..
Многие не спят этой ночью?
Не спят роженицы. Не спят любовники. Не спят умирающие. Не спят те, чье тело терзает боль. Не спят те, чье сердце терзают сомнения. Не спят очень счастливые, не спят очень несчастные. Не спят всё получившие, и не спят всё потерявшие. Не сплю я... и не спит Ундина... Ирена не спит тоже...
Почему я думаю, что не спит Ундина? Но ее смех тихо плещется в моей комнате, черным порхает мотыльком, и я знаю: нет, не спит — не спит Ундина... Что он такое, ее смех? Что она за своим смехом прячет? За таким смехом не может ничего не скрываться...
Откуда у меня чувство, что не спит Ирена? Но ее бодрствование летает под моим потолком на неслышных крыльях козодоя, и я знаю: нет, не спит — не спит Ирена. Что она делает, раз не спит в этот поздний час? Может, читает, что-нибудь пишет? Или думает о своем нерожденном ребенке? Или открытыми глазами смотрит в ночь и, удивляясь спокойствию Гунтара, его согласию с самим собой, молча взирает на этот нудный дождь за окном, осенний этот майский дождь, заражающий унынием?
Есть ли у Ирены хотя бы мышь, с кем дружить в клетке отчуждения,— как была мышь у меня, и хотя мышь меня подло обманула и я ей так же подло отомстила, у меня была, по крайней мере, мышь.
Есть ли у Ирены хотя бы муха, с кем общаться в тюрьме одиночества,— как была муха у меня, большая черная муха, муха - алкоголик, которая пила коньяк и в устрашение мне однажды в коньяке утонула? Как хорошо быть бездумной мухой. Не встать ли и не выпить ли чего-нибудь?
Льет, льет... льет,
18 мая 1977 года
Солнце хлещет в раскрытые небесные шлюзы. Ну, устроила я себе Иванову ночь, нечего сказать — господи, без пяти десять! И все еще порхаю в ночной рубашке, и в мозгу порхают обрывки сновидений... Что я видела во сне? Ах да! Это было так красиво: шел снег, и яблоня за окном была Белая-белая. Но и в действительности — стоит только взглянуть, о! — яблоня за окном стоит белая-белая: я проспала (вот жалость!), когда она расцвела. М-да, проспала я и лучшие часы для работы. Чтобы наверстать упущенное, вычеркнем из репертуара обед... Бог ты мой, надо же сходить и за почтой! Не была почти целую неделю. У меня острое предчувствие, что среди почты должно быть письмо!..
Так, понапрасну убила еще полчаса! Вот тебе и острое предчувствие! В ящике целая пачка газет, и только.
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
Здравствуйте, милая Ирена!
Предчувствие говорило мне — правда, еще полтора месяца назад! — что Вы должны подать признаки жизни эпистолярным путем, и вчера смотрю: так и есть, наконец письмо! Но, признаться, оно не только доставила мне радость, но и загнало меня в тупик. Я обрадовалась, что Вы снова начали «копаться в своем маленьком литературном огороде» (буду за Вас болеть, но — хм! — насколько это в моих силах, постараюсь Вам, злой насмешнице, на язык не попадаться!)... да, и была несколько смущена. Сижу и в раздумье грызу карандаш. Письмо чертовски лестное, и все-таки... Неужто я и правда Вам кажусь ларцом безошибочных суждений, начиненной бесспорными истинами колбасой? Если бы вся мудрость, какую Вы мне приписываете, была к моим услугам, разве я бы так часто спотыкалась, так глупо ошибалась, так больно ушиблась? Да я бы безгрешно ходила по воде как посох! Так что ко всему, что я Вам пишу, относитесь критически. Никогда никому не подражайте! Обещайте мне это. Изучайте чужой опыт — и подвергайте сомнению! Постигайте — и поступайте по-своему! Технику творчества другого литератора надо знать, чтобы о ней забыть, так же как надо знать теорию секса, но в любовной практике о ней забыть. В творчестве нет ничего универсального и ничего неизменного. Что для одного целебно, то для другого яд. Что одного вырвет у смерти, то другого загонит в гроб. Не заимствуйте чужой опыт! Чужой опыт, как чужое платье, никогда не будет Вам впору. Не лепитесь ни к какой школе! Не копируйте ничей метод. Если Вы сова, пишите по ночам, по никогда не пишите по ночам только потому, что по ночам писал Вальзак. Если сиденье Вас расслабляет, пишите стоя, но не пишите стоя только потому, что так писал Хехмингуэй. Единственный ценный совет, который могу Вам дать: писать по возможности каждый день, ведь «когда пишешь каждый день — как заметил с иронией Вильям Сароян — невозможно хотя бы раз в год не сказать что-то значительное». Не ищите чудодейственного средства! Совершенно все равно, в какое время года и час суток, в каком помещении и в какой позе, чем и на чем Вы пишете, в голове ли у Вас план или на бумаге, много Вы правили рукопись или мало. Помните только одно — напечатанный рассказ должен пахнуть типографской краской, а не потом. Все равно, работаете ли Вы медленно или быстро, Вы должны создать иллюзию легкости. Вы не вправе публично воевать со словом как с трехпудовым мешком. Слово должно являться по Вашему мановению как кролик из цилиндра, вселяя уверенность, что кролики живут в этом элегантном головном уборе,— и пусть Вам одной будет ведомо, что в действительности они обитают в норах, из которых выманить их порой не так просто, или в зарешеченных клетках на сырой от мочи подстилке! Читатель не должен видеть, как трудно вздымается у Вас диафрагма и нервный тик дергает веко. Ему нет дела до того, что у Вас повышено кровяное давление и вяло действует желудок. Он не должен страдать оттого, что Вас бросил жених. Ему плевать на Ваши слезы. Ему важны не Ваши — его собственные слезы. Он эгоист — как эгоистичны и Вы, когда едете на «Лебединое озеро» и, нимало не печалясь, что балерина беременна, желаете насладиться — и всё тут! — ее воздушной легкостью.
И в нашем искусстве, Ирена, к ней каждый идет своим тернистым путем.
Признаться, и я в свое время пережила стадию, когда мне казалось очередь важным узнать, как кто из моих коллег пишет (чтобы тоже открыть Эльдорадо!), тем не менее чужой опыт не пригодился мне ни единого раза. Так, на определенном этапе развития мне загорелось дознаться, как тот или иной из моих пишущих современников ставит душу в фокус, прежде чем взяться за перо или карандаш, однако в большинстве случаев мне отвечали встречным вопросом — а что это значит «ставить душу в фокус»? Или еще пример. Как-то раз пристала я к одной паре писателей, работавших вместе. Что, если одному из вас захочется есть, а другого чавканье раздражает, если у одного возникнет желание походить по комнате взад-вперед, тогда как другого это просто бесит, если один любит скрипеть стулом, тогда как другой... Они со смелом меня прервали, уверяя, что они люди дисциилинированные и во время работы не едят, не расхаживают, не скрипят стульями. Я, однако, не отставала и хотела дозваться, как они в случае нужды могут друг при друге плакать. Они переглянулись сперва между собой, потом обратили удивленный взгляд на меня, искренне недоумевая, с чего бы это им за работой плакать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Многие не спят этой ночью?
Не спят роженицы. Не спят любовники. Не спят умирающие. Не спят те, чье тело терзает боль. Не спят те, чье сердце терзают сомнения. Не спят очень счастливые, не спят очень несчастные. Не спят всё получившие, и не спят всё потерявшие. Не сплю я... и не спит Ундина... Ирена не спит тоже...
Почему я думаю, что не спит Ундина? Но ее смех тихо плещется в моей комнате, черным порхает мотыльком, и я знаю: нет, не спит — не спит Ундина... Что он такое, ее смех? Что она за своим смехом прячет? За таким смехом не может ничего не скрываться...
Откуда у меня чувство, что не спит Ирена? Но ее бодрствование летает под моим потолком на неслышных крыльях козодоя, и я знаю: нет, не спит — не спит Ирена. Что она делает, раз не спит в этот поздний час? Может, читает, что-нибудь пишет? Или думает о своем нерожденном ребенке? Или открытыми глазами смотрит в ночь и, удивляясь спокойствию Гунтара, его согласию с самим собой, молча взирает на этот нудный дождь за окном, осенний этот майский дождь, заражающий унынием?
Есть ли у Ирены хотя бы мышь, с кем дружить в клетке отчуждения,— как была мышь у меня, и хотя мышь меня подло обманула и я ей так же подло отомстила, у меня была, по крайней мере, мышь.
Есть ли у Ирены хотя бы муха, с кем общаться в тюрьме одиночества,— как была муха у меня, большая черная муха, муха - алкоголик, которая пила коньяк и в устрашение мне однажды в коньяке утонула? Как хорошо быть бездумной мухой. Не встать ли и не выпить ли чего-нибудь?
Льет, льет... льет,
18 мая 1977 года
Солнце хлещет в раскрытые небесные шлюзы. Ну, устроила я себе Иванову ночь, нечего сказать — господи, без пяти десять! И все еще порхаю в ночной рубашке, и в мозгу порхают обрывки сновидений... Что я видела во сне? Ах да! Это было так красиво: шел снег, и яблоня за окном была Белая-белая. Но и в действительности — стоит только взглянуть, о! — яблоня за окном стоит белая-белая: я проспала (вот жалость!), когда она расцвела. М-да, проспала я и лучшие часы для работы. Чтобы наверстать упущенное, вычеркнем из репертуара обед... Бог ты мой, надо же сходить и за почтой! Не была почти целую неделю. У меня острое предчувствие, что среди почты должно быть письмо!..
Так, понапрасну убила еще полчаса! Вот тебе и острое предчувствие! В ящике целая пачка газет, и только.
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
Здравствуйте, милая Ирена!
Предчувствие говорило мне — правда, еще полтора месяца назад! — что Вы должны подать признаки жизни эпистолярным путем, и вчера смотрю: так и есть, наконец письмо! Но, признаться, оно не только доставила мне радость, но и загнало меня в тупик. Я обрадовалась, что Вы снова начали «копаться в своем маленьком литературном огороде» (буду за Вас болеть, но — хм! — насколько это в моих силах, постараюсь Вам, злой насмешнице, на язык не попадаться!)... да, и была несколько смущена. Сижу и в раздумье грызу карандаш. Письмо чертовски лестное, и все-таки... Неужто я и правда Вам кажусь ларцом безошибочных суждений, начиненной бесспорными истинами колбасой? Если бы вся мудрость, какую Вы мне приписываете, была к моим услугам, разве я бы так часто спотыкалась, так глупо ошибалась, так больно ушиблась? Да я бы безгрешно ходила по воде как посох! Так что ко всему, что я Вам пишу, относитесь критически. Никогда никому не подражайте! Обещайте мне это. Изучайте чужой опыт — и подвергайте сомнению! Постигайте — и поступайте по-своему! Технику творчества другого литератора надо знать, чтобы о ней забыть, так же как надо знать теорию секса, но в любовной практике о ней забыть. В творчестве нет ничего универсального и ничего неизменного. Что для одного целебно, то для другого яд. Что одного вырвет у смерти, то другого загонит в гроб. Не заимствуйте чужой опыт! Чужой опыт, как чужое платье, никогда не будет Вам впору. Не лепитесь ни к какой школе! Не копируйте ничей метод. Если Вы сова, пишите по ночам, по никогда не пишите по ночам только потому, что по ночам писал Вальзак. Если сиденье Вас расслабляет, пишите стоя, но не пишите стоя только потому, что так писал Хехмингуэй. Единственный ценный совет, который могу Вам дать: писать по возможности каждый день, ведь «когда пишешь каждый день — как заметил с иронией Вильям Сароян — невозможно хотя бы раз в год не сказать что-то значительное». Не ищите чудодейственного средства! Совершенно все равно, в какое время года и час суток, в каком помещении и в какой позе, чем и на чем Вы пишете, в голове ли у Вас план или на бумаге, много Вы правили рукопись или мало. Помните только одно — напечатанный рассказ должен пахнуть типографской краской, а не потом. Все равно, работаете ли Вы медленно или быстро, Вы должны создать иллюзию легкости. Вы не вправе публично воевать со словом как с трехпудовым мешком. Слово должно являться по Вашему мановению как кролик из цилиндра, вселяя уверенность, что кролики живут в этом элегантном головном уборе,— и пусть Вам одной будет ведомо, что в действительности они обитают в норах, из которых выманить их порой не так просто, или в зарешеченных клетках на сырой от мочи подстилке! Читатель не должен видеть, как трудно вздымается у Вас диафрагма и нервный тик дергает веко. Ему нет дела до того, что у Вас повышено кровяное давление и вяло действует желудок. Он не должен страдать оттого, что Вас бросил жених. Ему плевать на Ваши слезы. Ему важны не Ваши — его собственные слезы. Он эгоист — как эгоистичны и Вы, когда едете на «Лебединое озеро» и, нимало не печалясь, что балерина беременна, желаете насладиться — и всё тут! — ее воздушной легкостью.
И в нашем искусстве, Ирена, к ней каждый идет своим тернистым путем.
Признаться, и я в свое время пережила стадию, когда мне казалось очередь важным узнать, как кто из моих коллег пишет (чтобы тоже открыть Эльдорадо!), тем не менее чужой опыт не пригодился мне ни единого раза. Так, на определенном этапе развития мне загорелось дознаться, как тот или иной из моих пишущих современников ставит душу в фокус, прежде чем взяться за перо или карандаш, однако в большинстве случаев мне отвечали встречным вопросом — а что это значит «ставить душу в фокус»? Или еще пример. Как-то раз пристала я к одной паре писателей, работавших вместе. Что, если одному из вас захочется есть, а другого чавканье раздражает, если у одного возникнет желание походить по комнате взад-вперед, тогда как другого это просто бесит, если один любит скрипеть стулом, тогда как другой... Они со смелом меня прервали, уверяя, что они люди дисциилинированные и во время работы не едят, не расхаживают, не скрипят стульями. Я, однако, не отставала и хотела дозваться, как они в случае нужды могут друг при друге плакать. Они переглянулись сперва между собой, потом обратили удивленный взгляд на меня, искренне недоумевая, с чего бы это им за работой плакать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47