Животное с той минуты, как его выпустили из коробки, спокойно лежало на твидовых коленях своего повелителя. Оно шевельнулось только в тот момент, когда щелкнул крохотный карабинный крючок, и гут же сделало прыжок колоссальной длины прямо на чемодан Роберта, лежавший в багажной сетке над верхней полкой. Кошатник, казалось, был к этому вполне подготовлен. Поводок скользил у него между пальцами, словно леска с катушки. Теперь он держал его за самый кончик и, потянув на себя, нежно позвал:
— Ну-ка, слезай сейчас же, Геракл! Геракл мяукнул и улегся спать на чемодане.
Когда в купе вошел служащий пограничной охраны, он увидел двух пассажиров, молча наблюдающих друг за другом, один из них держал в руке поводок, протянувшийся наискось через все купе к чемодану в багажной сетке над головой другого.
Постояв некоторое время в раздумье, пограничник решил действовать так, словно не увидел ничего необычного. Он поздоровался с пассажирами и попросил их предъявить билеты и документы. Кошатник поспешно вытащил паспорт из своих твидовых глубин и спросил с широко раскрытыми глазами:
— Как вы считаете, господин пограничник, в Берлине есть носильщики?
Чиновник посмотрел на него, потом на его паспорт, потом на красный поводок, потом на Роберта. Множество вопросов было в его взгляде.
— Господин тревожится,— пояснил Роберт,— удастся ли ему найти в Берлине носильщика.
— В каком Берлине — Западном или Восточном?
— Очевидно, в Западном,— ответил Роберт, и кошатник кивнул.
— Я, правда, там еще не был,— сказал пограничник,— но думаю, носильщик наверняка найдется.
Пассажир с кошачьим поводком окинул прекрасным взглядом прекрасных глаз свои чемоданы, как он уже и прежде делал, и сказал то, что уже и прежде говорил:
— Да, это было бы хорошо! Пограничник прокашлялся.
— Подъезжаем к Бюхену. Поторапливайтесь. Это ваши чемоданы?
Владелец чемоданов подарил его хорошо отработанным взглядом, выражавшим: «Да скоро ли все это кончится?» — и пронзительным голосом произнес:
— О, разумеется, это мои чемоданчики. А что вы, собственно, хотите этим сказать?!
Пограничник еще раз обвел взглядом чемоданы, кошатника, паспорт, кошачий поводок, потом взял разрешение Роберта, выписал из него даты и ушел.
Человек в твидовом костюме послал Роберту прекрасный взгляд прекрасных глаз, означавший «ах, я всегда веду себя так глупо», поднял вверх тонкую руку с длинными пальцами, держащую кошачий поводок, и вздохнул:
— Нестрой!
Роберт улыбнулся и поглядел вверх — на кошку.
— Она там и останется?
— Ах, что знаю я об этом животном,— сказал владелец кошки.— Мы путешествуем вместе по Европе, но я никогда так и не узнаю его до конца.
— А теперь вы едете на гастроли в Западный Берлин?
— Ненадолго. Но к выражению «Западный Берлин» я никак не могу привыкнуть. Я сразу представляю себе, как бы это звучало. «Я играю в Западной Вене», или «Я гастролирую в Восточном Копенгагене», или «Я ангажирован в Северной Праге»! Звучит весьма странно, не правда ли?
— Это и в самом деле странно,— сказал Роберт. Контроль в Шванхайде прошел их купе без новых гала-
выступлений исполнителя Нестроя. Разумеется, он использовал и этот случай, чтобы спросить, можно ли найти в Берлине носильщика, скромно заметил, что это было бы хорошо, и обратил взгляд своих больших прекрасных глаз к окну.
Роберт сделал вид, что спит, и время от времени он в самом деле ненадолго засыпал. Поезд много раз останавливался в открытом поле; снег, как видно, был не предусмотрен в расписании, и они прибыли на станцию «Зоологический сад» с опозданием на два часа.
Еще горели фонари, и, кроме дежурного, не было видно ни одного человека в форме.
— Я не вижу ни одного носильщика,— провозгласил исполнитель Нестроя.
Пока он упаковывал Геракла в шляпную коробку белой кожи, Роберт вынес на перрон шесть чемоданов белой кожи. В приступе веселья он поставил их в кружок, и, когда поезд тронулся, в центре этого кружка все еще стоял путешествующий актер с Гераклом в коробке для шляп. На пустом и темном перроне звучал его жалобный голос:
— Носильщик! Носильщик!
Но никто его не слышал и никто на него не смотрел.
Вера крепко спала, но уверяла, что все время — «до этой минуты!» — лежала с открытыми глазами и ждала его.
— Так и надо,— сказал Роберт,— жена должна бодрствовать неусыпно.
— Вот как?
Роберт на цыпочках подошел к постели сына и шепнул ему на ухо: «Здравствуй, малыш!» Мальчик повернулся на спину и пробормотал во сне:
— В нашем кооперативе он тоже есть...
— Не смейся так громко, разбудишь,— строго сказала Вера,— иди-ка лучше сюда и расскажи мне что-нибудь про капитализм. Есть хочешь?
— Я только что с Запада, дитя мое, как же я могу быть голодным?
— Тогда ложись спать.
— Сейчас,— ответил Роберт.— Только сначала мне надо кое от чего отделаться, а то еще, пожалуй, приснится... Я был в пивнушке Квази Рика.
— В пивнушке? — изумилась Вера.— Ведь он никогда не пил...
— У него своя пивная, и теперь он пьет.
— А зачем ты вообще пошел к этому типу?
— Хотел посмотреть на этого типа.
— Ну и какой он?
— Не знаю.
— Ладно, ты мне все это утром расскажешь. Завтра расскажешь все подробно, а сегодня я целый день оперировала. Двое мальчишек, совсем маленьких, пули от пневматического ружья... прямо в глаз... Почему не запретят эти чертовы ружья?!
— В Женеве об этом еще не договорились.
— Ну, знаешь, если ждать, пока они договорятся...— Она вдруг приподнялась на постели и спросила: — Он что, правда теперь пьет?
— Ну, сколько он там пьет, я не знаю, но как-то трудно себе представить хозяина пивнушки борцом за трезвость. Это примерно как если бы ты раздавала на улицах мальчишкам пневматические ружья.
— Неудачное сравнение,— сказала она.— Я прекрасно помню, как он тогда расчихвостил вас с Трулезандом, когда вы напились, войдя в контакт с базисом.
— Ты всегда помнишь не то, что нужно.
— Ох, и разозлилась я тогда на вас! Вы, может, и не так выглядели, даже наверняка не так, но все равно вы запомнились мне как двое бродяг: небритые, глаза заплывшие, с носа свисает капля, чуть ли не слюни текут, вид совсем кислый.
— Это оттого, что мы и сами казались себе такими после всех ваших обвинительных речей. Но побрились мы наверняка.
— А уж Исваль-то до того был жалок и смешон. «Да, дорогие друзья, признаем, оплошали, но это никогда не повторится, право, никогда не повторится...»
— В жизни своей так не скулил.
— Скулил, визжал, стоял на задних лапках. О, как это было прекрасно! Исваль на коленях! Высокомерный Исваль!
— На коленях? Может, еще в рубище и посыпал главу пеплом? Высокомерный? И что это вы все вдруг заговорили о высокомерии?
— Кто это—все?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116