У нас были с ним искренние отношения. Я могла спросить его о чем угодно, и он всегда серьезно мне отвечал. Его присутствие придавало мне силу и уверенность в себе. Я походила и на него, и на мать, что также передалось и Эми. Девочка была очень похожа на Эмилиано, но нос у нее был Гризи.
Струя горячего душа помогла мне освободить голову от мыслей, которые теснились в мозгу. Слишком многое обрушилось за эти дни на мою бедную голову. Как мне сейчас не хватало Эмилиано, его вибрирующего мягкого голоса, его сильных нежных рук, его страстных горячих губ, искавших мои.
– Я всегда знал, что ты где-то есть и ждешь, – сказал он, поцеловав меня в первый раз.
Тогда я воспринимала это как банальную фразу, обычную для начала любовной интрижки, которая вскоре исчезнет в прошлом, не оставив никакого следа. Но все обернулось иначе.
Это произошло во время того нашего памятного полета в Париж.
Самолет приземлился в аэропорту Шарля де Голля, и поджидавший уже лимузин тут же доставил нас на рю де Севр, к мрачноватому приземистому особняку девятнадцатого века.
– Подожди меня здесь, пожалуйста, – попросил Эмилиано. – Я скоро вернусь.
Уходя, он взял с собой папку, а небольшой кожаный футлярчик положил в карман. Я знала, что Монтальдо приехал на встречу с очень известным писателем, который ждет его вместе со своим литературным агентом. Все пункты договора были уже согласованы. Оставалось только поставить подпись – и автор уступал ему права для перевода в Италии одной из своих самых нашумевших книг. В папке лежал договор, а в кожаном футлярчике пара золотых запонок от Беччеллати. Я понимала, что знаменитые авторы избалованы, как дети или примадонны, и издатель должен считаться с этим. Моя мать тоже была писательницей, и хоть не имела такой популярности, но тоже любила знаки внимания.
Иногда я сожалела, что не обладаю таким же талантом прозаика, как она. Не имея необходимого творческого дара, чтобы писать романы, я увлеклась журналистикой. Журналисты, исключая самых уж знаменитых, должны работать в общей упряжке, и обращение с ними, конечно, не такое, как с писателями, пусть даже и скромными. Мне самой приходилось при случае ублажать людей, у которых я должна была взять интервью. Не говоря уж о редакторах и издателях, в чьих руках судьба любого из нашей пишущей братии.
Ожидание Эмилиано затянулось дольше предполагаемого. Я сказала шоферу, что хочу пройтись, и вылезла из машины. Я знала Париж и любила его улицы и переулки, где не раз бывала, сначала с матерью на каникулах во времена учебы в лицее, а впоследствии и в качестве специального корреспондента.
Я долго шагала по лабиринту улочек между Университетской и бульваром Сен-Жермен, пока не дошла до рю Гренель, где дышалось еще той атмосферой Парижа, которую Пруст так замечательно передал в своих «Поисках». Мне хотелось углубиться в рю Варен и пройтись по рю де Лиль и Сен-Доминик, но в конце концов я решила остаться в сквере за церковью Сен-Жермен, самой старой в Париже. Я хорошо знала ее, потому что именно о ней делала на третьем курсе доклад на семинаре по истории искусства. Я восхищалась ее выразительными архитектурными формами, по большей части романскими, но с портиком семнадцатого века на фасаде и колокольней, усиленной мощными контрфорсами по углам.
Сидя здесь на скамейке в тени большого дерева, я рассматривала сделанный в стиле модерн бюст Аполлинера, украшавший сквер, и слушала щебет воробьев, копошившихся в густой листве. Мимо прошла старуха, маленькая, толстая и плохо одетая, толкая детскую коляску, такую же запущенную, Как она сама. Я постаралась разглядеть ребенка, который был внутри, а вместо этого увидела там маленькую старую собачонку неопределенной породы с прикрытыми глазами и висячими ушами. Толкая коляску, хозяйка ласково разговаривала с ней. Я пригляделась к этой женщине с собачкой и нашла их уже не убогими, а скорее счастливыми в этой их нежной взаимной привязанности.
Я смотрела на старуху с собакой, разглядывала Аполлинера, вспоминала мой доклад по истории искусства, и все время осознавала странность того, что так внезапно оказалась в Париже. И в то же время мне еще давило на душу незабытое унижение, связанное с несправедливым увольнением, которое зудело, как старая рана.
Спокойный, вибрирующий голос оторвал меня от моих мыслей.
– Я знал, что ты окажешься здесь, – сказал Эмилиано из-за спины.
Я резко поднялась со скамейки, ожидая укоров за то, что не осталась в машине, как он меня просил. Но он лишь обнял меня рукой за плечи, привлек к себе и поцеловал.
– Я бы нашел тебя сейчас в любом уголке Парижа, – сказал Эмилиано.
Он говорил мне обычные слова, которые мужчины говорят, когда ухаживают за женщинами, но я пила их, как свежую воду в летний зной. Пусть это были преувеличенные слова и несбыточные мечты, но как не хватало мне их теперь. В этот момент, когда я собиралась начать новую жизнь, как недоставало мне его поддержки, его близости, его уверенности. Что я смогу без него?
Тонкие, острые струйки горячей воды ласкали мне кожу, а я стояла и плакала под душем. Я думала об Эмилиано, мысленно говорила с ним, а он мне ответил голосом нашей дочери.
– Мамочка, можно мне под душ с тобой? – спросила она из-за двери.
Я открыла дверь и привлекла ее к себе. Эми разразилась смехом, хватаясь за мои ноги, в то время как ее тонкая ночная рубашка тут же промокла от воды и прилипла к коже, обрисовывая ее гибкое складненькое тельце.
– Почему ты не в детском саду? – спросила я.
– А почему ты не на работе? – отпарировала Эми.
– Я скоро пойду туда, – ответила я, выходя из-под душа и надевая купальный халат.
– И я скоро пойду туда, – смеясь, передразнила она меня, снимая промокшую рубашку и заворачиваясь в махровое полотенце.
Когда мы вошли в кухню, завтрак был готов. Федора подала чай и тосты с медом и джемом.
– Вы так сладко спали, что у синьоры Анны не хватило духу разбудить вас, – сказала служанка, оправдывая то, что Эми не пошла в детский сад.
Моя мать, истая спартанка в вопросах режима, уже отступала ради меня от своих принципов и не тревожила мой сон, словно обращалась с важной персоной. Из ее кабинета, хорошо проветренного и свежего, как весенний дождь, доносилось стрекотанье пишущей машинки. Сама она начинала рабочий день ровно в восемь и не отрывалась от стола до самого завтрака. Вплоть до этого момента ее нельзя было беспокоить. Она писала только по утрам и за четыре часа успевала сделать страниц десять.
– Мама, поиграешь со мной сегодня утром? – попросила Эми, допивая свою чашку чая.
– Мне надо позвонить, – ответила я.
– Это не ответ, – возразила она миролюбивым тоном.
До чего же она походила на своего отца! И чуть заметная ямка посреди лба это сходство подчеркивала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Струя горячего душа помогла мне освободить голову от мыслей, которые теснились в мозгу. Слишком многое обрушилось за эти дни на мою бедную голову. Как мне сейчас не хватало Эмилиано, его вибрирующего мягкого голоса, его сильных нежных рук, его страстных горячих губ, искавших мои.
– Я всегда знал, что ты где-то есть и ждешь, – сказал он, поцеловав меня в первый раз.
Тогда я воспринимала это как банальную фразу, обычную для начала любовной интрижки, которая вскоре исчезнет в прошлом, не оставив никакого следа. Но все обернулось иначе.
Это произошло во время того нашего памятного полета в Париж.
Самолет приземлился в аэропорту Шарля де Голля, и поджидавший уже лимузин тут же доставил нас на рю де Севр, к мрачноватому приземистому особняку девятнадцатого века.
– Подожди меня здесь, пожалуйста, – попросил Эмилиано. – Я скоро вернусь.
Уходя, он взял с собой папку, а небольшой кожаный футлярчик положил в карман. Я знала, что Монтальдо приехал на встречу с очень известным писателем, который ждет его вместе со своим литературным агентом. Все пункты договора были уже согласованы. Оставалось только поставить подпись – и автор уступал ему права для перевода в Италии одной из своих самых нашумевших книг. В папке лежал договор, а в кожаном футлярчике пара золотых запонок от Беччеллати. Я понимала, что знаменитые авторы избалованы, как дети или примадонны, и издатель должен считаться с этим. Моя мать тоже была писательницей, и хоть не имела такой популярности, но тоже любила знаки внимания.
Иногда я сожалела, что не обладаю таким же талантом прозаика, как она. Не имея необходимого творческого дара, чтобы писать романы, я увлеклась журналистикой. Журналисты, исключая самых уж знаменитых, должны работать в общей упряжке, и обращение с ними, конечно, не такое, как с писателями, пусть даже и скромными. Мне самой приходилось при случае ублажать людей, у которых я должна была взять интервью. Не говоря уж о редакторах и издателях, в чьих руках судьба любого из нашей пишущей братии.
Ожидание Эмилиано затянулось дольше предполагаемого. Я сказала шоферу, что хочу пройтись, и вылезла из машины. Я знала Париж и любила его улицы и переулки, где не раз бывала, сначала с матерью на каникулах во времена учебы в лицее, а впоследствии и в качестве специального корреспондента.
Я долго шагала по лабиринту улочек между Университетской и бульваром Сен-Жермен, пока не дошла до рю Гренель, где дышалось еще той атмосферой Парижа, которую Пруст так замечательно передал в своих «Поисках». Мне хотелось углубиться в рю Варен и пройтись по рю де Лиль и Сен-Доминик, но в конце концов я решила остаться в сквере за церковью Сен-Жермен, самой старой в Париже. Я хорошо знала ее, потому что именно о ней делала на третьем курсе доклад на семинаре по истории искусства. Я восхищалась ее выразительными архитектурными формами, по большей части романскими, но с портиком семнадцатого века на фасаде и колокольней, усиленной мощными контрфорсами по углам.
Сидя здесь на скамейке в тени большого дерева, я рассматривала сделанный в стиле модерн бюст Аполлинера, украшавший сквер, и слушала щебет воробьев, копошившихся в густой листве. Мимо прошла старуха, маленькая, толстая и плохо одетая, толкая детскую коляску, такую же запущенную, Как она сама. Я постаралась разглядеть ребенка, который был внутри, а вместо этого увидела там маленькую старую собачонку неопределенной породы с прикрытыми глазами и висячими ушами. Толкая коляску, хозяйка ласково разговаривала с ней. Я пригляделась к этой женщине с собачкой и нашла их уже не убогими, а скорее счастливыми в этой их нежной взаимной привязанности.
Я смотрела на старуху с собакой, разглядывала Аполлинера, вспоминала мой доклад по истории искусства, и все время осознавала странность того, что так внезапно оказалась в Париже. И в то же время мне еще давило на душу незабытое унижение, связанное с несправедливым увольнением, которое зудело, как старая рана.
Спокойный, вибрирующий голос оторвал меня от моих мыслей.
– Я знал, что ты окажешься здесь, – сказал Эмилиано из-за спины.
Я резко поднялась со скамейки, ожидая укоров за то, что не осталась в машине, как он меня просил. Но он лишь обнял меня рукой за плечи, привлек к себе и поцеловал.
– Я бы нашел тебя сейчас в любом уголке Парижа, – сказал Эмилиано.
Он говорил мне обычные слова, которые мужчины говорят, когда ухаживают за женщинами, но я пила их, как свежую воду в летний зной. Пусть это были преувеличенные слова и несбыточные мечты, но как не хватало мне их теперь. В этот момент, когда я собиралась начать новую жизнь, как недоставало мне его поддержки, его близости, его уверенности. Что я смогу без него?
Тонкие, острые струйки горячей воды ласкали мне кожу, а я стояла и плакала под душем. Я думала об Эмилиано, мысленно говорила с ним, а он мне ответил голосом нашей дочери.
– Мамочка, можно мне под душ с тобой? – спросила она из-за двери.
Я открыла дверь и привлекла ее к себе. Эми разразилась смехом, хватаясь за мои ноги, в то время как ее тонкая ночная рубашка тут же промокла от воды и прилипла к коже, обрисовывая ее гибкое складненькое тельце.
– Почему ты не в детском саду? – спросила я.
– А почему ты не на работе? – отпарировала Эми.
– Я скоро пойду туда, – ответила я, выходя из-под душа и надевая купальный халат.
– И я скоро пойду туда, – смеясь, передразнила она меня, снимая промокшую рубашку и заворачиваясь в махровое полотенце.
Когда мы вошли в кухню, завтрак был готов. Федора подала чай и тосты с медом и джемом.
– Вы так сладко спали, что у синьоры Анны не хватило духу разбудить вас, – сказала служанка, оправдывая то, что Эми не пошла в детский сад.
Моя мать, истая спартанка в вопросах режима, уже отступала ради меня от своих принципов и не тревожила мой сон, словно обращалась с важной персоной. Из ее кабинета, хорошо проветренного и свежего, как весенний дождь, доносилось стрекотанье пишущей машинки. Сама она начинала рабочий день ровно в восемь и не отрывалась от стола до самого завтрака. Вплоть до этого момента ее нельзя было беспокоить. Она писала только по утрам и за четыре часа успевала сделать страниц десять.
– Мама, поиграешь со мной сегодня утром? – попросила Эми, допивая свою чашку чая.
– Мне надо позвонить, – ответила я.
– Это не ответ, – возразила она миролюбивым тоном.
До чего же она походила на своего отца! И чуть заметная ямка посреди лба это сходство подчеркивала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95