Время от времени жизнь нас кладет на лопатки, и только, а потом мы вновь расправляем крылья! Но с Вами иначе. И мы берегли бы Вас, мы бы не допустили, чтобы... (Берегли — от чего? От страданий... от жизни?) И еще я думаю, что Вы ближе моему сердцу, чем Ундина, и все же в горе я выбрала бы ее. Случись мне заболеть, я предпочла бы Ундину: перед пей мне не было бы стыдно за свою пропотелую ночную рубашку и зеленый ночной горшок. Перед смертью я выбрала бы Вас. Ундина забыла бы меня на третий день после похорон, а Вы, я знаю — Вы не забыли бы и на четвертый и на пятый (а может, и еще дольше?). Для нее имеют значение лишь мои человеческие свойства, которые исчезают вместе с плотью и жизнью. Для Вас же я прежде всего литератор. Значит, с Вами в какой-то мере связаны мои — возможно пустые? — надежды, что вместе с плотью и жизнью я для мира не исчезну. Может быть, Вы моя совесть, которой нельзя кормиться, но без которой нельзя обойтись?
А кем была я для Вас? Только ли консультантом — чужой тетей, уловившей жертву, чтобы ее осчастливить, завещав ей ряд вполне проверенных в эксплуатации и весьма затертых от употребления художественных приемов? Не очень лестно и даже, м-да, слегка огорчительно.., И хотя я многих заблудших успешно вывела из дебрей по одним мне ведомым тропинкам, насчет Вас не могу с уверенностью сказать, была ли я Вашим вожатым или как леший водила только вокруг да около. Не похожи ли были наши отношения на свет свечей, который возносил наш дух ввысь, но заставлял чувствовать голод по колбасам Ундины, пахнущим чесноком и грехом? И разве главное, что объединяло нас как единомышленниц, не разделяло нас в то же время как людей — стеклянной дверью, на которой нередко мы оставляли лишь отпечатки своих пальцев? Чаще Вы были каштаном, прячущим ядро в скорлупе, чем цветком, раскрывающимся доверчиво и мудро, А я? Наверно, и я чаще бывала каштаном, чем цветком. Мы почему-то боялись разбить стекло (а то сквозняк, не дай бог, сорвет шапку вместе с головой!) и на протяжении нескольких лет отваживались на это лишь несколько раз, далеко не уверенные при этом, что правильно поступаем. Быть может, мы хотели укрыть евою жизнь от нескромного глаза, зная, что писатель — хищник, жадный до теплой крови, коршун, живущий чужой бедой, получающий деньги за страдания не только свои, но и чужие, что это шулер, ловко тасующий в одной колоде истинные факты и ложь — свой вымысел? Чего стоят заявления, что я Вас любила (см. выше), если мои заметки свидетельствуют, что я наподобие гончей, нагнув голову, шла по Вашему следу. И вот я накрыла Вас рукой, как бабочку, и в моей горсти мягко, тепло и трепетно бьются Ваши бархатные шоколадные крылья, трутся о шершавость ладони, роняя яркие блестки. А может быть, я бьюсь в Вашей горсти? И, может быть, это не опадающий иней, не серебряная пыль, а блеск, стертый с моих крыльев, крыльев моли? Только, пожалуйста, не накалывайте меня на булавку. Это очень больно. По возможности я старалась не делать больно и Вам.
Узнаете ли вы меня на этих страницах? Вполне возможно — Вы не раз протестующе воскликнете, что я подаю себя благороднее, чем есть на самом деле, что я поступаю нечестно, вытаскивая на свет божий Вашу личную жизнь и порой, может быть, раздевая Вас догола,— и почти утаивая в то же время свою. Возможно, Вы правы, а возможно, и нет, ведь я зато не скрыла нечто другое — свое одиночество, свой страх, а порой и отчаяние, и раздела догола свою душу. Может быть, Вы, не дочитав до конца, вспыхнете, отбросите рукопись и, обвиняя меня в «намеренном искажении правды», будете готовы назвать все ложью. Но если, приступая к делу, я думала строить повесть о наших взаимоотношениях на строго документальной основе, заметая следы лишь настолько, чтобы каждый встречный не узнал сразу в моей Ирене Вас и не показывал на Вас пальцем, то постепенно — к тому же загадочным образом, даже против моей воли — моя Ирена все больше от Вас отдалялась, с каждой страницей становясь все самостоятельней, пока в конце не стала действовать по внутренней логике не Вашего, а своего характера, как будто ей вообще до Вас нет никакого дела. Не берусь утверждать, что она действует правильно, но в такой же мере не стану уверять, что она действует ошибочно: по-моему, она действует согласно своим взглядам и понятиям, и я позволила ей поступать как она хочет — ведь жизнь была бы просто мусорной ямой, если бы мы поступали вопреки своим убеждениям!
Вчера, когда я была еще на гребне пенистой волны, мне казалось, что у меня получилась довольно типичная современная женщина — образованная, независимая, уверенная в себе... и не очень счастливая. Сегодня вижу, что я не ответила на самый главный вопрос: почему? Не потому ли, что сама не могу решить, что считать идеалом, и ближе ли моему сердцу беспощадная как к себе, так и к другим Мария Каллас, которая была готова пожертвовать всем и растоптать всех на пути к сверкающим вершинам искусства, или пламенная Александра Коллонтай, у которой достало сил во имя революции разрушить семью, оставить горячо любимого мужа и отдать единственного сына на воспитание чужим людям, или же терпеливая многодетная мать, у которой хватает сил сохранить семью и встречать мужа вкусным ужином не только в том случае, если он хороший монтажник, но и когда он хороший бражник?
Когда Вы наткнетесь на эпизоды, где из Ваших поступков и Вашей натуры взято нечто такое, что Вам не хотелось бы ни узнавать, ни вспоминать, — будьте ко мне снисходительны. Вспомните, как горячо Вы со мной согласились, когда я однажды сказала: «Даже те люди, кто свято верит, что в литературе все должно быть взято из жизни, сразу начинают возмущаться, как только что-то берется из их жизни, — если это не принесенные вчера из химчистки ангельские крылья...»
Признаться, работая именно над этой книгой, я чаще обычного себя спрашивала: что я знаю о человеке? Пойму ли я когда-нибудь его душу или всегда буду идти к человеку как к горизонту, и то существенное, что в нем есть, всегда будет оставаться «за», неизменно прятаться «по ту сторону» того, что в силах разглядеть мой глаз? Не выбрала ли я безнадежную цель, к которой никогда не смогу приблизиться ни на шаг, как ни на шаг не могу приблизиться к горизонту, где земля сходится с небом, где земля кончается и начинается небо? Удастся ли мне когда-нибудь протянуть шелковый волосок от сердца к сердцу, перекинуть золотую жердочку, или же я поставила себе невыполнимую задачу? Пытаясь разобраться в противоречивости человека, разве я не путаюсь в собственных противоречиях? Разве Ундина не осталась для меня неразгаданной загадкой? Не могу навесить ей никакой ярлык, отнести в такой-то разряд. Не могу ни осудить ее, ни оправдать. Не годится она ни в качестве образца, ни в качестве жупела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47