С тех пор, как Стюарт уехал в Йель, братья уже не были так близки, как раньше. Стюарт принадлежал своему будущему и обязательствам, которые заключались в становившихся все более длинными личных разговорах с отцом в домашней библиотеке или в офисе на Манхэттене.
Хэл не ревновал Стюарта к отцу, так как понимал, что у этих двоих было что-то общее, чего не было у него самого. Кроме того, отец был такой отдаленной фигурой для Хэла, что было невозможно привлечь его внимание. Хэл, казалось, не возражал против своего все возрастающего одиночества и посвящал все время книгам, много часов проводил в мечтах и самоанализе.
Итак, сегодня вечером Стюарта представят Королю и еще десятку высших чинов как наследника отца и его правую руку. Хэл останется дома, его покормят слуги, и он проведет вечер один.
– Что ты будешь делать вечером? – спросил Стюарт, подходя к двери.
– По радио будет спектакль «Падение дома привратника», – ответил Хэл. – Мама говорит, я могу послушать его после того, как Сиб ляжет спать.
– Господи, – улыбнулся Стюарт. – Как же мне не хочется идти на этот прием.
Его нежелание казалось ненаигранным. Но Хэл догадывался, что если бы Стюарт был свободен сегодня вечером, он провел бы его не с ним и Сибил.
– Ладно, – сказал Стюарт. – Надо пойти почистить ботинки. Отец мне голову оторвет, если я не буду хорошо выглядеть сегодня. Не бери в голову, Хэл. И не забудь – тебя ждет мама.
Элеонор Ланкастер была симпатичной женщиной лет сорока, среднего роста, ни худая, ни толстая, с бледной кожей, карими глазами и густыми коричневыми волосами, в которых проглядывали серебряные нити. Оба ее сына унаследовали блестящие черные волосы Ланкастеров, в то время, как ее пятилетняя дочь Сибил, чьи светлые локоны пока вроде не собирались темнеть, казалось, пошла по стопам Крейтонов, династии фабрикантов, от которых происходила мать Элеонор.
Как в большинстве семей с тремя детьми, двое были очень похожи. Оба мальчика были темноволосые и сильные, а Сибил была маленькой, светлой, со своим собственным темпераментом. Но все три отпрыска, казалось, обошли стороной особые качества Элеонор. Ни у одного не было ее овального лица, ее изящных бровей, ее бледной кожи. Они все взяли черты лишь от франтоватых Ланкастеров, либо, как в случае с Сиб, голубоглазых Крейтонов.
Элеонор была счастлива тем, что было. И она вовсе не испытывала желания остаться бессмертной в их лицах. Но несмотря на это, она не могла не чувствовать какую-то свою генетическую непричастность к собственным детям. Сама красота ее троих детей внушала ей чувство одиночества.
У Элеонор Ланкастер был беспокойный, нервный вид, который был только наполовину скрыт маской утонченности женщины из высшего общества. Это стало ее неотъемлемой частью уже давно, и никто не задумывался, что всего этого не было, когда она была ученицей или выпускницей школы Сары Лоуренс много лет назад. Но это было ясно видно на ее свадебных фотографиях, которые стояли сегодня в маленьком салоне в Ньюпорте. И это светилось в ее глазах на всех семейных фотографиях, которые снимал Рейд. Ланкастер. Просто как-то раз Рейд испугал свою жену, сейчас она даже не могла сказать точно, чем. Но факт оставался фактом, и если кто-то находился в течение пяти минут в присутствии Элеонор и Рейда, он начинал чувствовать, что она была просто запугана своим мужем. Возможно, иногда думала она, это было то, как он относился к своим предкам. Казалось, что он сам был восставший предок, знаменитый Ланкастерский повеса из XVIII или XIX века, который сошел со своего портрета в семейной галерее и оказался у ее ног. Его фотогеничная и мужественная улыбка одинаково сияла на всех фотографиях, на которых он был снят с семьей или с тысячью других знаменитостей от Рузвельта и Генри Форда до принца Уэлльского. Это была улыбка тех же самых Ланкастеров, что и на портретах предков, только еще более яркая и выразительная.
От Ланкастеров ему передалась привычка мерять большими шагами комнату и пожимать руки гостям, проворность его жестов, когда он демонстрировал гостям картину или вид из окна, или его манера держать собеседника под локоть, показывая ему Нью-Порт или дом в Манхэттене. Даже его спокойное внимание, когда он помогал Элеонор сесть или нежно дотрагивался до ее руки – все это было от Ланкастеров, пугающе мужественно и как бы равнодушно. Улыбка Ланкастера по-настоящему смягчалась только когда он смотрел на Стюарта. Его первый сын и наследник, уже так похожий на него, вызывал у Рейда непривычное чувство нежности, особенно когда он думал, что никто этого не замечает.
Он наблюдал, как молодой человек плавал, ездил верхом, его глаза были полны грусти, может быть, от того, что близился его собственный закат, но в то же время и огромной гордости, что этот высокий, подтянутый юноша, когда придет время, возьмет на себя бремя его ответственности. У него были фотографии, на которых они были сняты вдвоем на пляже Ньюпорта, от которых сжималось сердце. Они выглядели как воплощение одного и того же человека сначала в молодости, потом – в средние годы. Бессмертие проглядывалось на фотографиях, как будто кровь великой семьи создавала новую жизнь. Рейду казалось, что он никогда не умрет, потому что есть Стюарт, который продолжит его дело.
Но Элеонор не была частью этого духовного союза. Ланкастеры были мужским кланом. Изысканность, с которой муж обращался с ней, была частью стены между ними и результатом предрассудков, которые владели им, как и его предками. Привлечение Стюарта в это тайное общество только усиливало отчуждение жены.
Кроме того, эта фамильная изысканность шла рука об руку с другим видом предательства. В социальных и финансовых кругах все знали, что у Рейда Ланкастера было много любовниц. Это была черта Ланкастера и его торговая марка – аппетит к сексуальным приключениям, соединенный с почти чрезмерным уважением к жене. Эта смесь была так неотъемлема для Ланкастеров, что никому никогда не приходило в голову обвинить сильную половину Ланкастеров в этих грешках. Наоборот, их обожали. Они были лихие, голодные, молодые мужчины, вдохновленные своей юностью, как молодые жеребцы, и они вырастали в очаровательных, сильных взрослых джентльменов, которые вызывали непреодолимое влечение у женщин, пока, наконец, они не превращались в стариков с проницательным взглядом, чьи хитрость и инстинкты не уменьшались с годами. Они умирали как патриархи, в основном от сердца, оставив после себя свою отметину в мире. Даже в гробу они, казалось, несли ореол неуступчивой мужской твердости.
Они были гордой расой строителей империи, их судьба была неотделима от процветания буржуазии нации.
Женщины, на которых они женились – обычно выбираемые для их счастья – жили в их тени и гордились этим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Хэл не ревновал Стюарта к отцу, так как понимал, что у этих двоих было что-то общее, чего не было у него самого. Кроме того, отец был такой отдаленной фигурой для Хэла, что было невозможно привлечь его внимание. Хэл, казалось, не возражал против своего все возрастающего одиночества и посвящал все время книгам, много часов проводил в мечтах и самоанализе.
Итак, сегодня вечером Стюарта представят Королю и еще десятку высших чинов как наследника отца и его правую руку. Хэл останется дома, его покормят слуги, и он проведет вечер один.
– Что ты будешь делать вечером? – спросил Стюарт, подходя к двери.
– По радио будет спектакль «Падение дома привратника», – ответил Хэл. – Мама говорит, я могу послушать его после того, как Сиб ляжет спать.
– Господи, – улыбнулся Стюарт. – Как же мне не хочется идти на этот прием.
Его нежелание казалось ненаигранным. Но Хэл догадывался, что если бы Стюарт был свободен сегодня вечером, он провел бы его не с ним и Сибил.
– Ладно, – сказал Стюарт. – Надо пойти почистить ботинки. Отец мне голову оторвет, если я не буду хорошо выглядеть сегодня. Не бери в голову, Хэл. И не забудь – тебя ждет мама.
Элеонор Ланкастер была симпатичной женщиной лет сорока, среднего роста, ни худая, ни толстая, с бледной кожей, карими глазами и густыми коричневыми волосами, в которых проглядывали серебряные нити. Оба ее сына унаследовали блестящие черные волосы Ланкастеров, в то время, как ее пятилетняя дочь Сибил, чьи светлые локоны пока вроде не собирались темнеть, казалось, пошла по стопам Крейтонов, династии фабрикантов, от которых происходила мать Элеонор.
Как в большинстве семей с тремя детьми, двое были очень похожи. Оба мальчика были темноволосые и сильные, а Сибил была маленькой, светлой, со своим собственным темпераментом. Но все три отпрыска, казалось, обошли стороной особые качества Элеонор. Ни у одного не было ее овального лица, ее изящных бровей, ее бледной кожи. Они все взяли черты лишь от франтоватых Ланкастеров, либо, как в случае с Сиб, голубоглазых Крейтонов.
Элеонор была счастлива тем, что было. И она вовсе не испытывала желания остаться бессмертной в их лицах. Но несмотря на это, она не могла не чувствовать какую-то свою генетическую непричастность к собственным детям. Сама красота ее троих детей внушала ей чувство одиночества.
У Элеонор Ланкастер был беспокойный, нервный вид, который был только наполовину скрыт маской утонченности женщины из высшего общества. Это стало ее неотъемлемой частью уже давно, и никто не задумывался, что всего этого не было, когда она была ученицей или выпускницей школы Сары Лоуренс много лет назад. Но это было ясно видно на ее свадебных фотографиях, которые стояли сегодня в маленьком салоне в Ньюпорте. И это светилось в ее глазах на всех семейных фотографиях, которые снимал Рейд. Ланкастер. Просто как-то раз Рейд испугал свою жену, сейчас она даже не могла сказать точно, чем. Но факт оставался фактом, и если кто-то находился в течение пяти минут в присутствии Элеонор и Рейда, он начинал чувствовать, что она была просто запугана своим мужем. Возможно, иногда думала она, это было то, как он относился к своим предкам. Казалось, что он сам был восставший предок, знаменитый Ланкастерский повеса из XVIII или XIX века, который сошел со своего портрета в семейной галерее и оказался у ее ног. Его фотогеничная и мужественная улыбка одинаково сияла на всех фотографиях, на которых он был снят с семьей или с тысячью других знаменитостей от Рузвельта и Генри Форда до принца Уэлльского. Это была улыбка тех же самых Ланкастеров, что и на портретах предков, только еще более яркая и выразительная.
От Ланкастеров ему передалась привычка мерять большими шагами комнату и пожимать руки гостям, проворность его жестов, когда он демонстрировал гостям картину или вид из окна, или его манера держать собеседника под локоть, показывая ему Нью-Порт или дом в Манхэттене. Даже его спокойное внимание, когда он помогал Элеонор сесть или нежно дотрагивался до ее руки – все это было от Ланкастеров, пугающе мужественно и как бы равнодушно. Улыбка Ланкастера по-настоящему смягчалась только когда он смотрел на Стюарта. Его первый сын и наследник, уже так похожий на него, вызывал у Рейда непривычное чувство нежности, особенно когда он думал, что никто этого не замечает.
Он наблюдал, как молодой человек плавал, ездил верхом, его глаза были полны грусти, может быть, от того, что близился его собственный закат, но в то же время и огромной гордости, что этот высокий, подтянутый юноша, когда придет время, возьмет на себя бремя его ответственности. У него были фотографии, на которых они были сняты вдвоем на пляже Ньюпорта, от которых сжималось сердце. Они выглядели как воплощение одного и того же человека сначала в молодости, потом – в средние годы. Бессмертие проглядывалось на фотографиях, как будто кровь великой семьи создавала новую жизнь. Рейду казалось, что он никогда не умрет, потому что есть Стюарт, который продолжит его дело.
Но Элеонор не была частью этого духовного союза. Ланкастеры были мужским кланом. Изысканность, с которой муж обращался с ней, была частью стены между ними и результатом предрассудков, которые владели им, как и его предками. Привлечение Стюарта в это тайное общество только усиливало отчуждение жены.
Кроме того, эта фамильная изысканность шла рука об руку с другим видом предательства. В социальных и финансовых кругах все знали, что у Рейда Ланкастера было много любовниц. Это была черта Ланкастера и его торговая марка – аппетит к сексуальным приключениям, соединенный с почти чрезмерным уважением к жене. Эта смесь была так неотъемлема для Ланкастеров, что никому никогда не приходило в голову обвинить сильную половину Ланкастеров в этих грешках. Наоборот, их обожали. Они были лихие, голодные, молодые мужчины, вдохновленные своей юностью, как молодые жеребцы, и они вырастали в очаровательных, сильных взрослых джентльменов, которые вызывали непреодолимое влечение у женщин, пока, наконец, они не превращались в стариков с проницательным взглядом, чьи хитрость и инстинкты не уменьшались с годами. Они умирали как патриархи, в основном от сердца, оставив после себя свою отметину в мире. Даже в гробу они, казалось, несли ореол неуступчивой мужской твердости.
Они были гордой расой строителей империи, их судьба была неотделима от процветания буржуазии нации.
Женщины, на которых они женились – обычно выбираемые для их счастья – жили в их тени и гордились этим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127