Мать говорила, что, пробираясь вперед, к алтарю, я засунул руки в карманы по локоть. Д тоже стал на колени, и пастор, дав мне глотнуть вина, прокипел в ухо: «Исваль, ты чудовище!» Но все-таки конфирмация состоялась.
— По тебе не заметно, во всяком случае, когда ты без очков.
— Да оставь ты в покое очки. Мне подарил их сам Рокфеллер.
— Еще одна история? Ну, давай. Когда ты рассказываешь истории, ты очень мил.
— Ты понимаешь, что ты сейчас сказала? Ты понимаешь, что с этой минуты я только и буду делать, что рассказывать тебе истории — до скончания века. Ты сидишь возле печки и греешь спину, а я сижу перед тобой и подогреваю тебя рассказами.
— И тем временем мы едим холодец, который очень хорош, потому что у господина Грёбеля зоб. Ну, давай. Итак, в один прекрасный день приходит к тебе господин Рокфеллер и говорит, что ты так мил, сразу видно, только что с конфирмации, и вот он
решил подарить тебе свои очки...
— Нет, совсем не так. В один прекрасный день я поздоровался с деревом и, заметив, что оно не отвечает на мое приветствие, понял, что мне нужны очки. Я пошел к лагерному врачу — дело было в лагере военнопленных в Варшаве — и рассказал ему историю с деревом. Он показал на таблицу и велел читать буквы. «Я с удовольствием прочту,— ответил я,— только скажите, пожалуйста, господин доктор, где она, эта таблица?» Тут он сказал, что с моими глазами действительно что-то не в порядке, но помочь он ничем не может. В лагере больше ста человек нуждаются в очках — у русских солдат такая привычка: как берут в плен, так отбирают очки. У меня-то они ничего не забрали, у меня их и не было, но другие об этом говорили. Может, русские думали, что, кто без очков, тот не убежит. Во всяком случае, в лагере не хватало ста пар очков. Я пошел к Ванде, рассказал ей об этом, а она пошла к уполномоченному Международного Красного Креста, которого, правда, терпеть не могла, но не раз отлично использовала в подобных целях. Была устроена всеобщая проверка зрения, и через два-три месяца прибыли очки. Дяденька из Красного Креста объяснил, что их собрали для нас в Америке. Ну и экземпляры попадались. На каждом была наклеечка— с указанием диоптрий. Лагерный врач собрал нас всех в барак и стал сравнивать наклейки со своим списком. О размерах и фокусных расстояниях он и слышать не хотел — лишь бы диоптрии подходили. Некоторым даже пенсне досталось, и мои очки были еще далеко не самые дурацкие, но зато с широченной оправой — так уж мне повезло, потому что очередь до меня дошла только в конце. Почти все теперь кое-что видели в своих очках и, когда рассмотрели меня в моих рокфеллеровских окулярах, так и покатились со смеху. Правда, я сам хохотал, потому что и они все выглядели довольно дико — сотня ребят в самых идиотских очках.
— А твои, значит, были от самого Рокфеллера?
— Так я по крайней мере думаю. Рассуди сама, кто может себе такое позволить — черепаховая оправа в килограмм весом!
— Да, это, безусловно, был миллионер. Потому-то они тебе и не идут — ты ведь не миллионер. Ой, мне же еще физику учить!
— Жаль. Я что, плохо рассказал эту историю? Можно было, конечно, ее расцветить: когда первый нацепил очки, еще никто не смеялся, потому что никто еще ничего не видел; когда второй — то засмеялся первый, получивший очки; над третьим смеялись уже двое и так далее, а потом смеялись и те, кто еще ничего не видел: те, кто уже был в очках, описывали им других очкариков, и кто был без очков, смеялся еще громче тех, кто был в очках. Ибо то, что рисует тебе фантазия, всегда производит более сильное впечатление, чем то, что видишь своими глазами. Так мне кажется.
— Нет,— сказала Вера,— ты очень хорошо рассказал.
— Правда? — переспросил Роберт, глядя, как она расправляет все еще мокрый свитер.— А насчёт фантазии, как я теперь понимаю, это не всегда верно.
Они уплатили по счету и направились к выходу, и Роберт сделал попытку взять ее за руку, но она и слышать об этом не хотела.
— Я не знаю, как отношусь к тебе,— сказала она.— Когда ты рассказываешь, ты, правда, очень мил. Но ты жуткий задавала, и
если бы я не была такая мокрая, я наверняка не стала бы есть с тобой холодец. Так и знай.
— Теперь я это знаю,— сказал Роберт. Перед вертящейся дверью Вера спросила:
— Ты ждешь итогов?
Он ждал, скрестив руки на груди. Тогда она сказала:
— Первое: кажется, мне удалось избежать насморка. Второе: к Грёбелю я теперь буду ходить часто. Третье: о тебе я при случае подумаю. Четвертое: спокойной ночи!
— Бесспорно,— ответил Роберт.
Когда Роберт вошел в комнату «Красный Октябрь», Рик ковырялся в приемнике, Трулезанд сказал:
— Наконец-то! Квази сломал радио.
— Оно само перестало говорить,— тут же запротестовал Рик,— прямо посреди последних известий вдруг замолчало, и я ищу повреждение.
Роберт отстранил его.
— Иди, иди, жестянщик, мы позовем тебя чинить нужник, когда завалим дерьмом.
Все трое посмотрели на него, а Квази, тихонько присвистнув, заметил:
— С тебя марка. Или скажешь, что ты не выражался?
— Валяй записывай,— сказал Роберт,— хотя погоди, сегодня, я думаю, ты еще и не то услышишь!
Квази взял записную книжку, которую Называл «Сторожевая башня», пока не узнал случайно, что так же называется газета «Свидетелей Иеговы». Он хотел записать проступок Роберта, но Трулезанд остановил его.
— Минуточку, на мой взгляд, этот случай подходит под дополнительный пункт «а». Прочти-ка его, Квази.
И Квази прочел:
— «Если установлено, что пережито тяжелое душевное потря-
сение, штраф может быть отменен. Однако состояние душевного потрясения считается действительным только в течение ограниченного времени — не более трех часов. В течение этого времени разрешается произнести три «выражения». Вышеуказанное состояние устанавливается общим голосованием». Роберт отмахнулся.
— Бросьте, я заплачу марку. Я всегда был против похода Квази за моральную чистоту, но что поделаешь, под соглашением стоит и моя подпись.
— Тогда ты знаешь,— заметил Трулезанд,— что у тебя нет права голоса. Ну а все-таки, как ты сам считаешь, ты находишься в состоянии тяжелого душевного потрясения или нет?
— Нет,— ответил Роберт.
— Да у него от злости глаза на лоб лезут,— сказал Рик.
— А твое мнение, лесник? — спросил Трулезанд.
— Он злится,— подтвердил Якоб Фильтер. Трулезанд снова обратился к Роберту:
— Не хочешь отвечать чистосердечно, поставим вопрос по-другому: о чем ты разговаривал со швеей?
— О моей конфирмации и моих очках.
— Правда?
— Правда.
— И что же она сказала? И что ты сказал, когда прощались?
— Она сказала: «Спокойной ночи!» — а я, кажется, сказал: «Бесспорно!»
— Таким же злым голосом, как сейчас?
— Вполне возможно.
Трулезанд взял у Квази записную книжку и захлопнул ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— По тебе не заметно, во всяком случае, когда ты без очков.
— Да оставь ты в покое очки. Мне подарил их сам Рокфеллер.
— Еще одна история? Ну, давай. Когда ты рассказываешь истории, ты очень мил.
— Ты понимаешь, что ты сейчас сказала? Ты понимаешь, что с этой минуты я только и буду делать, что рассказывать тебе истории — до скончания века. Ты сидишь возле печки и греешь спину, а я сижу перед тобой и подогреваю тебя рассказами.
— И тем временем мы едим холодец, который очень хорош, потому что у господина Грёбеля зоб. Ну, давай. Итак, в один прекрасный день приходит к тебе господин Рокфеллер и говорит, что ты так мил, сразу видно, только что с конфирмации, и вот он
решил подарить тебе свои очки...
— Нет, совсем не так. В один прекрасный день я поздоровался с деревом и, заметив, что оно не отвечает на мое приветствие, понял, что мне нужны очки. Я пошел к лагерному врачу — дело было в лагере военнопленных в Варшаве — и рассказал ему историю с деревом. Он показал на таблицу и велел читать буквы. «Я с удовольствием прочту,— ответил я,— только скажите, пожалуйста, господин доктор, где она, эта таблица?» Тут он сказал, что с моими глазами действительно что-то не в порядке, но помочь он ничем не может. В лагере больше ста человек нуждаются в очках — у русских солдат такая привычка: как берут в плен, так отбирают очки. У меня-то они ничего не забрали, у меня их и не было, но другие об этом говорили. Может, русские думали, что, кто без очков, тот не убежит. Во всяком случае, в лагере не хватало ста пар очков. Я пошел к Ванде, рассказал ей об этом, а она пошла к уполномоченному Международного Красного Креста, которого, правда, терпеть не могла, но не раз отлично использовала в подобных целях. Была устроена всеобщая проверка зрения, и через два-три месяца прибыли очки. Дяденька из Красного Креста объяснил, что их собрали для нас в Америке. Ну и экземпляры попадались. На каждом была наклеечка— с указанием диоптрий. Лагерный врач собрал нас всех в барак и стал сравнивать наклейки со своим списком. О размерах и фокусных расстояниях он и слышать не хотел — лишь бы диоптрии подходили. Некоторым даже пенсне досталось, и мои очки были еще далеко не самые дурацкие, но зато с широченной оправой — так уж мне повезло, потому что очередь до меня дошла только в конце. Почти все теперь кое-что видели в своих очках и, когда рассмотрели меня в моих рокфеллеровских окулярах, так и покатились со смеху. Правда, я сам хохотал, потому что и они все выглядели довольно дико — сотня ребят в самых идиотских очках.
— А твои, значит, были от самого Рокфеллера?
— Так я по крайней мере думаю. Рассуди сама, кто может себе такое позволить — черепаховая оправа в килограмм весом!
— Да, это, безусловно, был миллионер. Потому-то они тебе и не идут — ты ведь не миллионер. Ой, мне же еще физику учить!
— Жаль. Я что, плохо рассказал эту историю? Можно было, конечно, ее расцветить: когда первый нацепил очки, еще никто не смеялся, потому что никто еще ничего не видел; когда второй — то засмеялся первый, получивший очки; над третьим смеялись уже двое и так далее, а потом смеялись и те, кто еще ничего не видел: те, кто уже был в очках, описывали им других очкариков, и кто был без очков, смеялся еще громче тех, кто был в очках. Ибо то, что рисует тебе фантазия, всегда производит более сильное впечатление, чем то, что видишь своими глазами. Так мне кажется.
— Нет,— сказала Вера,— ты очень хорошо рассказал.
— Правда? — переспросил Роберт, глядя, как она расправляет все еще мокрый свитер.— А насчёт фантазии, как я теперь понимаю, это не всегда верно.
Они уплатили по счету и направились к выходу, и Роберт сделал попытку взять ее за руку, но она и слышать об этом не хотела.
— Я не знаю, как отношусь к тебе,— сказала она.— Когда ты рассказываешь, ты, правда, очень мил. Но ты жуткий задавала, и
если бы я не была такая мокрая, я наверняка не стала бы есть с тобой холодец. Так и знай.
— Теперь я это знаю,— сказал Роберт. Перед вертящейся дверью Вера спросила:
— Ты ждешь итогов?
Он ждал, скрестив руки на груди. Тогда она сказала:
— Первое: кажется, мне удалось избежать насморка. Второе: к Грёбелю я теперь буду ходить часто. Третье: о тебе я при случае подумаю. Четвертое: спокойной ночи!
— Бесспорно,— ответил Роберт.
Когда Роберт вошел в комнату «Красный Октябрь», Рик ковырялся в приемнике, Трулезанд сказал:
— Наконец-то! Квази сломал радио.
— Оно само перестало говорить,— тут же запротестовал Рик,— прямо посреди последних известий вдруг замолчало, и я ищу повреждение.
Роберт отстранил его.
— Иди, иди, жестянщик, мы позовем тебя чинить нужник, когда завалим дерьмом.
Все трое посмотрели на него, а Квази, тихонько присвистнув, заметил:
— С тебя марка. Или скажешь, что ты не выражался?
— Валяй записывай,— сказал Роберт,— хотя погоди, сегодня, я думаю, ты еще и не то услышишь!
Квази взял записную книжку, которую Называл «Сторожевая башня», пока не узнал случайно, что так же называется газета «Свидетелей Иеговы». Он хотел записать проступок Роберта, но Трулезанд остановил его.
— Минуточку, на мой взгляд, этот случай подходит под дополнительный пункт «а». Прочти-ка его, Квази.
И Квази прочел:
— «Если установлено, что пережито тяжелое душевное потря-
сение, штраф может быть отменен. Однако состояние душевного потрясения считается действительным только в течение ограниченного времени — не более трех часов. В течение этого времени разрешается произнести три «выражения». Вышеуказанное состояние устанавливается общим голосованием». Роберт отмахнулся.
— Бросьте, я заплачу марку. Я всегда был против похода Квази за моральную чистоту, но что поделаешь, под соглашением стоит и моя подпись.
— Тогда ты знаешь,— заметил Трулезанд,— что у тебя нет права голоса. Ну а все-таки, как ты сам считаешь, ты находишься в состоянии тяжелого душевного потрясения или нет?
— Нет,— ответил Роберт.
— Да у него от злости глаза на лоб лезут,— сказал Рик.
— А твое мнение, лесник? — спросил Трулезанд.
— Он злится,— подтвердил Якоб Фильтер. Трулезанд снова обратился к Роберту:
— Не хочешь отвечать чистосердечно, поставим вопрос по-другому: о чем ты разговаривал со швеей?
— О моей конфирмации и моих очках.
— Правда?
— Правда.
— И что же она сказала? И что ты сказал, когда прощались?
— Она сказала: «Спокойной ночи!» — а я, кажется, сказал: «Бесспорно!»
— Таким же злым голосом, как сейчас?
— Вполне возможно.
Трулезанд взял у Квази записную книжку и захлопнул ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116