Тогда флорентийцы, которые никогда не упустят случая повалять дурака, стали над ним смеяться, и один спросил лежащего: « Что ты там прячешь под собой? » На что фра Диотисальве тут же ответил: «Твою жену, что же еще?» Флорентиец и не подумал обидеться, а рассмеялся и похвалил монаха, сказав: «Сразу видно, что он из наших!»
Амата хмыкнула, но не так весело, как граф Гвидо и слуги, сидевшие за нижним столом. Она вспоминала Сан-Дамиано и встречу с фра Салимбене, навещавшим племянницу. Почему-то теперь его шутки казались ей не такими смешными. А он, конечно, проболтает до ночи, пока все не разбредутся по постелям или не уснут прямо за столом.
Амата, хоть и помнила, с каким осуждением отзывался о фра Салимбене Конрад, рискнула в присутствии Орфео показать историку несколько страниц из рукописи Лео. И рассказала, что они с Джакопоне намерены сделать как можно больше списков с нее. Она пристально следила за его лицом, на котором по мере чтения изображалось все большее волнение. На вопрос, не хочет ли он помочь, историк ответил горячим согласием.
– Правда, я успею переписать только часть, пока меня снова не одолеет тяга к странствиям, – сказал он, – но мне надо будет прочесть остальное.
– Надеюсь, вы скромны, брат? – спросила Амата. – Орден, если бы знал о существовании истории Лео, едва ли одобрил бы ее.
Вопрос ее был вызван внезапным подозрением, что она сама проявила нескромность, показав монаху рукопись. Возможно, ее подвели добрые воспоминания о первой встрече с ним в монастыре.
– Любовью, которую я чувствую к вам и вашему жениху, клянусь быть молчаливым.
При слове «жених» Амата вспыхнула. Она еще не дала Орфео формального согласия, и не собиралась, пока им не выпадет время поговорить наедине. Между прочим, она заметила, что сам Орфео встретил это выражение самоуверенной улыбкой.
– Скромны даже за чашей, фра Салимбене?
Она понимала, что ведет себя невежливо, но монах должен был понять причину ее озабоченности.
– Мадонна! Вы меня бесчестите! – фра Салимбене принял оскорбленный вид, насколько это было возможно при его круглой веселой физиономии.
Теперь, после ужина, Амата, глядя, как понемногу наливается румянцем его толстый нос, и слушая, как становится все громче и хвастливее голос, тихонько молилась: лишь бы она не ошиблась в своем доверии. Надо, чтобы пока монах в доме, Орфео или Джакопоне за ним приглядывали.
Она повернулась к Орфео и встретила его сияющий взгляд. Он явно не слушал болтовни монаха. Сам он сегодня был молчаливей обычного. Утром его нашел брат Пиккардо и рассказал, что их отец скончался, пока Орфео был в Лионе. Орфео, несмотря на то, как обошелся с ним отец, тяжело перенес эту новость.
Амата, как ни странно, не ощутила особой радости, услышав от Орфео о смерти старшего Бернардоне. А ведь до недавнего времени вся сила ее ненависти была направлена на него. Но если ее брат, на всю жизнь оставшийся калекой, смог простить врагов и даже благословлять их за то, что те открыли ему путь к высшей, духовной радости, то почему бы и ей не повиноваться лучшим чувствам? Она кое-чему научилась благодаря полчищам учителей, осаждавших ее последние годы. И если бы не предательство Бернардоне, Орфео не возмутился бы против отца и не отправился бы в странствие, которое в конечном счете привело его к ней.
Амата встала и протянула ему руку, тем же движением приглашая остальных оставаться на местах и наслаждаться отдыхом. Провела его к креслу у погасшего камина, где столько раз приятно беседовала с донной Джакомой. И задумалась, не станет ли это место с годами их самым любимым уголком, где они будут проводить зимние вечера... самым любимым, после, разумеется, широкой постели под балдахином.
Конечно, они должны пожениться. Она его любит, да, в сущности, и обещала, когда он уезжал за свободой для фра Конрада. И он не только освободил отшельника, но и ее спас от Гаэтани, и детей защитил от всадников Калисто. Господи Боже, чего еще желать от мужчины? Неужели сомнения, которые ее гложут, не более чем свидетельство ее развращенности?
Все же в сознании не умолкал голос, подвергавший сомнению честность его намерений, требовавший ради душевного спокойствия еще раз испытать его, хотя бы он сам сегодня вечером и не задумывался о том, что их ждет. И потому, едва он придвинул поближе свое кресло, Амата спросила:
– Ты никогда не задумывался, как все будет, когда мы поженимся? Какой тебе видится наша жизнь?
Он задумался на минуту, озадаченный ее вопросом, оперся локтем на ручку кресла и упер подбородок в ладонь.
– Самое лучшее, о чем я мечтаю?
Она кивнула.
Орфео наклонился к ней.
– К югу отсюда лежит целый мир, Аматина. Мир, какого ты и представить себе не можешь. Там круглый год тепло. Он всех принимает с распростертыми объятиями. Полная противоположность холоду и враждебности, в которой мы, в нашей Умбрии, проводим большую часть жизни. Там есть кое-что и от нашей земли, но смешанное с цветами, музыкой и мудростью Востока. Император Фридрих сказал однажды: «Если бы Иегова знал Сицилию, он не поднимал бы такого шума из-за Святой Земли».
– Фра Салимбене называет Фридриха Антихристом.
– Чепуха. Фридрих был гений, хоть и натянул нос не одному папе. Когда он взял у турок Иерусалим, не зазвонил ни один колокол, и патриархи города отказались служить обедни в честь его победы. А знаешь, почему? Потому что добился он этого дружбой с султаном Аль-Камелем, а не силой оружия. Он взял в жены дочь султана и еще пятьдесят сарацинских женщин. Он разделял любовь жителей Востока к мудрости и даже восхищался Кораном, их святой книгой. Фридрих населил Сицилию философами и астрологами со всего Леванта и нанял переводчиков, чтобы перелагать их слова на латынь. Больше всех сокровищ он ценил подаренную ему султаном астролябию.
Впервые за весь вечер Орфео заговорил взволнованно.
– В Палермо, где император выстроил огромную крепость, ты можешь увидеть мечети и квадратные белые дома, совсем как на Востоке. Говорят, в полдень половина его придворных вставала, чтобы помолиться Магомету. Ему служили турки и негры, и он всюду возил с собой своих верблюдов, леопардов, обезьян, львов, редких птиц – даже жирафа.
– Ты видел все это?
– Да, Аматина, и мечтаю показать когда-нибудь тебе. Я думал о тебе, когда в Лионе восхищался чудными витражами собора, и мечтал разделить с тобой все чудеса земли.
– А чем ты зарабатывал на жизнь в своих мечтах? Орфео ухмыльнулся.
– Я наконец-то стал настоящим купцом. Объездил весь Левант и даже побывал в Катае. Эти мечты у меня остались еще от дружбы с Марко.
– А я? Что делала я, пока ты странствовал, покупал и продавал, и дивился всем чудесам света? Мы и тогда были вместе?
– Ты наслаждалась солнцем Палермо, cara mia, – засмеялся он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
Амата хмыкнула, но не так весело, как граф Гвидо и слуги, сидевшие за нижним столом. Она вспоминала Сан-Дамиано и встречу с фра Салимбене, навещавшим племянницу. Почему-то теперь его шутки казались ей не такими смешными. А он, конечно, проболтает до ночи, пока все не разбредутся по постелям или не уснут прямо за столом.
Амата, хоть и помнила, с каким осуждением отзывался о фра Салимбене Конрад, рискнула в присутствии Орфео показать историку несколько страниц из рукописи Лео. И рассказала, что они с Джакопоне намерены сделать как можно больше списков с нее. Она пристально следила за его лицом, на котором по мере чтения изображалось все большее волнение. На вопрос, не хочет ли он помочь, историк ответил горячим согласием.
– Правда, я успею переписать только часть, пока меня снова не одолеет тяга к странствиям, – сказал он, – но мне надо будет прочесть остальное.
– Надеюсь, вы скромны, брат? – спросила Амата. – Орден, если бы знал о существовании истории Лео, едва ли одобрил бы ее.
Вопрос ее был вызван внезапным подозрением, что она сама проявила нескромность, показав монаху рукопись. Возможно, ее подвели добрые воспоминания о первой встрече с ним в монастыре.
– Любовью, которую я чувствую к вам и вашему жениху, клянусь быть молчаливым.
При слове «жених» Амата вспыхнула. Она еще не дала Орфео формального согласия, и не собиралась, пока им не выпадет время поговорить наедине. Между прочим, она заметила, что сам Орфео встретил это выражение самоуверенной улыбкой.
– Скромны даже за чашей, фра Салимбене?
Она понимала, что ведет себя невежливо, но монах должен был понять причину ее озабоченности.
– Мадонна! Вы меня бесчестите! – фра Салимбене принял оскорбленный вид, насколько это было возможно при его круглой веселой физиономии.
Теперь, после ужина, Амата, глядя, как понемногу наливается румянцем его толстый нос, и слушая, как становится все громче и хвастливее голос, тихонько молилась: лишь бы она не ошиблась в своем доверии. Надо, чтобы пока монах в доме, Орфео или Джакопоне за ним приглядывали.
Она повернулась к Орфео и встретила его сияющий взгляд. Он явно не слушал болтовни монаха. Сам он сегодня был молчаливей обычного. Утром его нашел брат Пиккардо и рассказал, что их отец скончался, пока Орфео был в Лионе. Орфео, несмотря на то, как обошелся с ним отец, тяжело перенес эту новость.
Амата, как ни странно, не ощутила особой радости, услышав от Орфео о смерти старшего Бернардоне. А ведь до недавнего времени вся сила ее ненависти была направлена на него. Но если ее брат, на всю жизнь оставшийся калекой, смог простить врагов и даже благословлять их за то, что те открыли ему путь к высшей, духовной радости, то почему бы и ей не повиноваться лучшим чувствам? Она кое-чему научилась благодаря полчищам учителей, осаждавших ее последние годы. И если бы не предательство Бернардоне, Орфео не возмутился бы против отца и не отправился бы в странствие, которое в конечном счете привело его к ней.
Амата встала и протянула ему руку, тем же движением приглашая остальных оставаться на местах и наслаждаться отдыхом. Провела его к креслу у погасшего камина, где столько раз приятно беседовала с донной Джакомой. И задумалась, не станет ли это место с годами их самым любимым уголком, где они будут проводить зимние вечера... самым любимым, после, разумеется, широкой постели под балдахином.
Конечно, они должны пожениться. Она его любит, да, в сущности, и обещала, когда он уезжал за свободой для фра Конрада. И он не только освободил отшельника, но и ее спас от Гаэтани, и детей защитил от всадников Калисто. Господи Боже, чего еще желать от мужчины? Неужели сомнения, которые ее гложут, не более чем свидетельство ее развращенности?
Все же в сознании не умолкал голос, подвергавший сомнению честность его намерений, требовавший ради душевного спокойствия еще раз испытать его, хотя бы он сам сегодня вечером и не задумывался о том, что их ждет. И потому, едва он придвинул поближе свое кресло, Амата спросила:
– Ты никогда не задумывался, как все будет, когда мы поженимся? Какой тебе видится наша жизнь?
Он задумался на минуту, озадаченный ее вопросом, оперся локтем на ручку кресла и упер подбородок в ладонь.
– Самое лучшее, о чем я мечтаю?
Она кивнула.
Орфео наклонился к ней.
– К югу отсюда лежит целый мир, Аматина. Мир, какого ты и представить себе не можешь. Там круглый год тепло. Он всех принимает с распростертыми объятиями. Полная противоположность холоду и враждебности, в которой мы, в нашей Умбрии, проводим большую часть жизни. Там есть кое-что и от нашей земли, но смешанное с цветами, музыкой и мудростью Востока. Император Фридрих сказал однажды: «Если бы Иегова знал Сицилию, он не поднимал бы такого шума из-за Святой Земли».
– Фра Салимбене называет Фридриха Антихристом.
– Чепуха. Фридрих был гений, хоть и натянул нос не одному папе. Когда он взял у турок Иерусалим, не зазвонил ни один колокол, и патриархи города отказались служить обедни в честь его победы. А знаешь, почему? Потому что добился он этого дружбой с султаном Аль-Камелем, а не силой оружия. Он взял в жены дочь султана и еще пятьдесят сарацинских женщин. Он разделял любовь жителей Востока к мудрости и даже восхищался Кораном, их святой книгой. Фридрих населил Сицилию философами и астрологами со всего Леванта и нанял переводчиков, чтобы перелагать их слова на латынь. Больше всех сокровищ он ценил подаренную ему султаном астролябию.
Впервые за весь вечер Орфео заговорил взволнованно.
– В Палермо, где император выстроил огромную крепость, ты можешь увидеть мечети и квадратные белые дома, совсем как на Востоке. Говорят, в полдень половина его придворных вставала, чтобы помолиться Магомету. Ему служили турки и негры, и он всюду возил с собой своих верблюдов, леопардов, обезьян, львов, редких птиц – даже жирафа.
– Ты видел все это?
– Да, Аматина, и мечтаю показать когда-нибудь тебе. Я думал о тебе, когда в Лионе восхищался чудными витражами собора, и мечтал разделить с тобой все чудеса земли.
– А чем ты зарабатывал на жизнь в своих мечтах? Орфео ухмыльнулся.
– Я наконец-то стал настоящим купцом. Объездил весь Левант и даже побывал в Катае. Эти мечты у меня остались еще от дружбы с Марко.
– А я? Что делала я, пока ты странствовал, покупал и продавал, и дивился всем чудесам света? Мы и тогда были вместе?
– Ты наслаждалась солнцем Палермо, cara mia, – засмеялся он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119