воды. Затем надел праздничную одежду и пошел как следует поблагодарить мою добрую мать за хорошую жену. Но Зарема, опередив меня, выбежала в «оду встреч», повисла на шее матери, осыпая ее поцелуями и, обратив на меня внимания столько же, сколько на крик петуха, прокудахтала: «О моя ханым, я чувствую запах кур». Мать вскочила слишком торопливо для своих лет, и мне показалось, что она тоже посмотрела на меня как-то странно. Я молчал. Зарема, надув коралловые уста, тоже молчала. «Нехорошо, — сокрушался я, — с самого вечера Зарема голодна, подобна голубю в мешке». Как раз тут вошла мать и сказала, что в «оде еды» нас ждет праздничный обед. Зарема первая ринулась за порог, мы, немного смущенные, — за ней. Старая Айша поставила на софру блюдо с пушистым пилавом, политым имбирным соусом, а посередине восседала, как на облаках, крупная румяная курица. Только я нацелился разорвать ее и разделить, как Зарема прокудахтала: «Вес-селям!», придвинула к себе блюдо, схватила курицу и — о аллах, если б я своими глазами не видел, даже родному брату не поверил бы! — через несколько минут на блюде не осталось ни курицы, ни пилава. Лишь несколько косточек, которые не по зубам и шайтану, да два-три зернышка риса напоминали о… Напрасно рассыпаете бусы смеха, эфенди, более подходяще было бы пролить слезу сочувствия… Пойдемте, эфенди, дальше.
К полудню, из предосторожности, Айша подала одно блюдо с отварной курицей, политой лимонным соком, и другое — с жареной бараниной. Зарема ловко подхватила курицу. Я отодвинул от себя баранину, ибо мне померещилось, что она от страха блеет. Хруст костей несчастной курицы, превращенной в несколько минут в ничто, вызвал во мне тошноту. Подали сласти. «О аллах, почему ты посмеялся надо мною? Разве я забыл сотворить ровно пять молитв?» Мать виновато смотрела на меня, потом, воспользовавшись уходом Заремы, шепнула: «Не огорчайся, мой сын, наверно, родные ее разводили не кур, а звезды. Когда ты был маленьким, ко мне привели проголодавшуюся служанку. О святой Измаил! Я думала, что она все стадо с копытами проглотит, — оказалось нет. Впоследствии кричать пришлось, чтобы кусочек лаваша в рот брала. Вот увидишь…»
Прошло три дня, и я ничего нового, кроме смеха старой Айши, не увидел. Ночью Зарема кудахтала мне о двадцати сортах пилава, о баранине, приправленной соусами, не имеющими счета, и о… ненавистной курице, начиненной фисташками, или грецкими орехами, или собственным жиром — пех! пех!.. с мукой. Я ждал, когда она устанет, чтобы предаться усладе из услад. И когда я счел время подходящим, я заключил ее в объятия. Но в самый трепетный миг, когда, по словам обманщиков-певцов, женщина замирает от счастья и слеза восторга скатывается с ее блестящих глаз, Зарема вдруг спросила: «О радость моей жизни, ты с чем больше любишь кебаб, с имбирем или с красным перцем?» Я, задыхаясь от… скажем, любви, простонал: «Сейчас я ни с чем не люблю, ибо занят охотой!» Она рассердилась: «Так что ж, что занят! Все равно не трудно ответить: язык же, слава бесхвостой звезде, у тебя свободен!» Я, проклиная сказителей за их выдумки о застенчивых гуриях, проворно сполз на спасительный ковер и на четвереньках пополз в «оду приятных встреч». Не смейтесь, мои гости, предосторожность была не лишней, ибо, как бы тихо я ни ступал, мать всегда слышала мои шаги, а я не хотел ее огорчать.
Но наутро я сурово спросил: «О моя предприимчивая мать, сколько времени ты насыщала служанку, пока ее пришлось уговаривать взять в рот кусочек лаваша?» Почувствовав подвох в моем вопросе, моя мать, помолчав, так ответила: «От пятницы до пятницы». Я живо спросил: «Значит, семь дней?» Мать вздохнула: «Восемь, мой сын». Я возликовал: «Прошло четыре! Сегодня я отсылаю звездочету его дочь, рожденную между шестым и седьмым небом. Пошли восемь кур, по две на день, и от себя я прибавлю двух жирных баранов, окку имбиря и две окки красного перца для кебаба».
Мать, плача, выполнила мое повеление, и до сих пор я не знаю, кур ей было жалко или меня, а спросить боюсь, чтобы вновь о женитьбе не начала разговор…
Так закончилась притча о трех женах.
Хитро смотрел Халил на гогочущих «барсов». Они в шутливой форме выражали сочувствие четочнику, хвалили его за твердый характер, и наконец, вытерев веселые слезы, Элизбар выкрикнул:
— Не сетуй, на меня, дорогой ага Халил, я сейчас пожалел, что не было у тебя четвертой жены, иначе ты бы продолжал занимательный рассказ.
— И радовались бы, — почувствовав неловкость, сказал вежливый Ростом, — что тебе было легко избавляться от них.
— О мои гурджи, ваша веселость и меня приводит в состояние опьянения, ибо у стоящего перед вами Халила, продавца четок, не было и одной жены.
«Барсы» оторопело уставились на прищурившегося Халила. Матарс вспылил:
— Выходит, ты потешался над нами, ага четочник?!
— О пророк, почему нигде не сказано: если многим можно смеяться над одним, то почему одному нельзя над многими? Но, видит Мухаммед, все здесь рассказанное чистая, как молитва, правда, — только случилось все это не со мной, а с другими неосторожными.
А вам не все равно с кем, благородные? Разве не известно: «Кто путешествует ради познания, тому аллах облегчает дорогу в рай». Не раз каразан-сарай, или чай-ханэ, или гостеприимный дом, где мы, путники, останавливались ради отдыха, оглашался смехом или учтивыми словами сочувствия, или запоздалыми советами попавшему в беду. И я, путешествуя ради познания добра и зла, чувствовал, что с каждым шагом приближаюсь к воротам рая, ибо тщательно записывал в толстую книгу с белыми листами, приобретенную в Индии, все то, что видел и слышал, — и не только от случайных спутников, но и от сказителей, поющих о времени, которое давно ушло и никогда не возвратится, о делах, окрашенных кровью и повернутых к красоте силою разума.
— Все это так, но при чем тут старая ханым, твоя благородная мать, или Айша, ловящая кур?
— Твое недоумение, ага Ростом, понятно. Свидетель пророк, ни Айша, ни моя мать — да живет она вечно! — ни при чем.
У пострадавших были свои Айши и матери. А принял я смешное и печальное на свой счет, чтобы предостеречь самого себя. Машаллах, я так укрепился в вере, что все это случилось не с кем другим, а только со мною, что невольно уподобился оленю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219