Продолжать жить – не бесспорное благо. Следует искать гармонию, равновесие. Всему свое время. «То же самое путешествие в другом плаще», – подумал он. Сейчас осень, и не только в буквальном смысле.
Они стояли на борту корабля и смотрели, как исчезает Батиара в серой мгле за кормой, и был такой момент, когда он увидел, как она прикидывает, не попытаться ли соблазнить его. Это надорвало его сердце. В тот момент ради Гизеллы, ради юной царицы народа, к которому он не принадлежал, Зотик мог бы отказаться от своих собственных дел, от истины, которую он познал в душе, и плыть в Сарантий.
Но в мире существуют силы более могущественные, чем правители, и он отправился в путь, чтобы встретиться с одной из них в знакомом ему месте. Мартиниан и нотариус получили необходимые документы. Иногда в его сердце проникал страх, после того как к нему пришло решение, – только тщеславный глупец стал бы это отрицать, – но ни малейшей тени сомнения, что нужно это сделать.
В начале осени он услышал внутри себя крик, знакомый голос с далекого востока, невообразимо далекого. И тогда же, некоторое время спустя, пришло письмо от друга Мартиниана, того художника, которому он отдал птицу. Линон. И читая осторожные слова, вникая в смысл, скрытый в уклончивых, туманных фразах, он понял, что это был за крик. Линон. Первая, малышка. Это действительно было прощание, и даже нечто большее.
В ту ночь, когда принесли письмо, сон не шел к нему. Он встал с постели, сел на стул с высокой спинкой, потом встал в дверном проеме и стоял там, завернувшись в одеяло и глядя на смешанный свет осенних лун и звезд в ясной ночи. Все в этом мире – его комнаты, его огород, сад за ним, каменная стена, поля и леса за лентой дороги, две луны, которые поднимались все выше, а затем садились, пока он стоял у распахнутой двери, бледный восход, когда он наконец наступил, – все это показалось Зотику почти невыносимо дорогим, непостижимым, необыкновенным, окутанным славой богов и богинь, которые существуют, все еще существуют.
К рассвету он принял решение, или, правильнее сказать, оно было принято за него. Ему придется уйти, снова уложить в свой дорожный мешок – из старого, покрытого пятнами, брезента, с ремешками из эсперанской кожи, купленный тридцать лет назад, – дорожные припасы и другие вещи, которые ему придется нести, и пуститься в долгий путь пешком в Саврадию, в первый раз почти за двадцать лет.
Но в то же самое утро – так невидимые силы полумира иногда имеют обыкновение дать знать человеку, что он явился в нужное место, пришел к правильному пониманию, – прибыл гонец из Варены, из дворца, от юной царицы, и он отправился к ней.
Он выслушал то, что она ему сказала, без удивления, потом на короткое время удивился. Он продумал для Гизеллы так тщательно, как мог, план побега и объяснил его ей, как будто делал подарок. Она была моложе его никогда не виденных дочерей и сыновей, но в то же время, возможно, старше, чем когда-либо станет любой из них. Он пожалел ее и справился со своими мрачными мыслями и страхом, с растущим пониманием того, что она сделала давно и собирается сделать сейчас.
Затем он спросил, позволит ли она ему плыть вместе с ней до Мегария.
И вот он стоит здесь и смотрит на юг, за линию ветра и белых волн, а холодный дождь хлещет его по лицу. Мешок лежит у него в ногах на каменном пирсе, так как он хорошо знает жизнь гаваней. Он уже не молод, а пристани повсюду являются опасным местом. Но он не чувствовал страха; во всяком случае, страха перед этим миром.
Этот мир окружал его со всех сторон, даже под осенним дождем: моряки, чайки, торговцы едой, таможенники, нищие, утренние проститутки, укрывшиеся на портиках, рыбаки с удочками, ловящие с причала осьминогов, дети гавани, за брошенную монетку привязывающие корабельные канаты. Летом они ныряют. Но сейчас слишком холодно. Он уже бывал здесь раньше, много раз. Тогда он был другим человеком. Молодым, гордым, гоняющимся за тайнами и загадками бессмертия, которые можно открыть, подобно устрице, и найти внутри жемчужину.
Он подумал о том, что у него почти наверняка есть здесь дети. Ему не пришло в голову отыскать их. Нет смысла, не время. «Это будет означать потерю целостности», – подумал он. Чистой сентиментальностью. Престарелый отец во время последнего, долгого путешествия пришел обнять своих дорогих детей.
Это не о нем. Он никогда не принадлежал к таким людям. Он предпочел объятия полумира.
– Он ушел? – спросила Тереза из мешка. Все семеро лежали там, невидимые, но не получившие приказа молчать. Он никогда не приказывал им молчать.
– Корабль? Да, ушел. На юг.
– А мы? – Тереза обычно говорила за остальных, когда они соблюдали порядок: привилегия сокола.
– Мы тоже уходим, моя дорогая. Уходим прямо сейчас.
– В дождь?
– Мы и раньше ходили под дождем.
Он нагнулся, вскинул на плечо мешок, гладкие, гибкие кожаные ремни легко пристроились на плече. Груз не казался тяжелым, даже через столько лет. «Так и должно быть», – подумал он. У него там одна смена одежды, немного еды и питья, нож, одна книга и птицы. Все птицы, все отобранные и искусно изготовленные птичьи души – результат его смелости и темного мастерства.
На столбике сидел мальчишка лет восьми и наблюдал, как он смотрит вслед кораблю. Зотик улыбнулся, сунул руку в кошелек у пояса и бросил ему серебряную монету. Мальчик ловко поймал ее и широко раскрытыми глазами уставился на серебро.
– За что? – спросил он.
– На счастье. Поставь за меня свечку, малыш.
Он зашагал прочь, опираясь на посох, сквозь дождь, с высоко поднятой головой и прямой спиной, на северо-восток через город, чтобы выйти на имперскую дорогу через обращенные к суше ворота, как поступал столько раз давным-давно. Но теперь ему предстояло сделать нечто совсем другое: закончить тридцатилетнюю историю, историю жизни, которую невозможно рассказать, вернуть птиц домой, чтобы их призванные и собранные им души могли обрести свободу.
Тот крик вдалеке был посланным ему сообщением. Он думал, когда был молод, читая древних авторов, работая над необыкновенным, устрашающим опытом по алхимии, что жертвоприношение в лесу Саврадии имеет здесь самое важное значение, дань уважения силе, которой поклонялись в этом лесу. Что души тех, кого отдали лесному богу, – всего лишь отходы, что они не важны, их можно свободно забрать, если овладеть соответствующим темным искусством.
Но это не так. Все наоборот. Он действительно открыл, что обладает этим знанием, внушающей ужас и восторг способностью совершать перемещение душ. Но в начале этой осени, стоя во дворе своего дома утром, он услышал внутри себя голос, позвавший из Древней Чащи. Линон, своим собственным, женским голосом, – он слышал его только один раз, сидя в укрытии, когда ее убили в лесу, – и он, уже старый человек, понял, в чем ошибался много лет назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
Они стояли на борту корабля и смотрели, как исчезает Батиара в серой мгле за кормой, и был такой момент, когда он увидел, как она прикидывает, не попытаться ли соблазнить его. Это надорвало его сердце. В тот момент ради Гизеллы, ради юной царицы народа, к которому он не принадлежал, Зотик мог бы отказаться от своих собственных дел, от истины, которую он познал в душе, и плыть в Сарантий.
Но в мире существуют силы более могущественные, чем правители, и он отправился в путь, чтобы встретиться с одной из них в знакомом ему месте. Мартиниан и нотариус получили необходимые документы. Иногда в его сердце проникал страх, после того как к нему пришло решение, – только тщеславный глупец стал бы это отрицать, – но ни малейшей тени сомнения, что нужно это сделать.
В начале осени он услышал внутри себя крик, знакомый голос с далекого востока, невообразимо далекого. И тогда же, некоторое время спустя, пришло письмо от друга Мартиниана, того художника, которому он отдал птицу. Линон. И читая осторожные слова, вникая в смысл, скрытый в уклончивых, туманных фразах, он понял, что это был за крик. Линон. Первая, малышка. Это действительно было прощание, и даже нечто большее.
В ту ночь, когда принесли письмо, сон не шел к нему. Он встал с постели, сел на стул с высокой спинкой, потом встал в дверном проеме и стоял там, завернувшись в одеяло и глядя на смешанный свет осенних лун и звезд в ясной ночи. Все в этом мире – его комнаты, его огород, сад за ним, каменная стена, поля и леса за лентой дороги, две луны, которые поднимались все выше, а затем садились, пока он стоял у распахнутой двери, бледный восход, когда он наконец наступил, – все это показалось Зотику почти невыносимо дорогим, непостижимым, необыкновенным, окутанным славой богов и богинь, которые существуют, все еще существуют.
К рассвету он принял решение, или, правильнее сказать, оно было принято за него. Ему придется уйти, снова уложить в свой дорожный мешок – из старого, покрытого пятнами, брезента, с ремешками из эсперанской кожи, купленный тридцать лет назад, – дорожные припасы и другие вещи, которые ему придется нести, и пуститься в долгий путь пешком в Саврадию, в первый раз почти за двадцать лет.
Но в то же самое утро – так невидимые силы полумира иногда имеют обыкновение дать знать человеку, что он явился в нужное место, пришел к правильному пониманию, – прибыл гонец из Варены, из дворца, от юной царицы, и он отправился к ней.
Он выслушал то, что она ему сказала, без удивления, потом на короткое время удивился. Он продумал для Гизеллы так тщательно, как мог, план побега и объяснил его ей, как будто делал подарок. Она была моложе его никогда не виденных дочерей и сыновей, но в то же время, возможно, старше, чем когда-либо станет любой из них. Он пожалел ее и справился со своими мрачными мыслями и страхом, с растущим пониманием того, что она сделала давно и собирается сделать сейчас.
Затем он спросил, позволит ли она ему плыть вместе с ней до Мегария.
И вот он стоит здесь и смотрит на юг, за линию ветра и белых волн, а холодный дождь хлещет его по лицу. Мешок лежит у него в ногах на каменном пирсе, так как он хорошо знает жизнь гаваней. Он уже не молод, а пристани повсюду являются опасным местом. Но он не чувствовал страха; во всяком случае, страха перед этим миром.
Этот мир окружал его со всех сторон, даже под осенним дождем: моряки, чайки, торговцы едой, таможенники, нищие, утренние проститутки, укрывшиеся на портиках, рыбаки с удочками, ловящие с причала осьминогов, дети гавани, за брошенную монетку привязывающие корабельные канаты. Летом они ныряют. Но сейчас слишком холодно. Он уже бывал здесь раньше, много раз. Тогда он был другим человеком. Молодым, гордым, гоняющимся за тайнами и загадками бессмертия, которые можно открыть, подобно устрице, и найти внутри жемчужину.
Он подумал о том, что у него почти наверняка есть здесь дети. Ему не пришло в голову отыскать их. Нет смысла, не время. «Это будет означать потерю целостности», – подумал он. Чистой сентиментальностью. Престарелый отец во время последнего, долгого путешествия пришел обнять своих дорогих детей.
Это не о нем. Он никогда не принадлежал к таким людям. Он предпочел объятия полумира.
– Он ушел? – спросила Тереза из мешка. Все семеро лежали там, невидимые, но не получившие приказа молчать. Он никогда не приказывал им молчать.
– Корабль? Да, ушел. На юг.
– А мы? – Тереза обычно говорила за остальных, когда они соблюдали порядок: привилегия сокола.
– Мы тоже уходим, моя дорогая. Уходим прямо сейчас.
– В дождь?
– Мы и раньше ходили под дождем.
Он нагнулся, вскинул на плечо мешок, гладкие, гибкие кожаные ремни легко пристроились на плече. Груз не казался тяжелым, даже через столько лет. «Так и должно быть», – подумал он. У него там одна смена одежды, немного еды и питья, нож, одна книга и птицы. Все птицы, все отобранные и искусно изготовленные птичьи души – результат его смелости и темного мастерства.
На столбике сидел мальчишка лет восьми и наблюдал, как он смотрит вслед кораблю. Зотик улыбнулся, сунул руку в кошелек у пояса и бросил ему серебряную монету. Мальчик ловко поймал ее и широко раскрытыми глазами уставился на серебро.
– За что? – спросил он.
– На счастье. Поставь за меня свечку, малыш.
Он зашагал прочь, опираясь на посох, сквозь дождь, с высоко поднятой головой и прямой спиной, на северо-восток через город, чтобы выйти на имперскую дорогу через обращенные к суше ворота, как поступал столько раз давным-давно. Но теперь ему предстояло сделать нечто совсем другое: закончить тридцатилетнюю историю, историю жизни, которую невозможно рассказать, вернуть птиц домой, чтобы их призванные и собранные им души могли обрести свободу.
Тот крик вдалеке был посланным ему сообщением. Он думал, когда был молод, читая древних авторов, работая над необыкновенным, устрашающим опытом по алхимии, что жертвоприношение в лесу Саврадии имеет здесь самое важное значение, дань уважения силе, которой поклонялись в этом лесу. Что души тех, кого отдали лесному богу, – всего лишь отходы, что они не важны, их можно свободно забрать, если овладеть соответствующим темным искусством.
Но это не так. Все наоборот. Он действительно открыл, что обладает этим знанием, внушающей ужас и восторг способностью совершать перемещение душ. Но в начале этой осени, стоя во дворе своего дома утром, он услышал внутри себя голос, позвавший из Древней Чащи. Линон, своим собственным, женским голосом, – он слышал его только один раз, сидя в укрытии, когда ее убили в лесу, – и он, уже старый человек, понял, в чем ошибался много лет назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137