ни дюйма его мне не вернуть и ничего не изменить, разве что к худшему. Понять это – значит стать свободным. Иногда я это понимаю.
9
Жизнь достаточно длинна, и нам щедро отмерено времени на осуществление больших дел, если только мы сумеем хорошо им воспользоваться. Но если мы растрачиваем время впустую и небрежно упускаем его, не прилагая сил ни к какой большой задаче, а последний предел вдруг наступает, мы чувствуем: жизнь, на которую мы не обращали внимания, уже прошла.
Сенека. О краткости жизни
В этот день я просмотрел список адресов и телефонных номеров, которые мне назвал Габриель, и примеривался к мысли позвонить по одному из них.
Только не Хуану. Он был в нашей группе тем человеком, с которым у меня не было никаких личных отношений. Думаю, у остальных было то же самое – за исключением Габриеля. Они с Хуаном всегда находили общий язык. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь понимал, почему.
Для меня Хуан Гомес всегда представлял загадку. Он напрягал меня с первого дня. Он ко всему подходил с такой одержимостью, будто от его ошибки зависела судьба земного шара. В спорных вопросах он занимал ту точку зрения, которую считал более высокой в моральном смысле, и так и норовил всем объяснить, что хорошо и что плохо. Из него, наверное, получился бы хороший судья – или ужасный, как знать? Но человек он был надёжный, этого не отнимешь. Если договорился с ним о месте и времени встречи, мир мог рухнуть, а он всё равно был бы на месте вовремя.
Возможно, эти его жёсткие моральные требования были чем-то вроде реакции на жизненные принципы его отца. Насколько я знал, родом он был из Техаса, рос без матери и воспитывался совершенно безумным отцом, который ни на одной работе не мог продержаться дольше двух месяцев, постоянно бегал за женщинами и то и дело попадал в трудные ситуации. Обоим не раз приходилось спасаться бегством, прихватив всё своё имущество, которое помещалось в трёх чемоданах. Хуан, казалось, действовал и жил, исходя из некоей воинственной позиции, которая вряд ли могла устроить менее агрессивных людей.
Потом был ещё Джек Монрой. Сейчас он жил в какой-то коровьей дыре в Айове, даже не верится. Вспоминая о нём, я спрашивал себя, сохранил ли он свои неправдоподобно светлые волосы, по которым его можно было опознать даже из космоса. Наверняка он по-прежнему жилистый и тренированный – такие люди всю жизнь остаются в форме.
Он был немногословным, а если говорил, то грубовато и отрывисто. С едой он всегда управлялся раньше всех, потому что заглатывал пищу как волк, почти не жуя.
Его лицо было сильно изборождено следами юношеских угрей, и это создавало ему проблемы при бритье. Со временем выяснилось, что его кожа вообще трудно заживает и зарубцовывается. Он из всех нас выделялся своими шрамами. С годами, я думаю, всё это приобрело ещё худший вид, чем тот, что я видел, когда мы мылись в душе, и он теперь наверняка похож на монстра Франкенштейна, будто сшитого из множества отдельных частей.
Во всём прочем он был самым консервативным из всех, кого я знал. Право и порядок, Родина, Америка – и никаких вопросов. Я чувствовал себя неуютно от одной мысли, чтоб рассказать ему о том, как я утаил от курирующего нас офицера информацию, касающуюся интересов национальной безопасности, – и всё главным образом из эгоизма и нежелания подвергать риску удобства моего проживания в Ирландии и связанную с этим свободу.
Оставался ещё Форрест Дюбуа, единственный богатый наследник, с которым я был знаком, потомок французского иммигранта. Когда я думаю о Форресте, я так и вижу его васильково-синие глаза, а в них – выражение непримиримости. Его отец не доверил ему распоряжаться фамильным состоянием, написав крайне изощрённое завещание в рамках закона. Официально отцовское состояние принадлежало ему, но управлялось советом фонда. Этот совет чувствовал себя обязанным придерживаться взглядов своего прежнего хозяина, и Форрест не мог от него избавиться, хотя перепробовал всё. Я так и вижу, как он сидит за столом и читает письмо от этого совета фонда, ероша волосы, которые такого выгоревшего коричневого цвета, что могли сойти за седые. Он часто сидел вместе со Стивеном Майером, который был достаточно подкован в правовых делах и денежных вопросах, чтобы обсудить с ним его юридические обстоятельства и выслушать, сколько интересного тот мог бы сделать с миллионами, которые сейчас с таким тупым консерватизмом управлялись старыми друзьями его отца. «Дом они отнять у тебя не смогут», – эта фраза до сих пор стояла у меня в ушах.
Они действительно не отняли его, судя по всему. Он и по сей день жил в нём. Я спрашивал себя, чего он там делает из года в год, среди всей этой антикварной мебели и писаных маслом портретов предков, о которых он и тогда рассказывал нам скорее с отвращением.
Когда он был в хорошем настроении, говорить с ним было приятно. Он был из тех парней, которые ко всему происходящему имеют какую-то закрытую информацию, всегда у них есть какой-нибудь доверительный знакомый, осведомлённый о том, что творится за кулисами. Его совет мог бы оказаться даже очень интересным.
Но когда я остановился, наконец, перед телефоном в прихожей, держа в руках список имён и адресов, мне вдруг стала ясна истинная причина, почему я никогда не пытался установить контакт с другими. Когда я говорил себе, что меня сдерживают лишь взятые обязательства не делать этого, я лукавил. Мне приходилось не моргнув глазом нарушать и куда более существенные правила. Даже риск прослушки телефонов не остановил бы меня. А ведь существуют ещё письма, телефоны-автоматы, факсы, электронная почта. В конце концов, прислали же и мне письмо с адресами.
Действительная причина, почему я не давал о себе знать, состояла в том, что я просто не хотел. Даже теперь мысль набрать один из этих номеров будила во мне представление, как через несколько лет мы будем часами висеть на телефоне и рассказывать друг другу о своих недугах и болячках. Мы стали бы сообща зализывать наши раны, постоянно говорили бы: «А помнишь?» – вздыхали бы по старым временам и похвалялись женщинами, которых мы уложили. Постепенно мы образовали бы клуб, живущий прошлым.
А я этого не хотел. Я хотел жить в сегодняшнем дне, приспособиться к тому, что происходит здесь и сейчас. Я не хотел раздумывать над тем, что было когда-то, что я потерял и что могло бы быть при других обстоятельствах. Бесполезное занятие. Мартышкин труд. Я не искал контакта с другими, потому что они были из моего прошлого, с которым я хотел разделаться или хотя бы отделиться от него.
Я вспомнил о мужчинах с мобильными телефонами, об убитом адвокате, который якобы располагал секретными документами, и о Бриджит, которая бесследно исчезла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
9
Жизнь достаточно длинна, и нам щедро отмерено времени на осуществление больших дел, если только мы сумеем хорошо им воспользоваться. Но если мы растрачиваем время впустую и небрежно упускаем его, не прилагая сил ни к какой большой задаче, а последний предел вдруг наступает, мы чувствуем: жизнь, на которую мы не обращали внимания, уже прошла.
Сенека. О краткости жизни
В этот день я просмотрел список адресов и телефонных номеров, которые мне назвал Габриель, и примеривался к мысли позвонить по одному из них.
Только не Хуану. Он был в нашей группе тем человеком, с которым у меня не было никаких личных отношений. Думаю, у остальных было то же самое – за исключением Габриеля. Они с Хуаном всегда находили общий язык. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь понимал, почему.
Для меня Хуан Гомес всегда представлял загадку. Он напрягал меня с первого дня. Он ко всему подходил с такой одержимостью, будто от его ошибки зависела судьба земного шара. В спорных вопросах он занимал ту точку зрения, которую считал более высокой в моральном смысле, и так и норовил всем объяснить, что хорошо и что плохо. Из него, наверное, получился бы хороший судья – или ужасный, как знать? Но человек он был надёжный, этого не отнимешь. Если договорился с ним о месте и времени встречи, мир мог рухнуть, а он всё равно был бы на месте вовремя.
Возможно, эти его жёсткие моральные требования были чем-то вроде реакции на жизненные принципы его отца. Насколько я знал, родом он был из Техаса, рос без матери и воспитывался совершенно безумным отцом, который ни на одной работе не мог продержаться дольше двух месяцев, постоянно бегал за женщинами и то и дело попадал в трудные ситуации. Обоим не раз приходилось спасаться бегством, прихватив всё своё имущество, которое помещалось в трёх чемоданах. Хуан, казалось, действовал и жил, исходя из некоей воинственной позиции, которая вряд ли могла устроить менее агрессивных людей.
Потом был ещё Джек Монрой. Сейчас он жил в какой-то коровьей дыре в Айове, даже не верится. Вспоминая о нём, я спрашивал себя, сохранил ли он свои неправдоподобно светлые волосы, по которым его можно было опознать даже из космоса. Наверняка он по-прежнему жилистый и тренированный – такие люди всю жизнь остаются в форме.
Он был немногословным, а если говорил, то грубовато и отрывисто. С едой он всегда управлялся раньше всех, потому что заглатывал пищу как волк, почти не жуя.
Его лицо было сильно изборождено следами юношеских угрей, и это создавало ему проблемы при бритье. Со временем выяснилось, что его кожа вообще трудно заживает и зарубцовывается. Он из всех нас выделялся своими шрамами. С годами, я думаю, всё это приобрело ещё худший вид, чем тот, что я видел, когда мы мылись в душе, и он теперь наверняка похож на монстра Франкенштейна, будто сшитого из множества отдельных частей.
Во всём прочем он был самым консервативным из всех, кого я знал. Право и порядок, Родина, Америка – и никаких вопросов. Я чувствовал себя неуютно от одной мысли, чтоб рассказать ему о том, как я утаил от курирующего нас офицера информацию, касающуюся интересов национальной безопасности, – и всё главным образом из эгоизма и нежелания подвергать риску удобства моего проживания в Ирландии и связанную с этим свободу.
Оставался ещё Форрест Дюбуа, единственный богатый наследник, с которым я был знаком, потомок французского иммигранта. Когда я думаю о Форресте, я так и вижу его васильково-синие глаза, а в них – выражение непримиримости. Его отец не доверил ему распоряжаться фамильным состоянием, написав крайне изощрённое завещание в рамках закона. Официально отцовское состояние принадлежало ему, но управлялось советом фонда. Этот совет чувствовал себя обязанным придерживаться взглядов своего прежнего хозяина, и Форрест не мог от него избавиться, хотя перепробовал всё. Я так и вижу, как он сидит за столом и читает письмо от этого совета фонда, ероша волосы, которые такого выгоревшего коричневого цвета, что могли сойти за седые. Он часто сидел вместе со Стивеном Майером, который был достаточно подкован в правовых делах и денежных вопросах, чтобы обсудить с ним его юридические обстоятельства и выслушать, сколько интересного тот мог бы сделать с миллионами, которые сейчас с таким тупым консерватизмом управлялись старыми друзьями его отца. «Дом они отнять у тебя не смогут», – эта фраза до сих пор стояла у меня в ушах.
Они действительно не отняли его, судя по всему. Он и по сей день жил в нём. Я спрашивал себя, чего он там делает из года в год, среди всей этой антикварной мебели и писаных маслом портретов предков, о которых он и тогда рассказывал нам скорее с отвращением.
Когда он был в хорошем настроении, говорить с ним было приятно. Он был из тех парней, которые ко всему происходящему имеют какую-то закрытую информацию, всегда у них есть какой-нибудь доверительный знакомый, осведомлённый о том, что творится за кулисами. Его совет мог бы оказаться даже очень интересным.
Но когда я остановился, наконец, перед телефоном в прихожей, держа в руках список имён и адресов, мне вдруг стала ясна истинная причина, почему я никогда не пытался установить контакт с другими. Когда я говорил себе, что меня сдерживают лишь взятые обязательства не делать этого, я лукавил. Мне приходилось не моргнув глазом нарушать и куда более существенные правила. Даже риск прослушки телефонов не остановил бы меня. А ведь существуют ещё письма, телефоны-автоматы, факсы, электронная почта. В конце концов, прислали же и мне письмо с адресами.
Действительная причина, почему я не давал о себе знать, состояла в том, что я просто не хотел. Даже теперь мысль набрать один из этих номеров будила во мне представление, как через несколько лет мы будем часами висеть на телефоне и рассказывать друг другу о своих недугах и болячках. Мы стали бы сообща зализывать наши раны, постоянно говорили бы: «А помнишь?» – вздыхали бы по старым временам и похвалялись женщинами, которых мы уложили. Постепенно мы образовали бы клуб, живущий прошлым.
А я этого не хотел. Я хотел жить в сегодняшнем дне, приспособиться к тому, что происходит здесь и сейчас. Я не хотел раздумывать над тем, что было когда-то, что я потерял и что могло бы быть при других обстоятельствах. Бесполезное занятие. Мартышкин труд. Я не искал контакта с другими, потому что они были из моего прошлого, с которым я хотел разделаться или хотя бы отделиться от него.
Я вспомнил о мужчинах с мобильными телефонами, об убитом адвокате, который якобы располагал секретными документами, и о Бриджит, которая бесследно исчезла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78