Им даже не дали попрощаться. В тот день, когда отец Розанны так внезапно отправил его в обитель братьев в Оффида, девочка, по словам ее матери, была нездорова и не могла выйти к завтраку.
Сияющие глаза молодой лани вспыхнули в нескольких шагах от хижины.
Чара – так он назвал ее еще олененком за необыкновенную легкость порывистых движений. Впервые с тех пор, как прочел письмо Лео, Конрад улыбнулся, радуясь, что хоть что-то осталось неизменным.
Он протянул руку, и лань подошла к нему. Отшельник почесал жесткую гривку на шее, из которой каждую неделю извлекал клещей, потом мягко оттолкнул животное. Вот единственное создание женского пола, в обществе коего пристало находиться брату-отшельнику. «Храни меня, Боже, от общества женщины», – молился он, пытаясь снова задремать.
Обычно Конрад радовался рассвету – времени, когда он вдыхал чистый прохладный воздух и присоединял свои молитвы к хору просыпающихся воробьев и воркованию горлиц. Но сегодня, едва первые лучи рассвета просочились сквозь осеннюю листву, мысли его вскипели ключом.
«Если Фабиано девица, – он, – объясняет его беззастенчивое любопытство. Но как мог Лео сказать, что ему понадобится помощь этого любопытного и болтливого создания? »
Он вспомнил: Лео любил и почитал святую Клару. Основательница обители Бедных женщин выказала несокрушимую стойкость, придерживаясь после смерти Франциска доктрины бедности тверже, чем иные братья. Прикованная к постели, истощенная постом и умерщвлением плоти, она держалась за жизнь еще тридцать лет, пока святой отец не одобрил наконец составленный ею суровый устав Бедных женщин. Спустя два дня после того Лео преклонил колени у ее жесткого ложа в Сан-Дамиано и горестно наблюдал, как она поцеловала папскую грамоту и отпустила наконец усталую душу. Но этот блуждающий огонек, Фабиано, эта сопля, что у нее общего с блаженной Кларой, кроме, разве, принадлежности к тому же полу?
Лео рассказывал и о другой женщине – о богатой вдове, которая ухаживала за святым Франциском на смертном ложе. Много лет после того она помогала и Лео, жертвовала ордену деньги на облачение; после того, как его ряса превратилась в лохмотья, давала ему приют в годы изгнания. Донна Джакома дей... словом, из какого-то предместья в ее родном Риме.
Конрад потер замерзшие щеки, обдумывая новую догадку. Донна Джакома, покровительница Лео, конечно могла, и даже с радостью, снабдить его всем, потребным для письма, если она еще жива. Она, должно быть, одних лет с Лео – со святым Франческо она встретилась уже вдовицей. Да, если пергамент – ее дар, дело кажется не таким сомнительным.
Конрад услышал, как послушник – или послушница? – зашуршал внутри хижины соломой. Он спрятал голову и притворился спящим. Фабиано показался в дверях и тут же скрылся за кустами. Конрад устоял перед искушением проследить за ним глазами и проверить, присел ли его гость на корточки или остался стоять.
Был еще один способ проверки, но Конрада он ничуть не привлекал. Как всякий семинарист, он читывал «De Соп-temptu Mundi» папы Иннокентия и еще помнил пассаж, выражавший отвращение понтифика к менструальной крови: «Зерно, коего она коснется, не взойдет, кусты увянут, трава засохнет, деревья уронят плоды, и пес, лакавший ее, взбесится». Если Фабиано девица, и если она уже достигла зрелости, и если, на удачу, у нее как раз теперь месячное кровотечение, ему довольно будет потом осмотреть то место.
При одной мысли об этом к горлу отшельника подступила кислая тошнота и в животе все перевернулось, точно как в тот день, когда он впервые услышал от Розанны об этом проклятии женщин, и позже, когда столкнулся на юге с ведьмой, которая, по слухам, примешивала месячную кровь к приворотному зелью. Ему как раз исполнилось одиннадцать, когда Розанна – она была годом старше – объяснила, почему сегодня не может бежать с ним взапуски до вершины холма. Она словно за одну ночь повзрослела тогда, и с тех пор он всегда смотрел на нее снизу вверх.
Конрад решился. Он не станет пачкаться с этим скотским проявлением женственности. Поднявшись на ноги, он сам удалился от хижины – в противоположном направлении. Выяснить, что представляет собой его послушник, придется каким-нибудь другим способом.
Когда они столкнулись в дверях, Фабиано кивнул ему довольно сумрачно. Кивком пригласив гостя к столу, Конрад потянулся за плетенкой с припасами. Он налил воды из глиняного ведра в две чашки, разрезал пополам лепешку и положил на каждый ломоть сыра и виноград. При этом он непринужденно обратился к Фабиано:
– Что, послушников в Сакро Конвенто по-прежнему наставляет брат Хиларион?
– Что, теперь уже можно нарушить молчание? Кажется, вопрос отшельника не столько удивил, сколько обидел Фабиано.
– Фра Конрад, если вы хотите что-то узнать, просто спросите меня. Ясно, вы уже поняли, что я женщина, так к чему эти неуклюжие ловушки?
– О чем ты? – спросил Конрад, отчего-то сильно смутившись.
– Я просыпаюсь и вижу на себе второй плащ, а вас – спящим на улице. И что я должна думать? Великодушный мужчина догадывается, что делит ночлег с женщиной, и отдает ей свою накидку. За что я ему благодарна. С другой стороны, безмозглый мужчина готов закоченеть в страхе заразиться, словно оспой, женскими несовершенствами, и спасается бегством, оберегая свою чистейшую душу. За что позвольте не благодарить!
Она зубами впилась в ломоть лепешки, словно сожалея, что не может укусить собеседника.
– Я вас правильно поняла?
Бледная кожа ее щек и шеи порозовела, и глаза угрожающе вспыхнули. У Конрада тоже загорелись щеки. От такой прямоты он потерял дар речи. Она разгадала его нехитрую уловку – ну что ж! – но где в ее упреке почтение к иночеству? Право, ему следовало бы рассердиться – если не за себя, то за свой сан.
– На самом деле меня зовут Амата, – продолжала она, не дав ему возмутиться. – Фабиано зовут – или звали – моего брата.
За едой она вертела присланный Лео пергамент, не прекращая жевать и болтать.
– Следовало бы сказать – сестра Амата. Я сестра-служка в Сан-Дамиано. Управляющий знатной дамы прислал в обитель это письмо, и мать настоятельница доверила его мне. Я часто исполняю ее поручения. – Она гневно сверкнула на него глазами. – Представляете ли вы, брат, как опасно даже мужчине, даже монаху в одиночку пересечь эти горы? Если банда разбойников поймет, что им попалась женщина... а не просто кошель серебра или пара новых сандалий, лучше бы мне вскрыли глотку, как крепостные ворота! Жизнь была бы тогда хуже смерти, хуже даже вечной погибели.
– Остерегись, дитя. Ты богохульствуешь, – остановил ее Конрад. – Ничто не может быть хуже, чем лишиться навеки видения Благодати.
Амата ехидно скосила на него взгляд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
Сияющие глаза молодой лани вспыхнули в нескольких шагах от хижины.
Чара – так он назвал ее еще олененком за необыкновенную легкость порывистых движений. Впервые с тех пор, как прочел письмо Лео, Конрад улыбнулся, радуясь, что хоть что-то осталось неизменным.
Он протянул руку, и лань подошла к нему. Отшельник почесал жесткую гривку на шее, из которой каждую неделю извлекал клещей, потом мягко оттолкнул животное. Вот единственное создание женского пола, в обществе коего пристало находиться брату-отшельнику. «Храни меня, Боже, от общества женщины», – молился он, пытаясь снова задремать.
Обычно Конрад радовался рассвету – времени, когда он вдыхал чистый прохладный воздух и присоединял свои молитвы к хору просыпающихся воробьев и воркованию горлиц. Но сегодня, едва первые лучи рассвета просочились сквозь осеннюю листву, мысли его вскипели ключом.
«Если Фабиано девица, – он, – объясняет его беззастенчивое любопытство. Но как мог Лео сказать, что ему понадобится помощь этого любопытного и болтливого создания? »
Он вспомнил: Лео любил и почитал святую Клару. Основательница обители Бедных женщин выказала несокрушимую стойкость, придерживаясь после смерти Франциска доктрины бедности тверже, чем иные братья. Прикованная к постели, истощенная постом и умерщвлением плоти, она держалась за жизнь еще тридцать лет, пока святой отец не одобрил наконец составленный ею суровый устав Бедных женщин. Спустя два дня после того Лео преклонил колени у ее жесткого ложа в Сан-Дамиано и горестно наблюдал, как она поцеловала папскую грамоту и отпустила наконец усталую душу. Но этот блуждающий огонек, Фабиано, эта сопля, что у нее общего с блаженной Кларой, кроме, разве, принадлежности к тому же полу?
Лео рассказывал и о другой женщине – о богатой вдове, которая ухаживала за святым Франциском на смертном ложе. Много лет после того она помогала и Лео, жертвовала ордену деньги на облачение; после того, как его ряса превратилась в лохмотья, давала ему приют в годы изгнания. Донна Джакома дей... словом, из какого-то предместья в ее родном Риме.
Конрад потер замерзшие щеки, обдумывая новую догадку. Донна Джакома, покровительница Лео, конечно могла, и даже с радостью, снабдить его всем, потребным для письма, если она еще жива. Она, должно быть, одних лет с Лео – со святым Франческо она встретилась уже вдовицей. Да, если пергамент – ее дар, дело кажется не таким сомнительным.
Конрад услышал, как послушник – или послушница? – зашуршал внутри хижины соломой. Он спрятал голову и притворился спящим. Фабиано показался в дверях и тут же скрылся за кустами. Конрад устоял перед искушением проследить за ним глазами и проверить, присел ли его гость на корточки или остался стоять.
Был еще один способ проверки, но Конрада он ничуть не привлекал. Как всякий семинарист, он читывал «De Соп-temptu Mundi» папы Иннокентия и еще помнил пассаж, выражавший отвращение понтифика к менструальной крови: «Зерно, коего она коснется, не взойдет, кусты увянут, трава засохнет, деревья уронят плоды, и пес, лакавший ее, взбесится». Если Фабиано девица, и если она уже достигла зрелости, и если, на удачу, у нее как раз теперь месячное кровотечение, ему довольно будет потом осмотреть то место.
При одной мысли об этом к горлу отшельника подступила кислая тошнота и в животе все перевернулось, точно как в тот день, когда он впервые услышал от Розанны об этом проклятии женщин, и позже, когда столкнулся на юге с ведьмой, которая, по слухам, примешивала месячную кровь к приворотному зелью. Ему как раз исполнилось одиннадцать, когда Розанна – она была годом старше – объяснила, почему сегодня не может бежать с ним взапуски до вершины холма. Она словно за одну ночь повзрослела тогда, и с тех пор он всегда смотрел на нее снизу вверх.
Конрад решился. Он не станет пачкаться с этим скотским проявлением женственности. Поднявшись на ноги, он сам удалился от хижины – в противоположном направлении. Выяснить, что представляет собой его послушник, придется каким-нибудь другим способом.
Когда они столкнулись в дверях, Фабиано кивнул ему довольно сумрачно. Кивком пригласив гостя к столу, Конрад потянулся за плетенкой с припасами. Он налил воды из глиняного ведра в две чашки, разрезал пополам лепешку и положил на каждый ломоть сыра и виноград. При этом он непринужденно обратился к Фабиано:
– Что, послушников в Сакро Конвенто по-прежнему наставляет брат Хиларион?
– Что, теперь уже можно нарушить молчание? Кажется, вопрос отшельника не столько удивил, сколько обидел Фабиано.
– Фра Конрад, если вы хотите что-то узнать, просто спросите меня. Ясно, вы уже поняли, что я женщина, так к чему эти неуклюжие ловушки?
– О чем ты? – спросил Конрад, отчего-то сильно смутившись.
– Я просыпаюсь и вижу на себе второй плащ, а вас – спящим на улице. И что я должна думать? Великодушный мужчина догадывается, что делит ночлег с женщиной, и отдает ей свою накидку. За что я ему благодарна. С другой стороны, безмозглый мужчина готов закоченеть в страхе заразиться, словно оспой, женскими несовершенствами, и спасается бегством, оберегая свою чистейшую душу. За что позвольте не благодарить!
Она зубами впилась в ломоть лепешки, словно сожалея, что не может укусить собеседника.
– Я вас правильно поняла?
Бледная кожа ее щек и шеи порозовела, и глаза угрожающе вспыхнули. У Конрада тоже загорелись щеки. От такой прямоты он потерял дар речи. Она разгадала его нехитрую уловку – ну что ж! – но где в ее упреке почтение к иночеству? Право, ему следовало бы рассердиться – если не за себя, то за свой сан.
– На самом деле меня зовут Амата, – продолжала она, не дав ему возмутиться. – Фабиано зовут – или звали – моего брата.
За едой она вертела присланный Лео пергамент, не прекращая жевать и болтать.
– Следовало бы сказать – сестра Амата. Я сестра-служка в Сан-Дамиано. Управляющий знатной дамы прислал в обитель это письмо, и мать настоятельница доверила его мне. Я часто исполняю ее поручения. – Она гневно сверкнула на него глазами. – Представляете ли вы, брат, как опасно даже мужчине, даже монаху в одиночку пересечь эти горы? Если банда разбойников поймет, что им попалась женщина... а не просто кошель серебра или пара новых сандалий, лучше бы мне вскрыли глотку, как крепостные ворота! Жизнь была бы тогда хуже смерти, хуже даже вечной погибели.
– Остерегись, дитя. Ты богохульствуешь, – остановил ее Конрад. – Ничто не может быть хуже, чем лишиться навеки видения Благодати.
Амата ехидно скосила на него взгляд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119