Наверное, причиной тому документы, подписанные самим канцлером Гезием, решил центурион. Отставка губернатора не за горами, и ему очень не хочется вызвать неудовольствие в Городе.
С другой стороны, Карулл, кажется, едет вместе с художником в Сарантий, лично возглавив его эскорт. Центурион понятия не имел почему.
* * *
Собственно говоря, тому было несколько причин, думал трибун Четвертого саврадийского, пока они двигались на восток, потом по Тракезии, постепенно сворачивая все дальше к югу. Трибун, который командует пятью сотнями солдат, гораздо важнее любого курьера, несущего письмо с очередной жалобой. Тот мог надеяться лишь на то, что его примут и дадут официальный ответ насчет задержки жалованья армии в Саврадии. Начальник канцелярии ответил бы ему обычными отговорками, но Карулл надеялся повидать либо самого Леонта, либо одного из его приближенных и добиться большего.
Кроме того, он уже много лет не бывал в Сарантии и не мог упустить такой удачный шанс посетить Город. Он рассчитал, что они могут прибыть туда – даже если ехать медленно – до последних гонок колесниц на ипподроме в этом сезоне, во время праздника Дайкании. Карулл питал давнюю страсть к колесницам, которую ему не удавалось удовлетворить в Саврадии, и болел за Зеленых.
Вдобавок у него возникла непредвиденная, но искренняя симпатия к рыжебородому родианину, которого он тогда пришиб шлемом. Мартиниан Варенский был не особенно разговорчивым – да Карулл и не нуждался в том, чтобы другие поддерживали беседу, – но художник умел пить почти так же хорошо, как солдат, знал множество потрясающе непристойных западных песенок и не вел себя высокомерно, как большинство родиан, по отношению к честному солдату Империи. И еще он ругался так изобретательно, что его пассажи стоило запомнить.
Кроме того, Карулл нехотя вынужден был признаться самому себе, оглядываясь по дороге на некоторых остальных членов их компании, его теперь постоянно одолевали совершенно новые чувства.
Этого он никак не ожидал.
* * *
В течение многих веков путевые дневники и письма опытных путешественников ясно давали понять, что самое большое впечатление Сарантий производит на приезжих, когда они смотрят на него с палубы корабля на закате дня.
Все путешественники сходились во мнении, что когда плывешь на восток, а из-за твоей спины солнце бога освещает купола и башни, сверкает на обращенных в сторону моря стенах и утесах, обрамляющих печально известный канал – Змеиный Зуб, а потом заходишь в прославленную гавань, невозможно не восхищаться величественным Городом. «Око мира, украшение Джада».
Сады Императорского квартала и ровную площадку, на которой императоры сами играли или наблюдали за завезенной бассанидами игрой (в ней участвовали всадники, вооруженные деревянными молотками), можно заметить издалека, с моря, среди дворцов с золотыми и бронзовыми крышами: Траверситового, Аттенинского, Барацианского. Прямо за ними огромный ипподром; а на противоположной стороне площади перед ним – громадный золотой купол, венчающий новое Святилище божественной мудрости Джада.
Если приплыть в Сарантий по морю, все это разворачивается перед путешественником, подобно пиршеству для изголодавшихся очей, слишком ослепительное, слишком многоликое и яркое, чтобы его можно было охватить разумом. Бывали случаи, когда люди закрывали лица плащами в изумлении, отворачивались, падали на колени и молились на палубе корабля, рыдая. «О, Город, Город, когда я тебя вспоминаю, мои глаза всегда увлажняются. Сердце мое – птица, летящая домой».
Потом навстречу кораблю выплывают маленькие суденышки из гавани, на борт поднимаются чиновники, выправляют бумаги, подтверждают таможенные документы, осматривают грузы и назначают пошлину, и, наконец, судну разрешают проплыть по изгибу Змеиного Зуба – толстые цепи в это мирное время убирают. Корабль проплывает между узкими утесами, и путешественники смотрят вверх на стены и на стражников по обеим сторонам, вспоминая о сарантийском огне, который обрушивался на злосчастных врагов, вздумавших захватить священный, охраняемый Джадом Город. Благоговение уступает место страху – или соединяется с ним. Сарантий – не убежище и не приют для слабых.
Корабль швартуется, следуя инструкциям управляющего портом, передаваемым при помощи сигнальных рожков и световых сигналов, а затем, после нового изучения бумаг, путешественник может, наконец, сойти на берег и попадает в многолюдные, шумные доки и на пристани Сарантия. Можно уйти нетвердой походкой прочь от воды, после стольких дней в море, и войти в Город, который более двухсот лет был как венцом славы Джада и восточной Империи, так и самым жалким, опасным, перенаселенным, неспокойным местом на земле.
Все это так, если приплыть по морю.
Если же вы приближаетесь к Городу по суше, через Тракезию, как это сделал сам император тридцать лет назад, то прежде всего остального вы видите тройные стены.
Находились несогласные, как всегда среди путешественников, – некоторая часть человечества, склонная иметь собственное мнение и громко высказывать его, – которые настаивали, что могущество и масштаб Сарантия более всего проявляются и ошеломляют этими титаническими стенами, сверкающими в лучах восходящего солнца. Такими и увидел их Кай Криспин Варенский утром, ровно через шесть недель после того, как покинул дом по приглашению императора, посланному другому человеку, чтобы найти смысл жизни, – если его не убьют как самозванца.
«В этом заложен парадокс», – думал он, глядя на смелый взлет стен, которые с суши охраняли подступы к Городу, стоящему на мысе. В тот момент у него не было настроения рассматривать парадоксы. Он здесь. На пороге. То, что должно начаться, сейчас может начаться.
Часть вторая
Залитый светом звезд и лун
Сей купол смотрит свысока
На сущность человека,
На гнев
И грязь его…
Глава 6
Плавт Бонос, распорядитель Сената, шел вместе с женой и незамужними дочерьми к маленькому элитному святилищу Великомучеников рядом с их домом, чтобы вознести господу предрассветные молитвы по случаю второй годовщины подавления восстания в Сарантии. Все его чувства и мысли были необычайно обострены для столь раннего часа.
Он вернулся домой незаметно, в прохладной темноте, смыл с себя аромат своего юного любовника – мальчик пользовался особенно душистой настойкой из трав – и переоделся как раз вовремя, чтобы встретиться с женщинами своего семейства в вестибюле до восхода солнца. Именно тогда, когда Бонос заметил веточки вечнозеленых растений в волосах каждой из трех женщин в честь Дайкании, он вдруг ясно вспомнил, что поступил точно так же (покинув другого мальчика) два года назад утром того дня, когда Город взорвался огнем и кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
С другой стороны, Карулл, кажется, едет вместе с художником в Сарантий, лично возглавив его эскорт. Центурион понятия не имел почему.
* * *
Собственно говоря, тому было несколько причин, думал трибун Четвертого саврадийского, пока они двигались на восток, потом по Тракезии, постепенно сворачивая все дальше к югу. Трибун, который командует пятью сотнями солдат, гораздо важнее любого курьера, несущего письмо с очередной жалобой. Тот мог надеяться лишь на то, что его примут и дадут официальный ответ насчет задержки жалованья армии в Саврадии. Начальник канцелярии ответил бы ему обычными отговорками, но Карулл надеялся повидать либо самого Леонта, либо одного из его приближенных и добиться большего.
Кроме того, он уже много лет не бывал в Сарантии и не мог упустить такой удачный шанс посетить Город. Он рассчитал, что они могут прибыть туда – даже если ехать медленно – до последних гонок колесниц на ипподроме в этом сезоне, во время праздника Дайкании. Карулл питал давнюю страсть к колесницам, которую ему не удавалось удовлетворить в Саврадии, и болел за Зеленых.
Вдобавок у него возникла непредвиденная, но искренняя симпатия к рыжебородому родианину, которого он тогда пришиб шлемом. Мартиниан Варенский был не особенно разговорчивым – да Карулл и не нуждался в том, чтобы другие поддерживали беседу, – но художник умел пить почти так же хорошо, как солдат, знал множество потрясающе непристойных западных песенок и не вел себя высокомерно, как большинство родиан, по отношению к честному солдату Империи. И еще он ругался так изобретательно, что его пассажи стоило запомнить.
Кроме того, Карулл нехотя вынужден был признаться самому себе, оглядываясь по дороге на некоторых остальных членов их компании, его теперь постоянно одолевали совершенно новые чувства.
Этого он никак не ожидал.
* * *
В течение многих веков путевые дневники и письма опытных путешественников ясно давали понять, что самое большое впечатление Сарантий производит на приезжих, когда они смотрят на него с палубы корабля на закате дня.
Все путешественники сходились во мнении, что когда плывешь на восток, а из-за твоей спины солнце бога освещает купола и башни, сверкает на обращенных в сторону моря стенах и утесах, обрамляющих печально известный канал – Змеиный Зуб, а потом заходишь в прославленную гавань, невозможно не восхищаться величественным Городом. «Око мира, украшение Джада».
Сады Императорского квартала и ровную площадку, на которой императоры сами играли или наблюдали за завезенной бассанидами игрой (в ней участвовали всадники, вооруженные деревянными молотками), можно заметить издалека, с моря, среди дворцов с золотыми и бронзовыми крышами: Траверситового, Аттенинского, Барацианского. Прямо за ними огромный ипподром; а на противоположной стороне площади перед ним – громадный золотой купол, венчающий новое Святилище божественной мудрости Джада.
Если приплыть в Сарантий по морю, все это разворачивается перед путешественником, подобно пиршеству для изголодавшихся очей, слишком ослепительное, слишком многоликое и яркое, чтобы его можно было охватить разумом. Бывали случаи, когда люди закрывали лица плащами в изумлении, отворачивались, падали на колени и молились на палубе корабля, рыдая. «О, Город, Город, когда я тебя вспоминаю, мои глаза всегда увлажняются. Сердце мое – птица, летящая домой».
Потом навстречу кораблю выплывают маленькие суденышки из гавани, на борт поднимаются чиновники, выправляют бумаги, подтверждают таможенные документы, осматривают грузы и назначают пошлину, и, наконец, судну разрешают проплыть по изгибу Змеиного Зуба – толстые цепи в это мирное время убирают. Корабль проплывает между узкими утесами, и путешественники смотрят вверх на стены и на стражников по обеим сторонам, вспоминая о сарантийском огне, который обрушивался на злосчастных врагов, вздумавших захватить священный, охраняемый Джадом Город. Благоговение уступает место страху – или соединяется с ним. Сарантий – не убежище и не приют для слабых.
Корабль швартуется, следуя инструкциям управляющего портом, передаваемым при помощи сигнальных рожков и световых сигналов, а затем, после нового изучения бумаг, путешественник может, наконец, сойти на берег и попадает в многолюдные, шумные доки и на пристани Сарантия. Можно уйти нетвердой походкой прочь от воды, после стольких дней в море, и войти в Город, который более двухсот лет был как венцом славы Джада и восточной Империи, так и самым жалким, опасным, перенаселенным, неспокойным местом на земле.
Все это так, если приплыть по морю.
Если же вы приближаетесь к Городу по суше, через Тракезию, как это сделал сам император тридцать лет назад, то прежде всего остального вы видите тройные стены.
Находились несогласные, как всегда среди путешественников, – некоторая часть человечества, склонная иметь собственное мнение и громко высказывать его, – которые настаивали, что могущество и масштаб Сарантия более всего проявляются и ошеломляют этими титаническими стенами, сверкающими в лучах восходящего солнца. Такими и увидел их Кай Криспин Варенский утром, ровно через шесть недель после того, как покинул дом по приглашению императора, посланному другому человеку, чтобы найти смысл жизни, – если его не убьют как самозванца.
«В этом заложен парадокс», – думал он, глядя на смелый взлет стен, которые с суши охраняли подступы к Городу, стоящему на мысе. В тот момент у него не было настроения рассматривать парадоксы. Он здесь. На пороге. То, что должно начаться, сейчас может начаться.
Часть вторая
Залитый светом звезд и лун
Сей купол смотрит свысока
На сущность человека,
На гнев
И грязь его…
Глава 6
Плавт Бонос, распорядитель Сената, шел вместе с женой и незамужними дочерьми к маленькому элитному святилищу Великомучеников рядом с их домом, чтобы вознести господу предрассветные молитвы по случаю второй годовщины подавления восстания в Сарантии. Все его чувства и мысли были необычайно обострены для столь раннего часа.
Он вернулся домой незаметно, в прохладной темноте, смыл с себя аромат своего юного любовника – мальчик пользовался особенно душистой настойкой из трав – и переоделся как раз вовремя, чтобы встретиться с женщинами своего семейства в вестибюле до восхода солнца. Именно тогда, когда Бонос заметил веточки вечнозеленых растений в волосах каждой из трех женщин в честь Дайкании, он вдруг ясно вспомнил, что поступил точно так же (покинув другого мальчика) два года назад утром того дня, когда Город взорвался огнем и кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137