Но слушать его было легко, слова улетучивались почти сразу же, их не надо было запоминать…
— Маррон, ты ведь был в кельях кающихся, да? И вчера, и сегодня?
— Да. — Отвечать тоже было нетрудно, юноша мог одновременно говорить и думать о Мустаре, смотреть на лица в пламени. Если магия есть свет, подумал он, значит, свет должен быть магией. Должен был быть знак того, что хотя бы одна юная душа вознеслась в рай, если, конечно, у шарайцев он есть…
— Помнишь, мы с тобой спускались туда, но повернули обратно, когда услышали, как кричит человек?
«И вместо этого спустились в деревню, заметили, что двух камушков не хватает, увидели на шее человека голубую бусину, и потянулась ниточка, и сгорел Мустар…»
— Да.
— Ты не узнал, где держат этого человека? Ну, пока ты был там, внизу?
«Изломанные руки и кровь, торчащие кости — вот как с ним обошлись».
— Узнал.
— Расскажи мне. Расскажи всё, что сможешь: где они держат его, как с ним обращаются, как часто его…
Навещают? Допрашивают? Пытают? Маррон мог бы рассказать много, гораздо больше, чем ждал от него Радель, но вместо этого спросил:
— А вам зачем?
— Я хочу помочь ему, спасти его. — Признание было ошеломляющим, но не вызвало удивления, по крайней мере сейчас.
— Это ересь.
— Скорее даже измена. В любом случае за это не погладят по головке. — Они все ещё стояли у костра, на котором жгли людей, и при этих словах оба повернулись к нему, словно для того, чтобы вновь почувствовать его жар, обжигающий душу. — Если ты мне поможешь, то плохо придётся обоим — если попадёмся. Поможешь?
Эти крики… эти руки… Маррон не мог размышлять ясно, он не мог понять, в чём разница между Йонсоном в камере и Мустаром на костре. Оба они кричали, у обоих когда-то были руки. Верёвка, которой были связаны кисти Мустара, сгорела быстрее, чем плоть; Маррон ещё видел, как мальчик распахнул в пламени руки, больше похожие на горящие клешни — такими они будут помниться ему всегда.
Маррон уже почти согласился — он должен был согласиться, да и потом, уже одно то, что он слушал, означало его вину, так почему бы нет? Хватит с него рождения заново, хватит невинного детства. Если сьер Антон узнает, он сам потащит Маррона в суд. Вокруг вновь были тайны и ложь, нарушенные клятвы — «я буду слушаться вас, сьер, честное слово, буду», но не в этом, — и всего два часа он на новой службе…
И всё же он снова спросил:
— А вам зачем? Зачем вам рисковать, что для вас этот человек? — Йонсон, но это было не настоящее его имя, а настоящее Маррон вряд ли когда-нибудь узнает.
Радель улыбнулся и развёл руками.
— Я из Сурайона, — ответил менестрель. — А он мой земляк.
13. ТУДА, КУДА ТЕБЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНО
Джулианна с Элизандой видели пламя и слышали крики. Ещё вечером, после трудного дня работы в лазарете, они знали, что должно произойти, и ждали этого.
Утром Блез принёс им завтрак, приправив его новостями об отрядах, отправившихся по пятам за нападавшими, чтобы очистить от них окрестности. Сержант был хмур и зол, кривил рот после каждого слова — прошлой ночью ему, бойцу, запретили сражаться, а утром не позволили поехать с отрядом, ибо долг держал его в Роке. Джулианна почувствовала себя виноватой и не стала даже отрицать этого, хоть это и было несправедливо. Чувство собственной бесполезности было знакомо ей хорошо — и даже чересчур, — а дальнейшая жизнь наверняка готовила ещё не одно подобное открытие.
Но в тот день всё должно было быть иначе — так решила она сама. После завтрака они с Элизандой, нарядившись в самые простые платья, которых Джулианне было не жалко, отправились в лазарет. Главный лекарь не стал гнать их оттуда — у него на руках было очень много раненых. В ночном бою раненых бывает гораздо больше, чем в дневном. К тому же вполне можно было ожидать появления новых раненых из отряда мастера Рикарда, а законы Ордена позволяли женщинам ухаживать за больными и ранеными, и даже за искупителями, если в том была нужда. Правда, девушки были в гостях, заставлять их работать строго запрещалось — но они были нужны. Две пары умелых рук вполне заменили двух мужчин, которых можно было отправить в дозор на случай, если шарайцы вернутся.
Итак, Джулианне и Элизанде охотно разрешили поработать в лазарете. Самым тяжёлым раненым пытались помочь ещё накануне ночью, насколько это было возможно в спешке и при свете масляных светильников; раненным полегче наскоро сделали перевязку, а умирающим отпустили грехи. Днём же наконец появилось время для более внимательного осмотра и лечения пациентов и, пока главный лекарь с монахами занимались этим делом, Джулианна с Элизандой ходили от койки к койке с водой, давая раненым напиться, снимая наспех намотанные бинты и смывая запёкшуюся под ними кровь. Никто не заметил даже того, что они отбросили надоевшие вуали, — никто, кроме нескольких монахов, отказавшихся от помощи и повернувших прочь деревянные головы на деревянных же шеях, чтобы не видеть женских лиц. Упрямцы предпочли страдания лёгкому прикосновению женских рук.
Со временем Элизанде надоело таскать воду и готовить раненых к лечению. Она сама стала заниматься ранами полегче, прикладывая мази, завязывая бинты и мимоходом обучая этому делу Джулианну. К явному неудовольствию Элизанды, ей не позволили помогать при операциях, происходивших в соседней комнате, где повсюду висели лампы, а на стенах плясали тени, где калили железо, точили ножи и кричали от боли. Девушка попробовала пробраться туда, вначале напрямую заявив о своём желании, а потом применив хитрость, заявив, что у неё есть кое-какие знания в хирургии, которые сильно облегчат жизнь и врачам, и пациентам; однако дверь непреклонно закрылась прямо у неё перед носом.
Когда зазвучал полуденный призыв к молитве, работавшие в лазарете остановились, а те, кто был ранен полегче, сползли с коек и встали рядом с ними на колени, шепча молитву вслед за мастером. Элизанда чуть кивнула, Джулианна ответила ей тем же, и девушки выскользнули наружу. Там они немного погуляли в душной тени стен, а потом пошли к себе в комнату сбросить грязную одежду, смыть с тел пот и кровь и отдохнуть.
Элизанда поспала с часок, а Джулианна так и не сомкнула глаз. Она лежала, глядя на тени на потолке и видя в них картины прошлой ночи и утра: битва, смерти, демонстративный, а может быть, нарочито спокойный отход армии нападавших, сотни раненых, которым она пыталась помочь, и никакой радости за уцелевших. Она никогда не думала, что такое возможно.
Шарайцев в плен не брали. Джулианна спросила о них только раз, чтобы знать наверняка — где держат раненых пленников, в каком-нибудь более надёжном месте? Монах, которому был задан вопрос, только рассмеялся, и Джулианна поняла это как ответ, хотя он так и не ответил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
— Маррон, ты ведь был в кельях кающихся, да? И вчера, и сегодня?
— Да. — Отвечать тоже было нетрудно, юноша мог одновременно говорить и думать о Мустаре, смотреть на лица в пламени. Если магия есть свет, подумал он, значит, свет должен быть магией. Должен был быть знак того, что хотя бы одна юная душа вознеслась в рай, если, конечно, у шарайцев он есть…
— Помнишь, мы с тобой спускались туда, но повернули обратно, когда услышали, как кричит человек?
«И вместо этого спустились в деревню, заметили, что двух камушков не хватает, увидели на шее человека голубую бусину, и потянулась ниточка, и сгорел Мустар…»
— Да.
— Ты не узнал, где держат этого человека? Ну, пока ты был там, внизу?
«Изломанные руки и кровь, торчащие кости — вот как с ним обошлись».
— Узнал.
— Расскажи мне. Расскажи всё, что сможешь: где они держат его, как с ним обращаются, как часто его…
Навещают? Допрашивают? Пытают? Маррон мог бы рассказать много, гораздо больше, чем ждал от него Радель, но вместо этого спросил:
— А вам зачем?
— Я хочу помочь ему, спасти его. — Признание было ошеломляющим, но не вызвало удивления, по крайней мере сейчас.
— Это ересь.
— Скорее даже измена. В любом случае за это не погладят по головке. — Они все ещё стояли у костра, на котором жгли людей, и при этих словах оба повернулись к нему, словно для того, чтобы вновь почувствовать его жар, обжигающий душу. — Если ты мне поможешь, то плохо придётся обоим — если попадёмся. Поможешь?
Эти крики… эти руки… Маррон не мог размышлять ясно, он не мог понять, в чём разница между Йонсоном в камере и Мустаром на костре. Оба они кричали, у обоих когда-то были руки. Верёвка, которой были связаны кисти Мустара, сгорела быстрее, чем плоть; Маррон ещё видел, как мальчик распахнул в пламени руки, больше похожие на горящие клешни — такими они будут помниться ему всегда.
Маррон уже почти согласился — он должен был согласиться, да и потом, уже одно то, что он слушал, означало его вину, так почему бы нет? Хватит с него рождения заново, хватит невинного детства. Если сьер Антон узнает, он сам потащит Маррона в суд. Вокруг вновь были тайны и ложь, нарушенные клятвы — «я буду слушаться вас, сьер, честное слово, буду», но не в этом, — и всего два часа он на новой службе…
И всё же он снова спросил:
— А вам зачем? Зачем вам рисковать, что для вас этот человек? — Йонсон, но это было не настоящее его имя, а настоящее Маррон вряд ли когда-нибудь узнает.
Радель улыбнулся и развёл руками.
— Я из Сурайона, — ответил менестрель. — А он мой земляк.
13. ТУДА, КУДА ТЕБЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНО
Джулианна с Элизандой видели пламя и слышали крики. Ещё вечером, после трудного дня работы в лазарете, они знали, что должно произойти, и ждали этого.
Утром Блез принёс им завтрак, приправив его новостями об отрядах, отправившихся по пятам за нападавшими, чтобы очистить от них окрестности. Сержант был хмур и зол, кривил рот после каждого слова — прошлой ночью ему, бойцу, запретили сражаться, а утром не позволили поехать с отрядом, ибо долг держал его в Роке. Джулианна почувствовала себя виноватой и не стала даже отрицать этого, хоть это и было несправедливо. Чувство собственной бесполезности было знакомо ей хорошо — и даже чересчур, — а дальнейшая жизнь наверняка готовила ещё не одно подобное открытие.
Но в тот день всё должно было быть иначе — так решила она сама. После завтрака они с Элизандой, нарядившись в самые простые платья, которых Джулианне было не жалко, отправились в лазарет. Главный лекарь не стал гнать их оттуда — у него на руках было очень много раненых. В ночном бою раненых бывает гораздо больше, чем в дневном. К тому же вполне можно было ожидать появления новых раненых из отряда мастера Рикарда, а законы Ордена позволяли женщинам ухаживать за больными и ранеными, и даже за искупителями, если в том была нужда. Правда, девушки были в гостях, заставлять их работать строго запрещалось — но они были нужны. Две пары умелых рук вполне заменили двух мужчин, которых можно было отправить в дозор на случай, если шарайцы вернутся.
Итак, Джулианне и Элизанде охотно разрешили поработать в лазарете. Самым тяжёлым раненым пытались помочь ещё накануне ночью, насколько это было возможно в спешке и при свете масляных светильников; раненным полегче наскоро сделали перевязку, а умирающим отпустили грехи. Днём же наконец появилось время для более внимательного осмотра и лечения пациентов и, пока главный лекарь с монахами занимались этим делом, Джулианна с Элизандой ходили от койки к койке с водой, давая раненым напиться, снимая наспех намотанные бинты и смывая запёкшуюся под ними кровь. Никто не заметил даже того, что они отбросили надоевшие вуали, — никто, кроме нескольких монахов, отказавшихся от помощи и повернувших прочь деревянные головы на деревянных же шеях, чтобы не видеть женских лиц. Упрямцы предпочли страдания лёгкому прикосновению женских рук.
Со временем Элизанде надоело таскать воду и готовить раненых к лечению. Она сама стала заниматься ранами полегче, прикладывая мази, завязывая бинты и мимоходом обучая этому делу Джулианну. К явному неудовольствию Элизанды, ей не позволили помогать при операциях, происходивших в соседней комнате, где повсюду висели лампы, а на стенах плясали тени, где калили железо, точили ножи и кричали от боли. Девушка попробовала пробраться туда, вначале напрямую заявив о своём желании, а потом применив хитрость, заявив, что у неё есть кое-какие знания в хирургии, которые сильно облегчат жизнь и врачам, и пациентам; однако дверь непреклонно закрылась прямо у неё перед носом.
Когда зазвучал полуденный призыв к молитве, работавшие в лазарете остановились, а те, кто был ранен полегче, сползли с коек и встали рядом с ними на колени, шепча молитву вслед за мастером. Элизанда чуть кивнула, Джулианна ответила ей тем же, и девушки выскользнули наружу. Там они немного погуляли в душной тени стен, а потом пошли к себе в комнату сбросить грязную одежду, смыть с тел пот и кровь и отдохнуть.
Элизанда поспала с часок, а Джулианна так и не сомкнула глаз. Она лежала, глядя на тени на потолке и видя в них картины прошлой ночи и утра: битва, смерти, демонстративный, а может быть, нарочито спокойный отход армии нападавших, сотни раненых, которым она пыталась помочь, и никакой радости за уцелевших. Она никогда не думала, что такое возможно.
Шарайцев в плен не брали. Джулианна спросила о них только раз, чтобы знать наверняка — где держат раненых пленников, в каком-нибудь более надёжном месте? Монах, которому был задан вопрос, только рассмеялся, и Джулианна поняла это как ответ, хотя он так и не ответил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137