» Тут я побледнел, наверно, совсем стал зеленым с лица, потому что он говорит: «Что это с вами, вам плохо, а что вам вообще-то надо в ломбарде?»
Ну, я и объясняю ему, что наделал долгов, а мой кредитор грозится теперь все рассказать отцу, если я не заплачу до обеда, вот я и хотел заложить часы. Этот голубчик глядит на меня эдак с хитрецой и говорит, что прекрасно все понимает, у него тоже строгий отец, мясник в Бремервёрде, но он, пожалуй, мог бы мне помочь — а ну-ка, посмотрим, что за часы такие.
Я поскбрей достаю часы из жилета, а сам первым делом гляжу, золотые ли они еще, а он, увидев, что часы золотые,
корчит такую гримасу, как все равно в кинофильме, когда играют в покер. «И сколько же вы за них хотите?» — спрашивает, а я оьмахиваюсь: «Да я не собираюсь их продавать! Это подарок отца на конфирмацию, он всякий раз про них спрашивает, они ведь такие дорогие! Потому-то я и хотел в ломбард, оттуда я их всегда могу назад взять, как буду опять при деньгах».
Ну, брат, дает мне этот осел тридцать марок под залог часов и записывает свой адрес, чтобы я мог их у него выкупить за тридцать пять, когда у меня будут деньги. «Эмиль Шульц,— говорит,— это и есть я, в Бремервёрде спросишь любого, там меня каждая собака знает. Да что вы,— говорит,— не стоит благодарности, всегда рад помочь». И тут, гляжу, пошел он прочь — сперва потихоньку, не спеша, а потом все быстрей и быстрей, и если он очень поторопился, то часы еще были золотыми, когда он перешагнул порог своей мясной лавки.
Вошла Лида, взглянула на уровень в бутылке и молча подождала, пока Герман досмакует свой рассказ.
— Ты лучше его не слушай,— сказала она,— он говорит правду. После второй бутылки он всегда говорит правду. Ну, как, был ты в Парене?
Она всякий раз спрашивала про Парен, но Роберт знал, что спрашивает она совсем о другом. Она приехала в Парен тогда же, когда и он,— во время войны, спасаясь от бомбежек, и уехала из него в тот же самый день, что и Роберт, но по другим причинам и в противоположном направлении. Для Роберта это чуть не обернулось исключением из университета, и если бы не Рпбенлам и Трулезанд, кто знает, чем бы все это кончилось.
На третий день после начала семестра Роберта вызвали в деканат. Старый Фриц сидел выпрямившись за своим письменным столом. Ангельхоф — латинист и секретарь партбюро — стоял у окна. Они не предложили ему сесть и не ответили, когда он поздоровался.
Вёльшов долго рассматривал какую-то бумажку, потом сказал:
— Мы получили тут сообщение.
Роберт взглянул на бумажку, но Вёльшов сунул ее под стекло письменного стола и, жестом приглашая Роберта, предложил:
— Высказывайся! И побыстрее!
Роберт беспомощно посмотрел на Ангельхофа, но тот и бровью не повел. Роберт перебрал в уме все темные пятна своей биографии, но не нашел ни одного, о котором бы не упомянул в автобиографии или в анкете. Разве что из партшколы сообщили про выговор, который он получил там за то, что поцеловал одну девчонку во время семинара по политэкономии? А может, стало известно про его споры с мужем матери, заслуженным антифашистом? Или про Ингу, пасторскую дочку? А может, он здесь, на факультете, сделал что-нибудь не так? Например, у Шики на уроке математики?
— Я хотел бы сначала узнать, о чем идет речь.
— Судя по ответу,— сухо заметил Ангельхоф,— речь могла бы идти о многом.
Роберт молчал. Наконец Вёльшов спросил:
— Как давно ты знаешь свою сестру?
— Что?.. Какую именно?
— Ту самую, о которой идет речь,— сказал Ангельхоф. Роберт обернулся и стал говорить, чувствуя, как постепенно
теряет самообладание:
— Я не понимаю, о какой из них и о чем вообще идет речь. У меня две сестры. Одну зовут Лида, она моложе меня на год, другую — Гертруда, она на год меня старше. Если можно кого-нибудь знать с первого дня существования, то я знаю Гертруду двадцать три года, а Лиду — двадцать два. Ей как раз исполнилось двадцать два.
Старый Фриц хлопнул по бумажке, которую снова вытащил из-под стекла, и разразился:
— Не вижу причин для иронии. Так о какой из двоих, по-твоему, идет речь?
Прежде чем Роберт успел ответить, вмешался Ангельхоф:
— Да ведь он уже себя выдал. Он назвал Лиду первой, хотя она младшая. А ну-ка, Исваль, выкладывай, какую роль ты играешь в этом деле.
— Пусть сюда придут товарищи Рибенлам и Трулезанд,— сказал Роберт.— Товарищ Рибенлам — руководитель моей рабочей группы, а Трулезанд — мой друг. Без них я больше ничего не скажу.
— Интересно, интересно,— сказал Ангельхоф, но Вёльшов приоткрыл дверь в соседнюю комнату и дал какие-то указания секретарше.
Пока те двое не вошли в кабинет, никто не проронил ни слова; Ангельхоф тихонько насвистывал.
— Что случилось? — спросил Рибенлам, и Вёльшов потряс своей бумажкой:
— Его сестра убежала на Запад, а он не считает нужным высказаться по этому поводу.
Роберт не обратил внимания на подлую подтасовку, он только подумал: «Лида, господи, да что же это? Что с тобой, что ты делаешь?»
— Когда? — спросил он.
— В тот же день, вслед за тобой,— сказал Вёльшов.— Через несколько часов после твоего отъезда. Не станешь же ты утверждать, что это случайное совпадение.
— Ты знал об этом? — спросил Трулезанд.
— Ты спятил?
Ангельхоф отошел наконец от окна и стал ходить взад и вперед по комнате.
— Случайное совпадение! — произнес он.— Случайность — это точка пересечения двух необходимостей. Ни одна черепица не упадет с крыши, если она до того не расшаталась и если не подует ветер. А для вас с сестрой откуда ветер дует, Ис-валь?
— Даю честное слово,— сказал Роберт,— что я об этом ничего не знал и не знаю.
Ангельхоф перебил его:
— Честь — это вообще из другой оперы!
— Гм, Исваль,— заметил Рибенлам,— ты ведь взрослый человек и должен понимать — такие вещи не случаются ни с того ни с сего. Что же с ней стряслось?
— Стряслось с ней много чего,— сказал Роберт,— у нее несчастная любовь. Нечего смеяться, товарищ Ангельхоф, такое в самом деле бывает на свете. И ты наверняка перестанешь смеяться, если я тебе скажу, в чем дело. У нас жил советский капитан, гарнизонный врач...
— Русская...— сказал Ангельхоф и тут же смолк. Но Роберт договорил за него:
— «Русская любка», совершенно верно, так у нас говорили — и булочник по соседству, и солдатская вдова под нами. Скажу откровенно, мне тоже было несладко, когда я про это узнал. Потом-то я подружился с Сашей, и мне их было здорово жалко — и сестру и его. Под конец они только и делали, что пили и ревели. Слух о них дошел до комендатуры, и они знали, чем это пахнет. Я спал в комнате над ними и каждый вечер слышал их голоса, а однажды слышу — плачет только Лида: Саша не пришел и никогда уже больше не приходил. Тут соседи осмелели и стали высказывать вслух то, о чем раньше только шептались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Ну, я и объясняю ему, что наделал долгов, а мой кредитор грозится теперь все рассказать отцу, если я не заплачу до обеда, вот я и хотел заложить часы. Этот голубчик глядит на меня эдак с хитрецой и говорит, что прекрасно все понимает, у него тоже строгий отец, мясник в Бремервёрде, но он, пожалуй, мог бы мне помочь — а ну-ка, посмотрим, что за часы такие.
Я поскбрей достаю часы из жилета, а сам первым делом гляжу, золотые ли они еще, а он, увидев, что часы золотые,
корчит такую гримасу, как все равно в кинофильме, когда играют в покер. «И сколько же вы за них хотите?» — спрашивает, а я оьмахиваюсь: «Да я не собираюсь их продавать! Это подарок отца на конфирмацию, он всякий раз про них спрашивает, они ведь такие дорогие! Потому-то я и хотел в ломбард, оттуда я их всегда могу назад взять, как буду опять при деньгах».
Ну, брат, дает мне этот осел тридцать марок под залог часов и записывает свой адрес, чтобы я мог их у него выкупить за тридцать пять, когда у меня будут деньги. «Эмиль Шульц,— говорит,— это и есть я, в Бремервёрде спросишь любого, там меня каждая собака знает. Да что вы,— говорит,— не стоит благодарности, всегда рад помочь». И тут, гляжу, пошел он прочь — сперва потихоньку, не спеша, а потом все быстрей и быстрей, и если он очень поторопился, то часы еще были золотыми, когда он перешагнул порог своей мясной лавки.
Вошла Лида, взглянула на уровень в бутылке и молча подождала, пока Герман досмакует свой рассказ.
— Ты лучше его не слушай,— сказала она,— он говорит правду. После второй бутылки он всегда говорит правду. Ну, как, был ты в Парене?
Она всякий раз спрашивала про Парен, но Роберт знал, что спрашивает она совсем о другом. Она приехала в Парен тогда же, когда и он,— во время войны, спасаясь от бомбежек, и уехала из него в тот же самый день, что и Роберт, но по другим причинам и в противоположном направлении. Для Роберта это чуть не обернулось исключением из университета, и если бы не Рпбенлам и Трулезанд, кто знает, чем бы все это кончилось.
На третий день после начала семестра Роберта вызвали в деканат. Старый Фриц сидел выпрямившись за своим письменным столом. Ангельхоф — латинист и секретарь партбюро — стоял у окна. Они не предложили ему сесть и не ответили, когда он поздоровался.
Вёльшов долго рассматривал какую-то бумажку, потом сказал:
— Мы получили тут сообщение.
Роберт взглянул на бумажку, но Вёльшов сунул ее под стекло письменного стола и, жестом приглашая Роберта, предложил:
— Высказывайся! И побыстрее!
Роберт беспомощно посмотрел на Ангельхофа, но тот и бровью не повел. Роберт перебрал в уме все темные пятна своей биографии, но не нашел ни одного, о котором бы не упомянул в автобиографии или в анкете. Разве что из партшколы сообщили про выговор, который он получил там за то, что поцеловал одну девчонку во время семинара по политэкономии? А может, стало известно про его споры с мужем матери, заслуженным антифашистом? Или про Ингу, пасторскую дочку? А может, он здесь, на факультете, сделал что-нибудь не так? Например, у Шики на уроке математики?
— Я хотел бы сначала узнать, о чем идет речь.
— Судя по ответу,— сухо заметил Ангельхоф,— речь могла бы идти о многом.
Роберт молчал. Наконец Вёльшов спросил:
— Как давно ты знаешь свою сестру?
— Что?.. Какую именно?
— Ту самую, о которой идет речь,— сказал Ангельхоф. Роберт обернулся и стал говорить, чувствуя, как постепенно
теряет самообладание:
— Я не понимаю, о какой из них и о чем вообще идет речь. У меня две сестры. Одну зовут Лида, она моложе меня на год, другую — Гертруда, она на год меня старше. Если можно кого-нибудь знать с первого дня существования, то я знаю Гертруду двадцать три года, а Лиду — двадцать два. Ей как раз исполнилось двадцать два.
Старый Фриц хлопнул по бумажке, которую снова вытащил из-под стекла, и разразился:
— Не вижу причин для иронии. Так о какой из двоих, по-твоему, идет речь?
Прежде чем Роберт успел ответить, вмешался Ангельхоф:
— Да ведь он уже себя выдал. Он назвал Лиду первой, хотя она младшая. А ну-ка, Исваль, выкладывай, какую роль ты играешь в этом деле.
— Пусть сюда придут товарищи Рибенлам и Трулезанд,— сказал Роберт.— Товарищ Рибенлам — руководитель моей рабочей группы, а Трулезанд — мой друг. Без них я больше ничего не скажу.
— Интересно, интересно,— сказал Ангельхоф, но Вёльшов приоткрыл дверь в соседнюю комнату и дал какие-то указания секретарше.
Пока те двое не вошли в кабинет, никто не проронил ни слова; Ангельхоф тихонько насвистывал.
— Что случилось? — спросил Рибенлам, и Вёльшов потряс своей бумажкой:
— Его сестра убежала на Запад, а он не считает нужным высказаться по этому поводу.
Роберт не обратил внимания на подлую подтасовку, он только подумал: «Лида, господи, да что же это? Что с тобой, что ты делаешь?»
— Когда? — спросил он.
— В тот же день, вслед за тобой,— сказал Вёльшов.— Через несколько часов после твоего отъезда. Не станешь же ты утверждать, что это случайное совпадение.
— Ты знал об этом? — спросил Трулезанд.
— Ты спятил?
Ангельхоф отошел наконец от окна и стал ходить взад и вперед по комнате.
— Случайное совпадение! — произнес он.— Случайность — это точка пересечения двух необходимостей. Ни одна черепица не упадет с крыши, если она до того не расшаталась и если не подует ветер. А для вас с сестрой откуда ветер дует, Ис-валь?
— Даю честное слово,— сказал Роберт,— что я об этом ничего не знал и не знаю.
Ангельхоф перебил его:
— Честь — это вообще из другой оперы!
— Гм, Исваль,— заметил Рибенлам,— ты ведь взрослый человек и должен понимать — такие вещи не случаются ни с того ни с сего. Что же с ней стряслось?
— Стряслось с ней много чего,— сказал Роберт,— у нее несчастная любовь. Нечего смеяться, товарищ Ангельхоф, такое в самом деле бывает на свете. И ты наверняка перестанешь смеяться, если я тебе скажу, в чем дело. У нас жил советский капитан, гарнизонный врач...
— Русская...— сказал Ангельхоф и тут же смолк. Но Роберт договорил за него:
— «Русская любка», совершенно верно, так у нас говорили — и булочник по соседству, и солдатская вдова под нами. Скажу откровенно, мне тоже было несладко, когда я про это узнал. Потом-то я подружился с Сашей, и мне их было здорово жалко — и сестру и его. Под конец они только и делали, что пили и ревели. Слух о них дошел до комендатуры, и они знали, чем это пахнет. Я спал в комнате над ними и каждый вечер слышал их голоса, а однажды слышу — плачет только Лида: Саша не пришел и никогда уже больше не приходил. Тут соседи осмелели и стали высказывать вслух то, о чем раньше только шептались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116