.. Ну вот, ко мне уже прилипло Ваше вопервых во-вторых, в 3-их!.. А некоторые вопросы и правда загнали меня в тупик, я, например, не спала до двух, ломая себе голову, как ответить на: «Что Вас в жизни больше всего поразило?» Поскольку в целом я отношу себя не к скептической, а скорее к наивно-восторженной ветви рода человеческого, то в жизни меня, дорогая, поражало очень многое. Когда я была подростком, меня очень поразило, как это ни с того ни с сего на свет появляются дети. Напрасно смеетесь! Когда я стала профессиональным писателем и для повышения квалификации взялась изучение медицинского плана, этот предмет поразил меня еще больше: я узнала о существовании стольких обязательных условий и отклонений, болезней и средств, что казалось, ребенку никак невозможно родиться, однако дети по-прежнему рождались — и самым невероятным было то, что они рождались и у меня! И когда дитя, как цыпленок в яйце, во мне стучалось, все это происходило так близко (ведь я чувствовала даже мягкие движения ножек!) и казалось одновременно таким далеким — как лодка на горизонте. Однако самое необычайное состояло в том, что между этой близостью и этой далью не было противоречий.
Приблизительно в то же время я наткнулась в периодике на — конечно примерные — расчеты, сколько книг числит мировая литература; цифры я тогда не записала и, к сожалению, успела забыть, но само собой понятно — речь шла о миллионах миллионов! Что меня повергло в страшное смущение. Если это так, здраво рассудила я, то нет ни надобности, ни, хуже того, возможности вообще написать что-то новое: в этих миллионах томов давным-давно все и обо всем сказано! Но так как я продолжала, по крайней мере, читать, го вскоре с восторгом и удивлением открыла, что вопреки всему — ура! — написано отнюдь не все и не обо всем!
Затем на смену пришла зоология, а именно тот факт, найденный мною в грудах корифеев естествознания, что так называемый беззубый, или усатый, кит — самое крупное животное, когда-либо существовавшее на земле и достигающее в длину свыше тридцати метров и веса в двести тонн, питается мельчайшими обитателями океана. Для поддержания жизни такого гиганта набрать суточный рацион из плавающей мелюзги длиною всего в несколько сантиметров, а то и вовсе не видной невооруженным глазом, — мне представлялось столь фантастичным и непостижимым, что я мигом поняла: все, чему я удивлялась до сих пор, ей богу же, пустяки и ничто никогда не поразит меня больше, чем феномен усатого кита!
Вскоре после того меня удивило, отчего вымерли динозавры. Я думала о них так неотвязно, что они даже стали мне являться со сне. Во сне они терлись у моих ног, как большие собаки, глядя в лицо огромными преданными собачьими глазами, и говорили: «Неужели мы должны были вымереть во имя какого-то дурацкого прогресса?» И во сне я это отрицала. Однако проснувшись, поняла, что они должны были вымереть во имя прогресса. Во сне я их гладила, и они жались к моим ногам так, что я ощущала гладкость их кожи, во сне мне было их жаль — но бодрствуя я никогда не могла понять, почему мне было их жаль, и сама себе удивлялась.
Однако сравнительно скоро, страстно увлекшись психологией, я, пожалуй, гораздо больше стала удивляться тому, что умные всегда сомневаются, все ли они знают, тогда как глупые неизменно уверены, что знают все. Несколько позже я пришла к выводу, что деление на глупых и умных — упрощение, так как умные тоже не одного поля ягоды и в свою очередь делятся на три группы:
а) умные люди, понимающие Эйнштейнову теорию относительности,
б) умные люди, не понимающие теории относительности,
в) умные люди, не понимающие теории Эйнштейна и обвиняющие его в том, что он бесстыдно позволил себе открыть нечто, чего они не понимают, хотя они умные.
А чему я удивляюсь теперь?
В последнее время, пожалуй, больше всего тому, что я живу на свете. И еще удивляюсь законам природы, которые держат, удерживают нашу планету, чтобы в безумном своем небесном полете она не разлезлась, как простокваша, и не соскочила с траектории, как сползшая с ноги калоша. Но в такой же мере и, может быть, еще больше удивляюсь я исключениям, ведь как раз исключением подтверждают правило. Я кляну случайности, так как именно они расстраивают лучшие намерения, но еще сильнее я им удивляюсь — ведь не благие замыслы, нет, но эти божественные чертовки придают волшебную таинственность моей будущности, и Вашей будущности, и — в пику научному прогнозированию! — будущему вообще. Я удивляюсь святости человека и его бесовской сути. Удивляюсь... Вижу, что Вы уже улыбаетесь! И, строго говоря, у Вас есть на то все основания: очень возможно, что в этом состоит основной просчет моей литературной деятельности, ведь искусство слова призвано учить, наставлять, прояснять и объяснять, тогда как я всю жизнь только удивляюсь. Например, процессам фотосинтеза. Но и ученые, открыв его сущность, несказанно удивлялись и притом, как я недавно вычитала, целое столетие, да что там — уточняя детали, они удивлялись еще одно столетие. И я тоже удивляюсь очевидной несуразности — что с деревом происходит нечто более важное и существенное тогда, когда оно просто стоит и зеленеет листвой, чем тогда, когда оно корнями вверх плывет по течению реки. М-да... Ну, можем ли мы считать, что я ответила на Ваше «во-первых»? Сомнительно все же, правда? К тому же отнюдь не исключено, что на этот вопрос возможны десятки других ответов, и удивительнее всего, что все они будут резонные!
Перейдем к «во-вторых». Итак — чего я больше всего боюсь? Очень и очень жалко, Ирена, что из контекста не удалось вылущить с уверенностью направление Вашей мысли, то есть какого он, по-Вашему, рода, субъект моих страхов — физический или моральный, физиологический или психологический, реальный или условный. Честно признаться, я не уловила по существу даже тона — серьезный ли он, ироничный ли? И в каком тоне тем самым мне отвечать? Неопределенность догадок колеблется в довольно широкой амплитуде: смерть? критика? судьба? старость? призраки? волки?
Если Вы имели в виду смерть, то к ней у меня точно такое же отношение, как у огромного большинства людей, то есть — пока она еще где-то там далеко, над ней подтрунивают, зато, попав к ней на крючок, одни сразу впадают в панику и мечутся как крысы в горящей западне, тогда как другие хватаются за Эпикура: «Пока мы существуем, нет смерти; когда смерть есть нас более нет». Заранее гут гадать бесполезно. До того часа, когда она схватит нас своей костлявой рукой все это одни теории.
Хулы умной критики меня огорчают, хвалы критики узколобой смешат, так что, Вы сами видите, и в том и в другом случае слово «страх» вряд ли уместно. И если мы, всю жизнь стоя на перепутье, тихо молим, чтоб нас не растерзали, если мы в мороз и в зной не устаем просить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47