Весь облик Гунтара — одна сплошная воля и сноровка, но нет, не только — и какое-то строптивое безумство, и ненасытный азарт, и какая-то злая надменность! На первом повороте центробежной силой я чуть не раздавила Ирену в лепешку. Больно? Не успела она ответить, как мы вошли в новый вираж, на сей раз в противоположную сторону, и она замочком сумки — ой, вот больно-то! — оцарапала мне колено. Зато этот маневр благополучно вынес нас на шоссе, и машина удалялась от Ошупилса не только в пространств, но, казалось, и во времени, ибо теплые еще, со сковородки, впечатления, свежие еще, свеженькие воспоминания, которым долго бы плавать на поверхности сознания, — мигом напитавшись ускорением, сразу протряслись в прошлое, к ослизлым камням, ржавым железякам, худым кастрюлям, утопленным иллюзиям и прочему хламу.
О, вот это поездка!
У калитки своего двора я Гунтару сказала, что в его машину больше не сяду. Он пожал плечами, великодушно позволяя мне поступать по своему усмотрению, как заблагорассудится. В темноте не было видно, горят ли у него уши. Рассердился? Может быть, зайдем все трое — на чашку кофе? Спасибо, нет. А почему? Завтра рано на работу. Ну нет так нет. Мне, кстати, тоже завтра рано на работу! Так что с Гунтаром мы квиты. А с Иреной? Когда прощались, я смутно чувствовала, что она хочет мне что-то сказать. Я помедлила, но так и не дождалась. Интересно, что она хотела сказать?
20 февраля 1976 года
Я угадала, да! Она хотела сказать. Только не собралась с духом. Почему? Что ее удержало? Страшный рев мотора, в котором пришлось бы надрывать голос? Будничность ситуации? Бдительно наставленные уши Гунтара? А может быть, ей еще колет барабанные перепонки мой змеиный укус: «Боюсь, что у вас не совсем ясное представление о характере литературного труда» — или что-то в этом роде. А сегодня неожиданно — бац! — письмо со штемпелем ошупилсской почты и — о! — притом на машинке. Это выглядит так тонко и холодно, в серо-безликих рядах букв только долгое «ё» (долгота вписана ярко-синей шариковой ручкой) дышит человеческой теплотой. Тон весьма далек от самоуверенности. Не знаю, чего стоило Ирене признание (ее слово!), если я — «первый человек со стороны, который об этом узнаёт». Какое роковое слово — признание! Признание в преступлении. Признание в том, что ты пишешь прозу... Она не просит у меня протекции. Не просит совета. Так о чем же письмо? Хм... Быть может, Ирене стало тесно в яйце и она проклевывается на свет божий из надежной, но темной клетки? Или уже проклюнулась и на вселенском сквозняке подхватила насморк? Но может быть, я «не в том направлении гадаю» и «не в том подтексте думаю»?..
Напишу — пусть пришлет что-нибудь, прочитаю.
23 марта 1976 года
Сама напросилась, сама навязалась — теперь сижу и чешу затылок! Чертовски трудно прийти к какому-то решению. Типичные опыты новичка! Встречаются места, где мысль и глаз зацепятся, ах, за такую изюмину, что просто язык прокусишь от зависти, однако в делом ее рассказы пока что — столовский компот, где изюминка гоняется за изюминой в подслащенной, словно подкрашенной марганцовкой водице. Видителя ли перспектива? Поддержать ли мне надежду или наоборот убить одним ударом, чтоб человек не мучился в агонии долгие годы? А если я, не приведи бог, убью жизнеспособный зародыш таланта? Ведь в этих «изюминах» определенно что-то есть. Правда, о рассказах можно сказать мало хорошего, но это ничего еще не значит, ведь... Кто сказал, что плохо начинать — это... Ах да, Чехов. Сам Чехов говорил, что плохое начало для писателя счастье. Наверно, так оно и есть. Только многие, очень многие дальше плохого начала не пошли... Мне не хватает уверенности, чтобы принять решение. Надо встретиться, поговорить. Попробую позвонить с почты в учительскую. Угадать бы только — в перемену.
9 апреля 1976 года
Созвонилась с Иреной. Не хочу ли я приехать в Ошужилс? У них сейчас красиво. Отведет в какие-то там Скроты показать Большую Дарту. А что это такое? Живописный утес? Старый замок? Финская баня? Она смеется: нет, вяз это, но с двухметровым обхватом. Никогда я не видала такого могучего вяза. Надо посмотреть! Договариваемся на девятое число: по пятницам у нее «короткий день». По пути к Большой Дарте сможем побеседовать в сельской тиши, так сказать, и «о деле».
9 апреля 1976 года
Ну и день выдался, ну и денек! Земля смешалась с небом. На что это похоже, чтобы в апреле — и такая метель! Никому этот снег не нужен, и меньше всего нам, но ему ни до кого нет дела, и меньше всего до нас. В лоскутах ветра гурьбой, ватагой бегут огромные белые пушинки, да не пушинки даже, нет, целые комки пуха. Ведь вроде бы уж прилетели жаворонки, жалобно произнесла Ирена и поглядела на небо, которое можно было достать рукой. Мы делали героические усилия, пытаясь добраться до Большой Дарты, однако на половине пути от своего намерения отказались: ни подойти туда без дороги, ни толком осмотреть. Ирена провела меня только мимо школы, хотя, по правде говоря, и там смотреть было особенно не на что. Поняла это и она, как бы со стороны, как бы чужими глазами окинув строение из красного кирпича — двойник Дома культуры, только трехэтажный. Классы, говорит, разбросаны по разным зданиям, в следующей пятилетке намечается строить новую школу, как и жилой дом для учителей. Она показала и место, но ничего не было видно — слишком уж бесновалась метель.
Низко над нашими головами просвистел снежок агрессии или простая случайность? За углом мелькнула вихрастая голова. Виновник нападения или случайный свидетель? Телесных повреждений причинено нам не было, наши пальто не испачканы, так что достоинство наше не понесло урона, тем не менее Ирена строю окликнула: «Сипол!» Из-за угла показалась не только голова. «Я нечаянно, честное... Я не...» — «А где твоя шапка, Сипол?» Мальчик воевал с карманом до тех пор, пока не вытащил из него нечто похожее на стоптанную тапку. «Надень, Яник, и иди домой». Надвинув на патлатый чуб предмет, который по-прежнему больше напоминал шлепанец, чем головной убор, мальчик снова скрылся за домом, в котором сквозь снежную мглу белесо горели огни. Я засмеялась, а Ирена нет (очевидно, смеяться в такой ситуации было непедагогично!). Она рассказала, что отец мальчика совхозный электрик — с утра до вечера по животноводческим фермам, — а мать, наверно, снова положили в стационар: у нее опухоль мозга — злокачественная и не злокачественная, доброкачественная не доброкачественная, однако раза два-три в году это приводит ее в психиатрическую больницу, когда она в очередной раз пытается покончить с собой, и тогда парень остается фактически один. Взяли его в группу продленного дня, но из продленки ведь тоже вечером надо идти домой, проговорила Ирена, судорожно вздохнула, как после долгих рыданий, и неожиданно предложила зайти посидеть в «Радуге» (мы обе распливились).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47