— Глаза Кантакузина стали походить на две щелочки. — Непобедимого может превратить в побежденного не только царь, но даже ничтожный хитрец и завистник. — Он слегка подался вперед и как бы застыл с обворожительной улыбкой.
— Как понять, — запротестовал Папуна, стуча рогом по кувшину, — что такая щедрая приправа к яствам не запивается вином?
Под звон чаши смеха Саакадзе обдумывал: «Что это, предупреждение друга или угроза врага? Следует удвоить с ним осторожность».
А Папуна, незаметно косясь на Саакадзе, продолжал, по выражению Дато, раздувать меха веселья:
— Э-э, друзья, пейте без устали! Пока не поздно! Аба, Дато, твое слово!
Взяв чонгури, Дато запел:
Все преходяще на свете!
Сладость мгновение и горечь,
Зной аравийский и ветер,
Шум человеческих сборищ,
Злая печаль одиноких,
Нега безумства влюбленных,
Огненный блеск чернооких.
Страстью любви опаленных.
— Выпьем! Выпьем за красавиц!
Под звон чаш Дато продолжал:
Пляска красавицы гибкой,
Влага в глубинах колодца,
Стих, и крылатый и зыбкий,
Слава меча полководца.
Путь в никуда быстролетный,
Отдых в оазисе мира,
Нищего стон заболотный,
Золото счастья эмира.
Правду открыло нам зелье,
Вымыслом кто не пленится?
Пейте! Ловите веселья
Неуловимую птицу!
— Пьем! От нас не улетит!
— Такое напоминание справедливо запить тунгой вина.
— Наконец изворотливый Дато один раз истину изрек!
— Э-э, Гиви! Когда помудрел? Если — завтра, то вспомни изречение Папуна: «Лучше иметь умного врага, чем глупого друга».
Гиви вскочил, ища оружие, выхватил из-за пояса кривой нож, вонзил в яблоко, увенчивающее пирамиду фруктов, и преподнес его опешившему Дато.
— Закуси, дорогой, а если не хочешь, то вспомни изречение Папуна: «Голодная собака даже хозяина укусит».
Внезапно Гиви остыл, ибо от хохота «барсов» звенела посуда. Смеялись, к удовольствию Саакадзе, и Кантакузин, и духовенство, деликатно улыбался Эракле.
«Вот, — думал Саакадзе, — я на Папуна надеялся, а совсем неожиданно бесхитростный Гиви продолбил слоновую кожу султанского умника».
Папуна, опорожнив глубокую вазу, наполнил ее вином до краев и приказал Гиви смочить язык, ибо гнездо неуловимой птицы веселья на фарфоровом дне.
Но Гиви, залпом осушив вазу, шепнул по-грузински, что на дне он обнаружил лишь фарфоровый кукиш, и громко на ломаном греческом возвестил, что он клянется выпить снова этот маленький сосуд за патриарха вселенского Кирилла Лукариса.
Виночерпий от изумления чуть не выронил кувшин. Епископ одобрил кивком головы. А Кантакузин побожился, что даже на Руси не видел такого выпивалу.
Упоминание о Русии навело Саакадзе на расспросы, но Кантакузин будто не понимал. Тогда Саакадзе решил изменить тактику:
— Говорят, в Русии есть изречение: «Пей, да дело разумей!». Да, о многом приходится задумываться.
— Мой друг и брат Георгий, зачем задумываться тому, кому покровительствует Ариадна. В твою десницу вложила она путеводную нить, и ты не станешь жертвой лабиринта лжи и коварства.
— Мой господин Эракле, коварства следует устрашаться не в самом лабиринте, а когда выходишь из него. — И вновь обворожительная улыбка заиграла на губах Кантакузина.
— Остродумающий Фома, не значат ли твои слова, что весь мир состоит из лабиринта и выхода из него нет?
— Не совсем так, мой сострадательный Эракле. Нет положения, из которого нельзя было бы выйти, нужно только знать, в какую дверь угодить.
— Кажется, господин дипломат, твою мысль предвосхитил Саади: «Хотя горести и предопределены судьбой, но следует обходить двери, откуда они выходят».
— И ты, Моурави, обходишь?
— Нет, я врываюсь в такую дверь.
— Как обреченный?
— Как буря!
Кантакузин просиял… или хотел казаться довольным. Он предложил выпить две чаши за Непобедимого.
«Лед сломан, — решил Саакадзе, — теперь надо уподобиться кузнецу и ковать, пока горячо».
— Уважаемый Фома Кантакузин, самое ценное на земле — человек. О нем забота церкови и цесарей. Несомненно, отцы святой веры это подтвердят.
— Блажен тот муж, — протянул довольный епископ, — кто в защиту человека обнажает меч свой.
— В защиту? — засмеялся Папуна. — Ты, отец епископ, о человеке не беспокойся, он всегда сам найдет, чем другого убить.
Над этим стоило поразмыслить или во вкусе века посмеяться. Но епископ счел нужным напомнить заповедь: «Не убий». Тогда Папуна счел нужным напомнить о гласе вопиющего в пустыне. Может, спор и затянулся бы, но Матарс вдруг сжал кулаки:
— Самое мерзкое — пасть от руки палача! Вот на галере недавно надсмотрщик нож всадил в бедного пленника! А нашего побратима Вавилу Бурсака не истязают на катарге? Кто же защитит казака? Кто вызволит его из гроба?
— Как кто? — искренне поразился Гиви. — Церковь защитит! Назло черту!
— Гиви! Полтора граната тебе в рот! Не вмешивайся в темное дело.
— Только полтора?! А кто помог нам гнать персов?
— Персов? — заинтересовался Фома. — Не этот ли казак? А кто еще был с ним?
Одобряя своих «барсов», Саакадзе с нарочитой суровостью взглянул на Гиви и, словно вынужденный, рассказал о казаках, пришедших самовольно на помощь картлийцам, об отваге атамана Вавилы Бурсака и о большом влиянии его на воинственных казаков.
Кантакузин слушал внимательно и что-то обдумывал.
Угадывая желание Саакадзе, Эракле сейчас же после трапезы пригласил гостей в большой зал послушать его Ахилла, певца старинных песен Греции. Это он, Эракле, сам выучил своего любимца. Не успели отцы церкови и «барсы» удобно расположиться на мягких сиденьях, как слуги внесли на золоченых подносах редкие сладости, померанцы и мальвазию — «нектар богов». Разлив по маленьким чашкам черный кофе и наполнив стеклянные кубки благоуханным вином, они бесшумно удалились.
Ахилл бросил горящий взгляд на собравшихся, откинул рукава майнотской куртки, длинными пальцами коснулся струн кифары и запел грустно, вполголоса:
Моря Эгейского дочь,
Свет Ионийского моря,
Гнала ты некогда прочь
Тучи и бедствий и горя.
Греция! Всплеск красоты!
Горы! Морские дороги!
Выше твоей высоты
Жили лишь мудрые боги.
Славил тебя Аполлон,
Марса венчала награда,
Возле коринфских колонн
Пенился сок винограда.
Греция! Солнцем палим
Путь твой к величию духа…
Но обезлюдел Олимп,
Плачет над пеплом старуха.
Где твоей юности цвет?
Гордые лавры столетий?
Слышится только в ответ
Свист обжигающей плети.
Скрылся крылатый Пегас,
Выцвели звездные дали.
Эллинский факел погас,
Девы его отрыдали.
Слушали «барсы» и задумчиво проводили по усам. Песня скорбящей Греции отозвалась в их сердцах, и словно показался перед ними берег дальний, и доносился иной напев. А молодой Ахилл тряхнул головой, призывно ударил по струнам и полным голосом запел:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219
— Как понять, — запротестовал Папуна, стуча рогом по кувшину, — что такая щедрая приправа к яствам не запивается вином?
Под звон чаши смеха Саакадзе обдумывал: «Что это, предупреждение друга или угроза врага? Следует удвоить с ним осторожность».
А Папуна, незаметно косясь на Саакадзе, продолжал, по выражению Дато, раздувать меха веселья:
— Э-э, друзья, пейте без устали! Пока не поздно! Аба, Дато, твое слово!
Взяв чонгури, Дато запел:
Все преходяще на свете!
Сладость мгновение и горечь,
Зной аравийский и ветер,
Шум человеческих сборищ,
Злая печаль одиноких,
Нега безумства влюбленных,
Огненный блеск чернооких.
Страстью любви опаленных.
— Выпьем! Выпьем за красавиц!
Под звон чаш Дато продолжал:
Пляска красавицы гибкой,
Влага в глубинах колодца,
Стих, и крылатый и зыбкий,
Слава меча полководца.
Путь в никуда быстролетный,
Отдых в оазисе мира,
Нищего стон заболотный,
Золото счастья эмира.
Правду открыло нам зелье,
Вымыслом кто не пленится?
Пейте! Ловите веселья
Неуловимую птицу!
— Пьем! От нас не улетит!
— Такое напоминание справедливо запить тунгой вина.
— Наконец изворотливый Дато один раз истину изрек!
— Э-э, Гиви! Когда помудрел? Если — завтра, то вспомни изречение Папуна: «Лучше иметь умного врага, чем глупого друга».
Гиви вскочил, ища оружие, выхватил из-за пояса кривой нож, вонзил в яблоко, увенчивающее пирамиду фруктов, и преподнес его опешившему Дато.
— Закуси, дорогой, а если не хочешь, то вспомни изречение Папуна: «Голодная собака даже хозяина укусит».
Внезапно Гиви остыл, ибо от хохота «барсов» звенела посуда. Смеялись, к удовольствию Саакадзе, и Кантакузин, и духовенство, деликатно улыбался Эракле.
«Вот, — думал Саакадзе, — я на Папуна надеялся, а совсем неожиданно бесхитростный Гиви продолбил слоновую кожу султанского умника».
Папуна, опорожнив глубокую вазу, наполнил ее вином до краев и приказал Гиви смочить язык, ибо гнездо неуловимой птицы веселья на фарфоровом дне.
Но Гиви, залпом осушив вазу, шепнул по-грузински, что на дне он обнаружил лишь фарфоровый кукиш, и громко на ломаном греческом возвестил, что он клянется выпить снова этот маленький сосуд за патриарха вселенского Кирилла Лукариса.
Виночерпий от изумления чуть не выронил кувшин. Епископ одобрил кивком головы. А Кантакузин побожился, что даже на Руси не видел такого выпивалу.
Упоминание о Русии навело Саакадзе на расспросы, но Кантакузин будто не понимал. Тогда Саакадзе решил изменить тактику:
— Говорят, в Русии есть изречение: «Пей, да дело разумей!». Да, о многом приходится задумываться.
— Мой друг и брат Георгий, зачем задумываться тому, кому покровительствует Ариадна. В твою десницу вложила она путеводную нить, и ты не станешь жертвой лабиринта лжи и коварства.
— Мой господин Эракле, коварства следует устрашаться не в самом лабиринте, а когда выходишь из него. — И вновь обворожительная улыбка заиграла на губах Кантакузина.
— Остродумающий Фома, не значат ли твои слова, что весь мир состоит из лабиринта и выхода из него нет?
— Не совсем так, мой сострадательный Эракле. Нет положения, из которого нельзя было бы выйти, нужно только знать, в какую дверь угодить.
— Кажется, господин дипломат, твою мысль предвосхитил Саади: «Хотя горести и предопределены судьбой, но следует обходить двери, откуда они выходят».
— И ты, Моурави, обходишь?
— Нет, я врываюсь в такую дверь.
— Как обреченный?
— Как буря!
Кантакузин просиял… или хотел казаться довольным. Он предложил выпить две чаши за Непобедимого.
«Лед сломан, — решил Саакадзе, — теперь надо уподобиться кузнецу и ковать, пока горячо».
— Уважаемый Фома Кантакузин, самое ценное на земле — человек. О нем забота церкови и цесарей. Несомненно, отцы святой веры это подтвердят.
— Блажен тот муж, — протянул довольный епископ, — кто в защиту человека обнажает меч свой.
— В защиту? — засмеялся Папуна. — Ты, отец епископ, о человеке не беспокойся, он всегда сам найдет, чем другого убить.
Над этим стоило поразмыслить или во вкусе века посмеяться. Но епископ счел нужным напомнить заповедь: «Не убий». Тогда Папуна счел нужным напомнить о гласе вопиющего в пустыне. Может, спор и затянулся бы, но Матарс вдруг сжал кулаки:
— Самое мерзкое — пасть от руки палача! Вот на галере недавно надсмотрщик нож всадил в бедного пленника! А нашего побратима Вавилу Бурсака не истязают на катарге? Кто же защитит казака? Кто вызволит его из гроба?
— Как кто? — искренне поразился Гиви. — Церковь защитит! Назло черту!
— Гиви! Полтора граната тебе в рот! Не вмешивайся в темное дело.
— Только полтора?! А кто помог нам гнать персов?
— Персов? — заинтересовался Фома. — Не этот ли казак? А кто еще был с ним?
Одобряя своих «барсов», Саакадзе с нарочитой суровостью взглянул на Гиви и, словно вынужденный, рассказал о казаках, пришедших самовольно на помощь картлийцам, об отваге атамана Вавилы Бурсака и о большом влиянии его на воинственных казаков.
Кантакузин слушал внимательно и что-то обдумывал.
Угадывая желание Саакадзе, Эракле сейчас же после трапезы пригласил гостей в большой зал послушать его Ахилла, певца старинных песен Греции. Это он, Эракле, сам выучил своего любимца. Не успели отцы церкови и «барсы» удобно расположиться на мягких сиденьях, как слуги внесли на золоченых подносах редкие сладости, померанцы и мальвазию — «нектар богов». Разлив по маленьким чашкам черный кофе и наполнив стеклянные кубки благоуханным вином, они бесшумно удалились.
Ахилл бросил горящий взгляд на собравшихся, откинул рукава майнотской куртки, длинными пальцами коснулся струн кифары и запел грустно, вполголоса:
Моря Эгейского дочь,
Свет Ионийского моря,
Гнала ты некогда прочь
Тучи и бедствий и горя.
Греция! Всплеск красоты!
Горы! Морские дороги!
Выше твоей высоты
Жили лишь мудрые боги.
Славил тебя Аполлон,
Марса венчала награда,
Возле коринфских колонн
Пенился сок винограда.
Греция! Солнцем палим
Путь твой к величию духа…
Но обезлюдел Олимп,
Плачет над пеплом старуха.
Где твоей юности цвет?
Гордые лавры столетий?
Слышится только в ответ
Свист обжигающей плети.
Скрылся крылатый Пегас,
Выцвели звездные дали.
Эллинский факел погас,
Девы его отрыдали.
Слушали «барсы» и задумчиво проводили по усам. Песня скорбящей Греции отозвалась в их сердцах, и словно показался перед ними берег дальний, и доносился иной напев. А молодой Ахилл тряхнул головой, призывно ударил по струнам и полным голосом запел:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219