Деана, Сирена, Кафа – все они ходили к нему по очереди, когда он останавливался здесь, и даже боролись за возможность провести спокойную ночь с Загнесом из Сарники.
Касии доставались грубияны. Она была светлокожей, как большинство инициев, и у нее легко появлялись синяки, поэтому Мораксу обычно удавалось содрать с мужчин дополнительную плату за нанесенный ей ущерб. Это ведь был постоялый двор имперской почты, постояльцы располагали деньгами и дорожили своим положением в обществе. Никого на самом деле не волновали синяки на теле купленной служанки, но большинство клиентов – только не настоящие аристократы, которым было совершенно все равно, – не хотели выглядеть жестокими или невоспитанными в глазах своих товарищей. Моракс с большим мастерством изображал благородное негодование и даже грозил от имени всей имперской почтовой службы.
Если Касии разрешали провести ночь с Загнесом в лучшей комнате, то лишь потому, что Моракс чувствовал неловкость, имеющую к ней какое-то отношение. Или – новая мысль – потому что сейчас у нее не должно быть синяков.
Уже несколько дней она замечала, как распадаются небольшие группки людей, как посетители внезапно перестают перешептываться, когда она входит в комнату, ощущала на себе внимательные взгляды во время работы. Даже Деана перестала ее изводить. Прошло уже десять дней с тех пор, как на солому ее постели вылили помои для свиней. И сам Моракс был слишком уж добрым, с того самого позднего вечера, когда к нему пришли несколько человек из деревни. Они пришли на постоялый двор с факелами, под холодными звездами.
Касия вытерла со лба пот, отбросила с лица русые волосы и понесла пиво купцам. Двое из них схватили ее спереди и сзади, пока она разливала пиво, задрали тунику, но она к этому привыкла и рассмешила их, сделав вид, что сейчас наступит на сапог ближайшего из них. Они были постоянными клиентами, платившими Мораксу приличную сумму за привилегию останавливаться у него без официальной подорожной, и от них не будет неприятностей, для этого им надо выпить гораздо больше пива.
Касия закончила разливать пиво, шлепком отбросила руку, продолжавшую сжимать ее грудь, – стараясь все время улыбаться, – и повернулась, чтобы уйти. Вечер еще только начинался, надо было разносить блюда и бутылки, вытирать и убирать столы, поддерживать огонь в очаге. Ее освободили от этой скуки, послали к покладистому клиенту в теплую спальню. Касия неуверенно вышла из общего зала в темный и холодный коридор.
Когда она начала подниматься по лестнице при свете оплывшей свечки, ее внезапно охватил тошнотворный страх. Ей пришлось остановиться и прислониться боком к перилам, чтобы справиться с ним. Здесь стояла тишина, из общего зала доносился приглушенный шум. Лоб и шею холодил пот. Струйка стекала вниз по спине. Она с трудом глотнула. Почувствовала во рту и в горле затхлый, кислый привкус. Сердце быстро стучало, она часто дышала; в размытых тенях деревьев за грязным, лишенным ставень окном таились ужасы, не имеющие формы и названия.
Касии захотелось позвать на помощь мать в приступе детской паники, первобытной, бездумной, но мать жила в деревне, в трех днях пути на север вдоль кромки Древней Чащи, и именно мать продала ее прошлой осенью в рабство.
Она не могла молиться. И уж конечно, не Джаду. Ее бесцеремонно заставили принять эту веру вместе с остальными во время обряда, проведенного в придорожной часовне по приказу каршитского работорговца, купившего их и угнавшего на юг. А молиться Людану, богу Леса, было совершенно бессмысленно, принимая во внимание то, что скоро должно произойти.
Полагалось, чтобы это была девственница, раньше так и было, но мир изменился. В Саврадии официально почитали Джада, она была провинцией Сарантийской империи, платила налоги и содержала два военных лагеря и войска, стоящие в Мерагии. И хотя некоторые древние племенные обряды все еще тайно совершались, а священнослужители Джада их игнорировали, если только их не вынуждали заметить эти обряды, никто теперь не считал себя обязанным предложить свою дочь-девственницу в качестве жертвы.
Зачем, когда сойдет и потаскушка с постоялого двора.
«Наверняка все так и есть», – думала Касия, вцепившись в перила и глядя в темноту через маленькое окошко на середине лестничного пролета. Она чувствовала себя беспомощной и злилась. У нее имелся кинжал, спрятанный возле кузницы, но что толку от кинжала? Она даже не могла попытаться убежать. Теперь за ней следят, и в любом случае, куда может сбежать рабыня? В лес? Бежать по дороге, чтобы по следу пустили собак? Сквозь мутное стекло она не видела леса, но чувствовала его присутствие в темноте, очень близко. Нечего обманывать себя. Перешептывание, слежка, эта необъяснимая снисходительность, невиданная раньше доброта в глазах этой сучки Деаны, потное, жадное лицо толстой жены Моракса, хозяйки, которая слишком поспешно отводит взгляд, когда Касия встречается с ней глазами.
Ее собираются убить утром, через два дня, в День Мертвых.
Криспин воспользовался своей подорожной и нанял слугу на первом же постоялом дворе почтовой службы в Саврадии, сразу же за придорожными каменными указателями на границе с Батиарой. Теперь он находился в Сарантийской империи, впервые в жизни. Он обдумывал, не купить ли второго мула для себя, но он действительно не любил ездить верхом, а ноги несли его на удивление легко в купленных им добротных сапогах. Он мог бы нанять маленькую, двухколесную «бироту», запряженную лошадью или мулом, но это означало бы перерасход средств, выделенных ему на поездку, как указано в подорожной, и к тому же всем известно, что эти повозки очень неудобны.
Варгос, наемный слуга, оказался крупным, молчаливым человеком, черноволосым – что необычно для инициев, – с багровым шрамом крест-накрест на одной скуле. Посох у него был еще тяжелее, чем у Криспина. Шрам напоминал какой-то языческий символ; Криспин не испытывал желания о нем расспрашивать.
Криспин отказался взять с собой кого-нибудь из подмастерьев, несмотря на настояния Мартиниана. Если он отправляется в это безумное путешествие под чужим именем, чтобы попытаться переделать свою жизнь, или что-то вроде этого, то он не собирается делать это в компании мальчика из дома. Ему и так придется несладко, нечего взваливать на себя бремя ответственности за жизнь юноши на опасной дороге и в вызывающем еще больше сомнений месте назначения.
С другой стороны, он не собирался быть идиотом – или недоумком, как любила повторять Линон, – и путешествовать в одиночку. Ему не нравилось находиться вне городских стен, а эта дорога, проходящая через западную Саврадию, между опушкой мрачного леса и продуваемыми ветром горами на юге, даже отдаленно не напоминала дорогу в густо населенном, с оживленным движением Батиаре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
Касии доставались грубияны. Она была светлокожей, как большинство инициев, и у нее легко появлялись синяки, поэтому Мораксу обычно удавалось содрать с мужчин дополнительную плату за нанесенный ей ущерб. Это ведь был постоялый двор имперской почты, постояльцы располагали деньгами и дорожили своим положением в обществе. Никого на самом деле не волновали синяки на теле купленной служанки, но большинство клиентов – только не настоящие аристократы, которым было совершенно все равно, – не хотели выглядеть жестокими или невоспитанными в глазах своих товарищей. Моракс с большим мастерством изображал благородное негодование и даже грозил от имени всей имперской почтовой службы.
Если Касии разрешали провести ночь с Загнесом в лучшей комнате, то лишь потому, что Моракс чувствовал неловкость, имеющую к ней какое-то отношение. Или – новая мысль – потому что сейчас у нее не должно быть синяков.
Уже несколько дней она замечала, как распадаются небольшие группки людей, как посетители внезапно перестают перешептываться, когда она входит в комнату, ощущала на себе внимательные взгляды во время работы. Даже Деана перестала ее изводить. Прошло уже десять дней с тех пор, как на солому ее постели вылили помои для свиней. И сам Моракс был слишком уж добрым, с того самого позднего вечера, когда к нему пришли несколько человек из деревни. Они пришли на постоялый двор с факелами, под холодными звездами.
Касия вытерла со лба пот, отбросила с лица русые волосы и понесла пиво купцам. Двое из них схватили ее спереди и сзади, пока она разливала пиво, задрали тунику, но она к этому привыкла и рассмешила их, сделав вид, что сейчас наступит на сапог ближайшего из них. Они были постоянными клиентами, платившими Мораксу приличную сумму за привилегию останавливаться у него без официальной подорожной, и от них не будет неприятностей, для этого им надо выпить гораздо больше пива.
Касия закончила разливать пиво, шлепком отбросила руку, продолжавшую сжимать ее грудь, – стараясь все время улыбаться, – и повернулась, чтобы уйти. Вечер еще только начинался, надо было разносить блюда и бутылки, вытирать и убирать столы, поддерживать огонь в очаге. Ее освободили от этой скуки, послали к покладистому клиенту в теплую спальню. Касия неуверенно вышла из общего зала в темный и холодный коридор.
Когда она начала подниматься по лестнице при свете оплывшей свечки, ее внезапно охватил тошнотворный страх. Ей пришлось остановиться и прислониться боком к перилам, чтобы справиться с ним. Здесь стояла тишина, из общего зала доносился приглушенный шум. Лоб и шею холодил пот. Струйка стекала вниз по спине. Она с трудом глотнула. Почувствовала во рту и в горле затхлый, кислый привкус. Сердце быстро стучало, она часто дышала; в размытых тенях деревьев за грязным, лишенным ставень окном таились ужасы, не имеющие формы и названия.
Касии захотелось позвать на помощь мать в приступе детской паники, первобытной, бездумной, но мать жила в деревне, в трех днях пути на север вдоль кромки Древней Чащи, и именно мать продала ее прошлой осенью в рабство.
Она не могла молиться. И уж конечно, не Джаду. Ее бесцеремонно заставили принять эту веру вместе с остальными во время обряда, проведенного в придорожной часовне по приказу каршитского работорговца, купившего их и угнавшего на юг. А молиться Людану, богу Леса, было совершенно бессмысленно, принимая во внимание то, что скоро должно произойти.
Полагалось, чтобы это была девственница, раньше так и было, но мир изменился. В Саврадии официально почитали Джада, она была провинцией Сарантийской империи, платила налоги и содержала два военных лагеря и войска, стоящие в Мерагии. И хотя некоторые древние племенные обряды все еще тайно совершались, а священнослужители Джада их игнорировали, если только их не вынуждали заметить эти обряды, никто теперь не считал себя обязанным предложить свою дочь-девственницу в качестве жертвы.
Зачем, когда сойдет и потаскушка с постоялого двора.
«Наверняка все так и есть», – думала Касия, вцепившись в перила и глядя в темноту через маленькое окошко на середине лестничного пролета. Она чувствовала себя беспомощной и злилась. У нее имелся кинжал, спрятанный возле кузницы, но что толку от кинжала? Она даже не могла попытаться убежать. Теперь за ней следят, и в любом случае, куда может сбежать рабыня? В лес? Бежать по дороге, чтобы по следу пустили собак? Сквозь мутное стекло она не видела леса, но чувствовала его присутствие в темноте, очень близко. Нечего обманывать себя. Перешептывание, слежка, эта необъяснимая снисходительность, невиданная раньше доброта в глазах этой сучки Деаны, потное, жадное лицо толстой жены Моракса, хозяйки, которая слишком поспешно отводит взгляд, когда Касия встречается с ней глазами.
Ее собираются убить утром, через два дня, в День Мертвых.
Криспин воспользовался своей подорожной и нанял слугу на первом же постоялом дворе почтовой службы в Саврадии, сразу же за придорожными каменными указателями на границе с Батиарой. Теперь он находился в Сарантийской империи, впервые в жизни. Он обдумывал, не купить ли второго мула для себя, но он действительно не любил ездить верхом, а ноги несли его на удивление легко в купленных им добротных сапогах. Он мог бы нанять маленькую, двухколесную «бироту», запряженную лошадью или мулом, но это означало бы перерасход средств, выделенных ему на поездку, как указано в подорожной, и к тому же всем известно, что эти повозки очень неудобны.
Варгос, наемный слуга, оказался крупным, молчаливым человеком, черноволосым – что необычно для инициев, – с багровым шрамом крест-накрест на одной скуле. Посох у него был еще тяжелее, чем у Криспина. Шрам напоминал какой-то языческий символ; Криспин не испытывал желания о нем расспрашивать.
Криспин отказался взять с собой кого-нибудь из подмастерьев, несмотря на настояния Мартиниана. Если он отправляется в это безумное путешествие под чужим именем, чтобы попытаться переделать свою жизнь, или что-то вроде этого, то он не собирается делать это в компании мальчика из дома. Ему и так придется несладко, нечего взваливать на себя бремя ответственности за жизнь юноши на опасной дороге и в вызывающем еще больше сомнений месте назначения.
С другой стороны, он не собирался быть идиотом – или недоумком, как любила повторять Линон, – и путешествовать в одиночку. Ему не нравилось находиться вне городских стен, а эта дорога, проходящая через западную Саврадию, между опушкой мрачного леса и продуваемыми ветром горами на юге, даже отдаленно не напоминала дорогу в густо населенном, с оживленным движением Батиаре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137