Святой человек ухмыльнулся, показав крупные зубы с черными провалами между ними.
— Моя слабость это зелье. Я его выращиваю, хоть оно больше смахивает на труху.
Майклу вспомнилась чудесная трубка Муллана, красная, как свежая кровь. Но дым из трубки брата оказался на удивление душистым. Он объяснил им, что подмешивает к табаку разные травы, а смесь вымачивает в меду для благоуханности. У него на поляне стоят ульи. Пчел обитатели леса неизменно уважают. Кроме медведей, конечно. Но они тут — редкость. Однажды на краю освященной земли все утро просидел тролль и за кусок сот поведал ему длинное сказание. А из воска получаются лучшие в мире свечи. (Тут он указал на тонкие бледные палочки на полке почти у самого низкого потолка.) Но некоторые беседы лучше вести у горящего очага.
— Когда я сижу здесь по вечерам, — задумчиво продолжал он, — наедине с огнем и деревьями, я понимаю, что священник я никудышный. Вдруг понимаю. Моя вера достаточно крепка, чтобы отгонять зверей, если только это и вправду вера. Порой мне сдается, не любовь ли это к лесу и со всеми его ужасами. Жить тут, где не с кем словом перемолвиться, в дремучем черном лесу — для меня это мир и покой… Или даже молитва, — он внимательно посмотрел на Котт. — Вы говорите правду об этом месте — ты и твой народ. Лес живой. И особенно здесь. Он многое помнит.
Образ Розы, раскинувшейся среди листьев, мужчина на ней — Майкл опустил голову. А брат продолжал:
— Здесь в темные дни я видел конец первого похода братьев. Я видел, как они сплотились вокруг креста, а гоблины убивали их. Я видел непотребное пиршество, которое последовало затем. И я видел, как Всадник наблюдал за всем этим.
Лицо брата посуровело. Несмотря на мягкую округлость лица, он казался угрюмым, замкнутым, а отблески огня скользили по его лбу и щекам в прихотливой игре света и теней.
— Он иногда приезжает сюда, сидит на своем коне у края поляны и глядит, как я тружусь. Никакие мои молитвы, никакие знамения не понуждают его уехать. Видел я его и в глухие ночи, когда светила луна: вокруг его коня ластились волки-оборотни, а у него за спиной безмолвно толпились черные гоблины. Он сидит на коне и наблюдает. Но тут я начинаю думать о воспоминаниях леса, которые видел: как моих собратьев резали, точно скот, как оскверняли и уродовали десятки трупов, и это укрепляет меня. Я могу под этим безликим взглядом преклонить колени в десятке шагов от него и молиться… А трубка-то погасла!
Он нагнулся, чтобы разжечь ее снова веточкой, выхваченной из очага, и в наступившей тишине они наклонили головы, прислушиваясь. Ветер доносил что-то издалека. Неньян благодушно попыхивал трубкой, но глаза его под бровями поблескивали, как два камешка.
— Он… — это было сказано тихо, почти шепотом.
Топот копыт, еще далекий, но приближающийся. Лошадь летит галопом.
— Помяни дьявола, он тут и явится, — пробормотал Майкл присловие деда.
Все ближе… Они подняли глаза к потолку, осознав, что копыта стучат по воздуху вверху на высоте древесных крон. На миг топот раздался прямо у них над головой — негромко рокочущий гром, и Майклу почудилось, что кровля содрогается. Затем стук начал удаляться и замер в лесу.
Неньян засмеялся.
— Вот так он скачет тут почти каждую ночь по пути в свой замок. Мне кажется, я заноза у него в боку. Зуд, который он пока не может унять.
— Его замок? — повторил Майкл, чувствуя на себе взгляд Котт — зеленых, светящихся, нечеловечьих глаз.
— Да. Он отсюда не очень далеко. Однажды мне довелось посмотреть на него сквозь окутывающие его туманы. Черный, высокий, как небольшая гора, а подножье окружают густые, сплетенные ветви деревьев. Я хотел подойти поближе, но испугался, и вера моя поколебалась. Пришлось отступить. Это место таит страшную печаль и силу. Будто земля там лопнула, и самая черная ее магия медленно просачивается наружу… А замок — струп на ране. И все же… все же…
Он помолчал.
— Вы ведь держите путь туда? В замок Всадника?
Котт положила руку на плечо Майкла, словно прося его промолчать, но он сказал:
— Да. Мы направляемся туда. У нас там есть дело.
— Дело! — глаза брата повеселели. — Думается мне, очень важное, раз привело вас на край жизни.
— Именно.
В очаге затрещали, рассыпаясь, головни. Брат Неньян заговорил, не вынимая трубку изо рта:
— Буду рад видеть вас моими гостями, пока вы не соберетесь с силами для того, что вас ждет впереди, — но он не отводил взгляда от огня, и Майклу показалось, что сначала он хотел сказать что-то другое.
Наступило утро, серое и сырое. В полужидкой грязи поляны виднелись только отпечатки сандалий брата Неньяна. Майкл проснулся с тяжелой, гудящей головой — ведь он уже много недель не спал под крышей. За окном он увидел, как Неньян задает корм своей живности: с плеча у него свисала сшитая из кожи сумка, и за ним с надеждой бежала стая кур, а петух вновь и вновь оглашал утренний воздух своей песней. Лошади жадно тыкались мордами в деревянную колоду, их дыхание завивалось белыми облачками пара. Хотя зима отступала, здесь она, по-видимому, оставила арьергард, который вступал в бой за каждый новый день.
Котт встала на цыпочки и потерлась носом о шею Майкла. Ее рука, еще хранящая тепло мехов, скользнула спереди по его штанам, сжала. Прикосновение это сразу возбудило его, но он отодвинулся.
— Не надо, Котт. Не здесь.
— А почему? Слишком святое для тебя место?
— Нельзя же при нем. Это его дом, и он священник.
Она невесело засмеялась, погладила его по вздувшимся штанам и отошла собирать вещи.
— Мы уедем сегодня? — спросила она.
Он смотрел на поляну. Между деревьями висел туман, как тюлевые занавески. В воздухе пахло дождем, все тело у него ныло от ран и слабости. Он чувствовал себя старым, непозволительно старым, изношенным, как рваный башмак. Ему хотелось снова укутаться в меха и проспать до конца серого утра.
— Нет. Останемся на день. Лошадям надо отдохнуть.
— Ах, лошадям! — протянула она насмешливо. — Ну конечно.
— Заткнись, — устало буркнул он.
На завтрак были лепешки с медом — лакомство, соблазнившее даже Котт. Неньян отвернулся, чтобы прочесть молитву над своей порцией, а Котт уже уписывала лепешку за обе щеки. Майкл попытался есть медленнее, но и он кончил задолго до того, как брат дожевал последний кусок. Ни слова не говоря, Неньян протянул им обоим еще по лепешке и налил в их кружки пенной пахты. Вкус ее вызывал в памяти шумные завтраки у теплой плиты в Антриме, стук сапог входящих и выходящих работников. Но виделись они смутно, будто сквозь грязное стекло.
— Я взял на себя смелость осмотреть твой меч, покуда ты спал, — сказал Неньян, берясь за вторую лепешку.
— Зачем?
— Края потемнели и отливают синевой. Его надо закалить. Железо в нем размягчилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
— Моя слабость это зелье. Я его выращиваю, хоть оно больше смахивает на труху.
Майклу вспомнилась чудесная трубка Муллана, красная, как свежая кровь. Но дым из трубки брата оказался на удивление душистым. Он объяснил им, что подмешивает к табаку разные травы, а смесь вымачивает в меду для благоуханности. У него на поляне стоят ульи. Пчел обитатели леса неизменно уважают. Кроме медведей, конечно. Но они тут — редкость. Однажды на краю освященной земли все утро просидел тролль и за кусок сот поведал ему длинное сказание. А из воска получаются лучшие в мире свечи. (Тут он указал на тонкие бледные палочки на полке почти у самого низкого потолка.) Но некоторые беседы лучше вести у горящего очага.
— Когда я сижу здесь по вечерам, — задумчиво продолжал он, — наедине с огнем и деревьями, я понимаю, что священник я никудышный. Вдруг понимаю. Моя вера достаточно крепка, чтобы отгонять зверей, если только это и вправду вера. Порой мне сдается, не любовь ли это к лесу и со всеми его ужасами. Жить тут, где не с кем словом перемолвиться, в дремучем черном лесу — для меня это мир и покой… Или даже молитва, — он внимательно посмотрел на Котт. — Вы говорите правду об этом месте — ты и твой народ. Лес живой. И особенно здесь. Он многое помнит.
Образ Розы, раскинувшейся среди листьев, мужчина на ней — Майкл опустил голову. А брат продолжал:
— Здесь в темные дни я видел конец первого похода братьев. Я видел, как они сплотились вокруг креста, а гоблины убивали их. Я видел непотребное пиршество, которое последовало затем. И я видел, как Всадник наблюдал за всем этим.
Лицо брата посуровело. Несмотря на мягкую округлость лица, он казался угрюмым, замкнутым, а отблески огня скользили по его лбу и щекам в прихотливой игре света и теней.
— Он иногда приезжает сюда, сидит на своем коне у края поляны и глядит, как я тружусь. Никакие мои молитвы, никакие знамения не понуждают его уехать. Видел я его и в глухие ночи, когда светила луна: вокруг его коня ластились волки-оборотни, а у него за спиной безмолвно толпились черные гоблины. Он сидит на коне и наблюдает. Но тут я начинаю думать о воспоминаниях леса, которые видел: как моих собратьев резали, точно скот, как оскверняли и уродовали десятки трупов, и это укрепляет меня. Я могу под этим безликим взглядом преклонить колени в десятке шагов от него и молиться… А трубка-то погасла!
Он нагнулся, чтобы разжечь ее снова веточкой, выхваченной из очага, и в наступившей тишине они наклонили головы, прислушиваясь. Ветер доносил что-то издалека. Неньян благодушно попыхивал трубкой, но глаза его под бровями поблескивали, как два камешка.
— Он… — это было сказано тихо, почти шепотом.
Топот копыт, еще далекий, но приближающийся. Лошадь летит галопом.
— Помяни дьявола, он тут и явится, — пробормотал Майкл присловие деда.
Все ближе… Они подняли глаза к потолку, осознав, что копыта стучат по воздуху вверху на высоте древесных крон. На миг топот раздался прямо у них над головой — негромко рокочущий гром, и Майклу почудилось, что кровля содрогается. Затем стук начал удаляться и замер в лесу.
Неньян засмеялся.
— Вот так он скачет тут почти каждую ночь по пути в свой замок. Мне кажется, я заноза у него в боку. Зуд, который он пока не может унять.
— Его замок? — повторил Майкл, чувствуя на себе взгляд Котт — зеленых, светящихся, нечеловечьих глаз.
— Да. Он отсюда не очень далеко. Однажды мне довелось посмотреть на него сквозь окутывающие его туманы. Черный, высокий, как небольшая гора, а подножье окружают густые, сплетенные ветви деревьев. Я хотел подойти поближе, но испугался, и вера моя поколебалась. Пришлось отступить. Это место таит страшную печаль и силу. Будто земля там лопнула, и самая черная ее магия медленно просачивается наружу… А замок — струп на ране. И все же… все же…
Он помолчал.
— Вы ведь держите путь туда? В замок Всадника?
Котт положила руку на плечо Майкла, словно прося его промолчать, но он сказал:
— Да. Мы направляемся туда. У нас там есть дело.
— Дело! — глаза брата повеселели. — Думается мне, очень важное, раз привело вас на край жизни.
— Именно.
В очаге затрещали, рассыпаясь, головни. Брат Неньян заговорил, не вынимая трубку изо рта:
— Буду рад видеть вас моими гостями, пока вы не соберетесь с силами для того, что вас ждет впереди, — но он не отводил взгляда от огня, и Майклу показалось, что сначала он хотел сказать что-то другое.
Наступило утро, серое и сырое. В полужидкой грязи поляны виднелись только отпечатки сандалий брата Неньяна. Майкл проснулся с тяжелой, гудящей головой — ведь он уже много недель не спал под крышей. За окном он увидел, как Неньян задает корм своей живности: с плеча у него свисала сшитая из кожи сумка, и за ним с надеждой бежала стая кур, а петух вновь и вновь оглашал утренний воздух своей песней. Лошади жадно тыкались мордами в деревянную колоду, их дыхание завивалось белыми облачками пара. Хотя зима отступала, здесь она, по-видимому, оставила арьергард, который вступал в бой за каждый новый день.
Котт встала на цыпочки и потерлась носом о шею Майкла. Ее рука, еще хранящая тепло мехов, скользнула спереди по его штанам, сжала. Прикосновение это сразу возбудило его, но он отодвинулся.
— Не надо, Котт. Не здесь.
— А почему? Слишком святое для тебя место?
— Нельзя же при нем. Это его дом, и он священник.
Она невесело засмеялась, погладила его по вздувшимся штанам и отошла собирать вещи.
— Мы уедем сегодня? — спросила она.
Он смотрел на поляну. Между деревьями висел туман, как тюлевые занавески. В воздухе пахло дождем, все тело у него ныло от ран и слабости. Он чувствовал себя старым, непозволительно старым, изношенным, как рваный башмак. Ему хотелось снова укутаться в меха и проспать до конца серого утра.
— Нет. Останемся на день. Лошадям надо отдохнуть.
— Ах, лошадям! — протянула она насмешливо. — Ну конечно.
— Заткнись, — устало буркнул он.
На завтрак были лепешки с медом — лакомство, соблазнившее даже Котт. Неньян отвернулся, чтобы прочесть молитву над своей порцией, а Котт уже уписывала лепешку за обе щеки. Майкл попытался есть медленнее, но и он кончил задолго до того, как брат дожевал последний кусок. Ни слова не говоря, Неньян протянул им обоим еще по лепешке и налил в их кружки пенной пахты. Вкус ее вызывал в памяти шумные завтраки у теплой плиты в Антриме, стук сапог входящих и выходящих работников. Но виделись они смутно, будто сквозь грязное стекло.
— Я взял на себя смелость осмотреть твой меч, покуда ты спал, — сказал Неньян, берясь за вторую лепешку.
— Зачем?
— Края потемнели и отливают синевой. Его надо закалить. Железо в нем размягчилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83