С тобой бы я поговорил, а с Верой? Я опасался будить спящего зверя. Вдруг, выслушав меня, она сказала бы: «Благодарю за ценное указание, до сих пор я не понимала, что со мной, я лишь чувствовала, что надвигается нечто необычное, но теперь я знаю, в чем дело, благодарю тебя, мой странный друг, и прощай». Идти на такой риск я не мог.
Впрочем, несколько лет назад я заговорил с ней на эту тему — очень осторожно, полунамеками, конечно, я никогда не говорил ей, почему переправил вас с Розой в Китай, но вообще-то я часто разговаривал с ней о тебе, хотя бы потому, что она никак не могла понять, чего это вы нам не пишете. И мне всегда казалось, будто я напоминаю ей какой-то сон, давно забытый сон. Довольно было одной ее грустной улыбки, и я быстро переводил разговор на другую тему, ну, хотя бы о Китае вообще, а это всепоглощающая тема. Может, однако, эта тема поглотила и весь круг твоих интересов, ведь это же твоя специальность. Тогда извини за беспокойство. Извини вообще. Вот это я и хотел сказать, из-за этого я и приехал.
Но пока еще Роберт не приехал, пока еще он только подъехал к бензоколонке, чтобы заправиться. Перед ним стояла солидная машина—«заксенринг» с берлинским номером. В глубине дремал пожилой человек, а на спинке заднего сиденья лежала книга в очень знакомой, даже в какой-то родной, обложке. Роберт вышел из машины. Ну ясно, это Карл Май, как он сразу не вспомнил, эту обложку ведь невозможно забыть, восемнадцать таких книжонок стояли когда-то на полке чердачной каморки в Парене, а ее обитатель читал все, что попадалось под руку в такой обложке. О, восхитительный саксонский враль! Будь благословенно твое всеми поносимое имя! Благодарю тебя, гениальный фантазер из Хоэнштейн-Эрнстталя, благодарю тебя за тысячу и одну ночь, наполненные пороховым дымом и конским топотом. Горячо благодарю тебя за солнце экватора и ветер прерий, за песок пустынь и травы степей, за Олдшэтерхенда и Хэджи, за Виннету и Ястребиного Когтя, от всей души благодарю тебя за них, кто бы и что о тебе ни говорил! Тебя обвиняют в религиозности и сентиментальности. Все может быть, но меня ты своими сорока книжечками не сделал религиозным, а сентиментальным — право, не знаю. Когда говорят о тебе, то обязательно говорят о национализме. Если это верно, придется тебе исправиться, восхитительный мерзавец, и больше не греши этим, ибо национализм нам никак не годится, но, честно говоря, я этого твоего национализма не заметил. Конечно, только потому, что был глуп, и, может, потому, что кругом в те времена, когда я зачитывался
тобой, свидетель бог, было много куда более националистического, чем твои книжечки, но, если ты националист, пусть тебе будет стыдно, хоть я и благодарю тебя, о захватывающий лгун и непревзойденный мастер приключений! Так, а теперь глянем, кто возит тебя в своей служебной машине.
— Чудесная у вас книга,— сказал Роберт в окно машины. Седок поморгал, обернулся и прикрыл «Сокровища Серебряного озера» подушкой.
— Это мой шофер читает,— ответил он.
Жаль, подумал Роберт, вот было бы здорово — любитель Карла Мая в служебной машине, поклонник Ястребиного Когтя из министерства, может, даже из министерства народного образования или из министерства культуры, вот было бы занятно! Но в жизни так не бывает.
И Роберт вошел в помещение, где заправщик бензоколонки болтал с шофером.
— Тридцать литров высшего сорта, пожалуйста! ^
— Будет сделано, с вас сорок пять марок! Шофер сунул в карман талоны на бензин.
— Ну как, нравится вам Май? — спросил его Роберт. Молодой человек не сразу понял, о чем речь, потом, смеясь,
ответил:
— А ты хозяина спроси, я такой ерунды не читаю, а шеф прямо помешался на ней.
Парень ушел, и, пока Роберту давали сдачу, черная машина исчезла на автостраде.
Не было никакого смысла мчаться за ней, хоть Роберта так и подмывало это сделать. Но, как назло, тарахтела коробка передач и свистел вентиль, а если он нагонит мощную машину, что дальше? Заманить ее на обочину, выйти и сказать: «Извините, но я узнал, что «Сокровища Серебряного озера» — ваша книга. Скажите, кто вы такой? Что вы за начальник? Что вы за человек?»
Бредовая идея. Что же при этом выяснится? Быть может, это начальник экспериментальной лаборатории уголовного розыска, или хранитель музея природоведения, или драматург Театра народного творчества, или генеральный директор управления пищевой и вкусовой промышленности министерства внутренней и внешней торговли — ведь это не имеет никакого значения. Важно другое — он симпатичный человек, читающий Карла Мая, и несимпатичный субъект, отрицающий этот факт. Еще один из тех, кто предает свою же собственную греховную мечту, кто любит, чтобы все было шито-крыто, курить он бегает в уборную, а после рюмочки жует лук. Сваливать Карла Мая на шофера — вот уж последнее дело, а может, дома он еще укоризненно качает головой, если жена не справляется с «Тихим Доном»? Неужели жизнь такова?
Что, хранитель нравственности Исваль уже опять принялся за свое? Опять объявился второй Исваль, а ведь пора ему вспомнить о встрече, до которой осталось каких-нибудь пятьдесят километров. Так что же было с глазами Трулезанда и Веры Бильферт, блеск которых заставил тебя разыграть господа бога, судьбу и историческую необходимость?
Все случилось однажды весенним днем, вернее, вечером этого весеннего дня. Мы на грузовике отправились на Зундскую верфь, наш хор должен был выступить перед рабочими. Я не пел в хоре, и Трулезанд тоже не пел, но забежали девушки — баритонов, мол, у них не хватает, а все студенты на экзаменах. Мы-то выпускные уже сдали, нам осталось только узнать результаты. О вечере на верфи договорились давно, нельзя же, чтобы баритоны подкачали. Нам петь в хоре? Вот смех-то, в хоре у нас пели девчонки и педагоги, а мы выполняли свой общественный долг в других областях: на работах по восстановлению, на сборе свеклы, на собраниях-заседаниях. Но теперь, когда экзамены сданы, почему бы нам не проехаться к Зунду? Песни их мы все знали, ведь они пели в хоре то же самое, что мы на демонстрациях или по вечерам, возвращаясь из кафе «Рикки». И репетировали девушки в общежитии, а полгода назад даже Квази Рик записался в хор, разумеется как организатор, и все уши нам прожужжал этими текстами и, конечно, вопросами, допустимы ли подобные тексты в наши дни. Там ведь пели и народные песни, а они выражали, по мнению Квази, отсталые настроения. До сих пор помню, как он допекал нас известной песенкой о крестьянине и его неверной жене, а Маттиас Клаудиус, после того как Квази вышел из церковной общины, казался ему чересчур набожным. Но у Рика был красивый, хоть и резковатый, тенор, а главное, стоило ему записаться в хор, и никто уже не забывал своих нот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Впрочем, несколько лет назад я заговорил с ней на эту тему — очень осторожно, полунамеками, конечно, я никогда не говорил ей, почему переправил вас с Розой в Китай, но вообще-то я часто разговаривал с ней о тебе, хотя бы потому, что она никак не могла понять, чего это вы нам не пишете. И мне всегда казалось, будто я напоминаю ей какой-то сон, давно забытый сон. Довольно было одной ее грустной улыбки, и я быстро переводил разговор на другую тему, ну, хотя бы о Китае вообще, а это всепоглощающая тема. Может, однако, эта тема поглотила и весь круг твоих интересов, ведь это же твоя специальность. Тогда извини за беспокойство. Извини вообще. Вот это я и хотел сказать, из-за этого я и приехал.
Но пока еще Роберт не приехал, пока еще он только подъехал к бензоколонке, чтобы заправиться. Перед ним стояла солидная машина—«заксенринг» с берлинским номером. В глубине дремал пожилой человек, а на спинке заднего сиденья лежала книга в очень знакомой, даже в какой-то родной, обложке. Роберт вышел из машины. Ну ясно, это Карл Май, как он сразу не вспомнил, эту обложку ведь невозможно забыть, восемнадцать таких книжонок стояли когда-то на полке чердачной каморки в Парене, а ее обитатель читал все, что попадалось под руку в такой обложке. О, восхитительный саксонский враль! Будь благословенно твое всеми поносимое имя! Благодарю тебя, гениальный фантазер из Хоэнштейн-Эрнстталя, благодарю тебя за тысячу и одну ночь, наполненные пороховым дымом и конским топотом. Горячо благодарю тебя за солнце экватора и ветер прерий, за песок пустынь и травы степей, за Олдшэтерхенда и Хэджи, за Виннету и Ястребиного Когтя, от всей души благодарю тебя за них, кто бы и что о тебе ни говорил! Тебя обвиняют в религиозности и сентиментальности. Все может быть, но меня ты своими сорока книжечками не сделал религиозным, а сентиментальным — право, не знаю. Когда говорят о тебе, то обязательно говорят о национализме. Если это верно, придется тебе исправиться, восхитительный мерзавец, и больше не греши этим, ибо национализм нам никак не годится, но, честно говоря, я этого твоего национализма не заметил. Конечно, только потому, что был глуп, и, может, потому, что кругом в те времена, когда я зачитывался
тобой, свидетель бог, было много куда более националистического, чем твои книжечки, но, если ты националист, пусть тебе будет стыдно, хоть я и благодарю тебя, о захватывающий лгун и непревзойденный мастер приключений! Так, а теперь глянем, кто возит тебя в своей служебной машине.
— Чудесная у вас книга,— сказал Роберт в окно машины. Седок поморгал, обернулся и прикрыл «Сокровища Серебряного озера» подушкой.
— Это мой шофер читает,— ответил он.
Жаль, подумал Роберт, вот было бы здорово — любитель Карла Мая в служебной машине, поклонник Ястребиного Когтя из министерства, может, даже из министерства народного образования или из министерства культуры, вот было бы занятно! Но в жизни так не бывает.
И Роберт вошел в помещение, где заправщик бензоколонки болтал с шофером.
— Тридцать литров высшего сорта, пожалуйста! ^
— Будет сделано, с вас сорок пять марок! Шофер сунул в карман талоны на бензин.
— Ну как, нравится вам Май? — спросил его Роберт. Молодой человек не сразу понял, о чем речь, потом, смеясь,
ответил:
— А ты хозяина спроси, я такой ерунды не читаю, а шеф прямо помешался на ней.
Парень ушел, и, пока Роберту давали сдачу, черная машина исчезла на автостраде.
Не было никакого смысла мчаться за ней, хоть Роберта так и подмывало это сделать. Но, как назло, тарахтела коробка передач и свистел вентиль, а если он нагонит мощную машину, что дальше? Заманить ее на обочину, выйти и сказать: «Извините, но я узнал, что «Сокровища Серебряного озера» — ваша книга. Скажите, кто вы такой? Что вы за начальник? Что вы за человек?»
Бредовая идея. Что же при этом выяснится? Быть может, это начальник экспериментальной лаборатории уголовного розыска, или хранитель музея природоведения, или драматург Театра народного творчества, или генеральный директор управления пищевой и вкусовой промышленности министерства внутренней и внешней торговли — ведь это не имеет никакого значения. Важно другое — он симпатичный человек, читающий Карла Мая, и несимпатичный субъект, отрицающий этот факт. Еще один из тех, кто предает свою же собственную греховную мечту, кто любит, чтобы все было шито-крыто, курить он бегает в уборную, а после рюмочки жует лук. Сваливать Карла Мая на шофера — вот уж последнее дело, а может, дома он еще укоризненно качает головой, если жена не справляется с «Тихим Доном»? Неужели жизнь такова?
Что, хранитель нравственности Исваль уже опять принялся за свое? Опять объявился второй Исваль, а ведь пора ему вспомнить о встрече, до которой осталось каких-нибудь пятьдесят километров. Так что же было с глазами Трулезанда и Веры Бильферт, блеск которых заставил тебя разыграть господа бога, судьбу и историческую необходимость?
Все случилось однажды весенним днем, вернее, вечером этого весеннего дня. Мы на грузовике отправились на Зундскую верфь, наш хор должен был выступить перед рабочими. Я не пел в хоре, и Трулезанд тоже не пел, но забежали девушки — баритонов, мол, у них не хватает, а все студенты на экзаменах. Мы-то выпускные уже сдали, нам осталось только узнать результаты. О вечере на верфи договорились давно, нельзя же, чтобы баритоны подкачали. Нам петь в хоре? Вот смех-то, в хоре у нас пели девчонки и педагоги, а мы выполняли свой общественный долг в других областях: на работах по восстановлению, на сборе свеклы, на собраниях-заседаниях. Но теперь, когда экзамены сданы, почему бы нам не проехаться к Зунду? Песни их мы все знали, ведь они пели в хоре то же самое, что мы на демонстрациях или по вечерам, возвращаясь из кафе «Рикки». И репетировали девушки в общежитии, а полгода назад даже Квази Рик записался в хор, разумеется как организатор, и все уши нам прожужжал этими текстами и, конечно, вопросами, допустимы ли подобные тексты в наши дни. Там ведь пели и народные песни, а они выражали, по мнению Квази, отсталые настроения. До сих пор помню, как он допекал нас известной песенкой о крестьянине и его неверной жене, а Маттиас Клаудиус, после того как Квази вышел из церковной общины, казался ему чересчур набожным. Но у Рика был красивый, хоть и резковатый, тенор, а главное, стоило ему записаться в хор, и никто уже не забывал своих нот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116