Она попятилась, такой шутливой манерой приглашая его последовать за собой.
Хэл вошел и закрыл дверь.
Вид у нее сейчас был возбужденный, проказливый и заговорщический, как в старые времена, когда они были детьми и у них имелись собственные секреты от родителей.
Она присела на край кровати и первой нарушила молчание, удивив его своим провидческим даром.
– Кто она? – спросила Сибил.
XXIII
Со дня прогулки на лодке с Хэлом Лаура стала другим человеком.
Теперь она, когда бодрствовала, жила только для Хэла, не думала ни о чем, кроме его лица, улыбки, чуда его прикосновений. Образ Хэла завладел и ее снами.
В дни, оставшиеся до его возвращения в Европу, они виделись настолько часто, насколько это было возможно. Они жертвовали всем ради встреч вечером или даже на закате.
Когда закрывалась дверь, обозначая их уединение, влюбленные не могли вздохнуть, пока не сливались друг с другом. Горячее чудо секса являлось для них открытием, близостью, о какой ни один из них не мог раньше и мечтать. С Хэлом Лаура чувствовала себя, словно встретившись в райском саду с первым мужчиной на Земле и прикоснувшись к нему. Ее страсть была такой ошеломляющей, что иногда Лаура замечала, как трудно ей смотреть на Хэла, будто свет любви мог ослепить ее, уничтожить возлюбленного или их обоих.
Благодарная темноте, она прижимала его к себе и дарила поцелуи, в которых отдавала всю себя. Находясь внутри нее, Хэл так наполнял Лауру, что она больше не ощущала барьера между своей и его плотью, а чувствовала только мистическое различие между мужчиной и женщиной, заключенное в жарких, как в первый раз, объятиях и ее возрождении в тот прекрасный момент, когда она принадлежала только ему.
Когда все заканчивалось, Лаура лежала, прикасаясь к Хэлу, прислушиваясь к его сладкому шепоту или наблюдая, как он ходит по комнате, и размышляла над охватившим ее безумием. Она была больше не способна мыслить разумно, рационально, бояться, тревожиться или даже чувствовать себя счастливой.
За это время она хорошо узнала Хэла. Довольно странно, но ей это совсем не было нужно. Ее любовь не оставляла места любопытству. Кем бы и чем бы он ни был, Лаура принадлежала ему безраздельно.
Единственное, чему она научилась, это разжигать свою любовь к нему еще сильнее.
Но вскоре Лаура поняла, что Хэл был воплощением парадокса. Как его мужское тело, мощное и чувствительное, таило в себе почти юную сладость, так же вся его жизнь видимая – на поверхности, скрывала бурные внутренние течения.
Хэл давно отрекся от награбленного всеми возможными способами наследства баронов Ланкастеров. Он сам отдалился от своего сурового, труднодоступного отца, чьи любовь и одобрение помнил с детства, и от остальных Ланкастеров с их постоянным стремлением к власти и приобретательству, с их самодовольным сознанием своего высокого положения в обществе. Хэл был изгнан, но по собственному желанию.
Этот мятеж проявился не только в его выборе образа жизни, в стремлении избежать судьбы, связанной с Уолл-Стрит, которую его брат Стюарт с удовольствием унаследовал бы от отца. Он проявился в выборе Хэлом либерального, интернационального политического мышления, которое уже обеспечило ему множество врагов на реакционной политической арене Америки в условиях господства маккартизма. Хэл не мог выбрать лучшего способа пойти против воли своего консервативного отца.
Однако упорство, с которым он придерживался выбранной линии, являлось характерной чертой Ланкастеров, так же как высоко развитое чувство долга. Поэтому личное очарование, с которым Хэл обезоруживал оппонентов, заставляло тех задуматься, прежде чем объявить его своим заклятым, непримиримым врагом. Он понимал, что для достижения своей цели ему потребуются силы, и был достаточно умен, чтобы завести стратегические связи, способные помочь ему занять хорошее положение. В этом тоже проявился характер Ланкастеров.
Но парадокс, заключенный в Хэле, был глубже. Благодаря более чувствительной, чем у его политических оппонентов, натуре, он обладал более широким и глубоким взглядом на мировые проблемы. На самом деле сердце Хэла было молодым, неиспорченным цинизмом, поэтому он, в отличие от противников, подходил к политическим вопросам обдуманно, терпимо.
Именно это раннее здравомыслие произвело огромное впечатление на Дуайта Эйзенхауэра и заставило его держать Хэла рядом с собой несмотря на общее недовольство. Как и Хэл, Эйзенхауэр знал об ужасах войны не понаслышке и искренне желал Америке мира на нашей опасной земле. Он устал от звучавших вокруг настойчивых голосов, которые советовали перейти к резко агрессивной внешней политике и постоянно предупреждали о коммунистах, вырастающих как будто за каждым домашним кустом.
Но самая большая загадка, как вскоре поняла Лаура, заключалась в том, что Хэл в действительности не был предназначен только для политической деятельности. Об этом свидетельствовала его нежная, созерцательная натура. Он родился для счастья, а не для больших амбиций. Он был рожден, чтобы украсить мир своей милой личностью и извлечь восхитительные уроки из его таинственных перешептываний. Несравненное чувство юмора Хэла отличало его от политических противников так же сильно, как его богатый интеллект.
Если бы Хэл не родился Ланкастером, он мог бы стать великим историком, политическим философом или, возможно, журналистом. Развивай Хэл свои природные способности к искусству, он мог бы стать художником, поэтом, писателем. Определенно, из него мог бы выйти превосходный политический сатирик. Хэл показывал Лауре свои карикатуры на современных политических деятелей, и та неудержимо хохотала над гротескными изображениями Фостера Даллеса, Джо Маккарти, Шермана Адамса и Дика Никсона.
Хэл представлял политическую арену, как цирк античных масок, на который нужно смотреть со здоровым чувством абсурда, если только не пугаться его смертельной серьезности. Юмор Хэла прорывался сквозь маски, однако художник относился к своим оппонентам терпимо, великодушно прощал их за человеческие слабости, пустые лозунги и лживые избирательные кампании. Даже злобного Маккарти он видел как трагическую фигуру, которой Америка должна подчиняться, не принимая ее особенно всерьез.
Итак Хэл сделал странный выбор в жизни, но намеревался добиться успеха. Он был плохо приспособленным к окружающим условиям, но остался живым. В этом состояло его отличие от прекрасной сестры Сибил, которой Хэл восхищался из-за ее воинственного отчуждения от стереотипного образа жизни, навязываемого ей родителями, но которую он жалел за саморазрушение, мешавшее ей использовать свой огромный потенциал как личности.
Но Хэл имел одно важное сходство с бедной Сибил – физические раны, оставившие шрамы на его теле и свидетельствующие о том, что он отличался от остальных и всегда будет отличаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Хэл вошел и закрыл дверь.
Вид у нее сейчас был возбужденный, проказливый и заговорщический, как в старые времена, когда они были детьми и у них имелись собственные секреты от родителей.
Она присела на край кровати и первой нарушила молчание, удивив его своим провидческим даром.
– Кто она? – спросила Сибил.
XXIII
Со дня прогулки на лодке с Хэлом Лаура стала другим человеком.
Теперь она, когда бодрствовала, жила только для Хэла, не думала ни о чем, кроме его лица, улыбки, чуда его прикосновений. Образ Хэла завладел и ее снами.
В дни, оставшиеся до его возвращения в Европу, они виделись настолько часто, насколько это было возможно. Они жертвовали всем ради встреч вечером или даже на закате.
Когда закрывалась дверь, обозначая их уединение, влюбленные не могли вздохнуть, пока не сливались друг с другом. Горячее чудо секса являлось для них открытием, близостью, о какой ни один из них не мог раньше и мечтать. С Хэлом Лаура чувствовала себя, словно встретившись в райском саду с первым мужчиной на Земле и прикоснувшись к нему. Ее страсть была такой ошеломляющей, что иногда Лаура замечала, как трудно ей смотреть на Хэла, будто свет любви мог ослепить ее, уничтожить возлюбленного или их обоих.
Благодарная темноте, она прижимала его к себе и дарила поцелуи, в которых отдавала всю себя. Находясь внутри нее, Хэл так наполнял Лауру, что она больше не ощущала барьера между своей и его плотью, а чувствовала только мистическое различие между мужчиной и женщиной, заключенное в жарких, как в первый раз, объятиях и ее возрождении в тот прекрасный момент, когда она принадлежала только ему.
Когда все заканчивалось, Лаура лежала, прикасаясь к Хэлу, прислушиваясь к его сладкому шепоту или наблюдая, как он ходит по комнате, и размышляла над охватившим ее безумием. Она была больше не способна мыслить разумно, рационально, бояться, тревожиться или даже чувствовать себя счастливой.
За это время она хорошо узнала Хэла. Довольно странно, но ей это совсем не было нужно. Ее любовь не оставляла места любопытству. Кем бы и чем бы он ни был, Лаура принадлежала ему безраздельно.
Единственное, чему она научилась, это разжигать свою любовь к нему еще сильнее.
Но вскоре Лаура поняла, что Хэл был воплощением парадокса. Как его мужское тело, мощное и чувствительное, таило в себе почти юную сладость, так же вся его жизнь видимая – на поверхности, скрывала бурные внутренние течения.
Хэл давно отрекся от награбленного всеми возможными способами наследства баронов Ланкастеров. Он сам отдалился от своего сурового, труднодоступного отца, чьи любовь и одобрение помнил с детства, и от остальных Ланкастеров с их постоянным стремлением к власти и приобретательству, с их самодовольным сознанием своего высокого положения в обществе. Хэл был изгнан, но по собственному желанию.
Этот мятеж проявился не только в его выборе образа жизни, в стремлении избежать судьбы, связанной с Уолл-Стрит, которую его брат Стюарт с удовольствием унаследовал бы от отца. Он проявился в выборе Хэлом либерального, интернационального политического мышления, которое уже обеспечило ему множество врагов на реакционной политической арене Америки в условиях господства маккартизма. Хэл не мог выбрать лучшего способа пойти против воли своего консервативного отца.
Однако упорство, с которым он придерживался выбранной линии, являлось характерной чертой Ланкастеров, так же как высоко развитое чувство долга. Поэтому личное очарование, с которым Хэл обезоруживал оппонентов, заставляло тех задуматься, прежде чем объявить его своим заклятым, непримиримым врагом. Он понимал, что для достижения своей цели ему потребуются силы, и был достаточно умен, чтобы завести стратегические связи, способные помочь ему занять хорошее положение. В этом тоже проявился характер Ланкастеров.
Но парадокс, заключенный в Хэле, был глубже. Благодаря более чувствительной, чем у его политических оппонентов, натуре, он обладал более широким и глубоким взглядом на мировые проблемы. На самом деле сердце Хэла было молодым, неиспорченным цинизмом, поэтому он, в отличие от противников, подходил к политическим вопросам обдуманно, терпимо.
Именно это раннее здравомыслие произвело огромное впечатление на Дуайта Эйзенхауэра и заставило его держать Хэла рядом с собой несмотря на общее недовольство. Как и Хэл, Эйзенхауэр знал об ужасах войны не понаслышке и искренне желал Америке мира на нашей опасной земле. Он устал от звучавших вокруг настойчивых голосов, которые советовали перейти к резко агрессивной внешней политике и постоянно предупреждали о коммунистах, вырастающих как будто за каждым домашним кустом.
Но самая большая загадка, как вскоре поняла Лаура, заключалась в том, что Хэл в действительности не был предназначен только для политической деятельности. Об этом свидетельствовала его нежная, созерцательная натура. Он родился для счастья, а не для больших амбиций. Он был рожден, чтобы украсить мир своей милой личностью и извлечь восхитительные уроки из его таинственных перешептываний. Несравненное чувство юмора Хэла отличало его от политических противников так же сильно, как его богатый интеллект.
Если бы Хэл не родился Ланкастером, он мог бы стать великим историком, политическим философом или, возможно, журналистом. Развивай Хэл свои природные способности к искусству, он мог бы стать художником, поэтом, писателем. Определенно, из него мог бы выйти превосходный политический сатирик. Хэл показывал Лауре свои карикатуры на современных политических деятелей, и та неудержимо хохотала над гротескными изображениями Фостера Даллеса, Джо Маккарти, Шермана Адамса и Дика Никсона.
Хэл представлял политическую арену, как цирк античных масок, на который нужно смотреть со здоровым чувством абсурда, если только не пугаться его смертельной серьезности. Юмор Хэла прорывался сквозь маски, однако художник относился к своим оппонентам терпимо, великодушно прощал их за человеческие слабости, пустые лозунги и лживые избирательные кампании. Даже злобного Маккарти он видел как трагическую фигуру, которой Америка должна подчиняться, не принимая ее особенно всерьез.
Итак Хэл сделал странный выбор в жизни, но намеревался добиться успеха. Он был плохо приспособленным к окружающим условиям, но остался живым. В этом состояло его отличие от прекрасной сестры Сибил, которой Хэл восхищался из-за ее воинственного отчуждения от стереотипного образа жизни, навязываемого ей родителями, но которую он жалел за саморазрушение, мешавшее ей использовать свой огромный потенциал как личности.
Но Хэл имел одно важное сходство с бедной Сибил – физические раны, оставившие шрамы на его теле и свидетельствующие о том, что он отличался от остальных и всегда будет отличаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127