Они действительно такие хорошие люди, эти Уэберы. В их доме ощущается доброта. Я думаю, семья очень важна для каждого человека, как ты думаешь?
– Но это еще не все.
– Однако это очень помогает, – сказала Эмили, настолько мудро, как если бы она имела за своими плечами опыт всей человеческой жизни.
Было ребячеством делать подобные утверждения, но тем не менее, все-таки… Я на самом деле ничего не знаю о Роберте, сказала себе Линн. Он пришел как чужак. И если сравнить ту дикую, опрометчивую страсть, которую она испытывала к нему, с «благоразумным» списком ее дочери, она чувствовала только разочарование.
– Кажется, Бобби плачет, – сказала Эмили, повернув голову и прислушиваясь.
– Наверно, он мокрый.
– Я пойду, мама, ты слишком расстроена.
– Нет, я. Ты кончай укладывать чемодан.
– Я хочу его подержать. Завтра утром, когда я буду уезжать, он, может быть, будет спать.
Вечерний свет бросал красные отблески в угол, где стояла детская кроватка. Линн наблюдала, как Эмили успокоила ребенка, сменила пеленки и нежно взяла его в свои руки.
– Посмотри, какие у него волосы! Я бы хотела быть блондинкой! – пожаловалась она с притворной обидой.
– Тебе и так хорошо.
Да, это были ее дети, эта молодая, красивая женщина, полная изящества, и это сокровище, чудный маленький мальчик, сын Роберта, от которого она собирается уйти.
Эмили прошептала, слегка покачиваясь, в то время как Бобби откинулся ей на плечо и заснул.
– Когда ты собираешься сделать то, о чем говорила?
– Я должна подумать. Я должна подумать об Энни, о тебе и о нем.
– С нами будет все в порядке. Мы все равно останемся семьей, мама.
– О, Боже мой! – воскликнула Линн.
– Это будет ужасно для тебя, но тебе надо это сделать. Юдора сказала, что это было ужасно.
Линн подняла руку, призывая ее к молчанию. Внезапно возникшая в памяти сцена с Брюсом нынче днем, снова охватившее ее чувство потрясения, вызвали у нее этот возглас. Если бы Эмили это узнала! Если бы Роберт это узнал! И по какой-то странной причине она хотела бы, чтобы он узнал и ему бы стало больно, и его гордость была бы уязвлена, и он был бы поражен в самое сердце и истек бы кровью.
Она успокоилась.
– Я отвезу тебя в аэропорт Кеннеди завтра утром. Ты позвонила Энни в лагерь, чтобы попрощаться?
– Нет, я позвоню ей, когда приеду на место. И я буду часто писать. Я так буду беспокоиться обо всех вас, мама.
– Тебе не следует беспокоиться. Я хочу, чтобы ты сосредоточилась на том, что ты будешь делать. Я хочу, чтобы ты видела себя в белом халате в качестве доктора Фергюсон, со стетоскопом на шее. – И Линн заставила себя улыбнуться. Затем она подумала о чем-то еще. – Ты будешь разговаривать со своим отцом? Я уверена, его гнев уляжется, дай ему только время. И он останется твоим отцом, который тебя любит, что бы там ни было.
Когда они прикрыли за собой дверь детской, свет из гостиной блеснул в мокрых глазах Эмили.
– Только дай мне тоже немного времени, – сказала она, – и тогда я буду разговаривать.
Знакомый запах табака спускался по лестнице сверху вниз. Должно быть, Роберт курил свою трубку. Даже не глядя, Линн знала, что он сидит в угловом кресле у окна, предаваясь размышлениям в скупом свете единственной лампы в комнате, наполненной тенями, и мысли его тоже нерадостны. На площадке лестницы она заколебалась; часть ее существа хотела пойти к нему и сказать, в так называемой «цивилизованной манере», – что-нибудь такое же жестокое, как прекращение семейной жизни, начавшейся страстью и полным доверием, независимо от того, какими бы прекрасными словами это ни называть, а закончившейся ни чем иным, как полным опустошением, – что она так больше не может. Но другая ее часть знала, что эта ее попытка вызвала бы протест, извинения и заверения, а затем и слезы – с ее стороны – и, может быть, еще более неистовый взрыв. В чем можно быть теперь уверенным? Поэтому она повернулась и пошла спать.
Каждый ее мускул, каждый нерв были напряжены. Сна не было ни в одном глазу. Ее ухо жадно ловило каждый звук, шуршание проезжающих автомобилей, далекий шум самолета и скользящие шаги ночных туфель Эмили из ванной в ее комнату. Очевидно, она думала о завтрашнем отъезде, о последних поцелуях, о том, как она отдаст посадочный талон служителю аэропорта, о том, как ее конский хвост и красная нейлоновая сумка через плечо исчезнут в глубине коридора, ведущего на посадку.
– Я не буду плакать, – сказала Линн вслух. – Я должна проводить ее в бодром состоянии.
И она напомнила себе, что Эмили знает о жизни в два раза больше, чем она знала в ее возрасте.
Щелкнула, закрывшись, раздвижная дверь, когда Роберт привел Джульетту в дом. Через минуту они поднялись вверх, собака с позвякивающим ошейником и Роберт, тяжело и мрачно ступая. Его походка всегда выдавала его настроение, и она знала, что будет дальше: он сядет в темноте и будет говорить.
Он начал:
– Прости меня за сегодняшнее утро, Линн. Это было отвратительно, и я это понимаю.
– Да, так и было. Действительно, отвратительно, и, пожалуй, это даже трудно назвать таким словом.
Вероятно, он ожидал, что она скажет еще что-нибудь, по-видимому, взяв себя в руки, ожидая вспышку ярости с ее стороны, к которым он уже привык, он не мог знать, что она была выше отчаянной ярости, намного выше, что она пришла к трагическому решению.
Тяжело дыша, он снова заговорил:
– Это все из-за Эмили. Я не думаю, чтобы я когда-нибудь был так сильно подавлен. Это сломало меня, Линн. Именно это меня подстегнуло. Я был вне себя. Это мое единственное оправдание.
Да, подумала она, это твое единственное и обычное оправдание. А когда ты не мог найти причину, почему ты был «вне себя»? Это никогда не было твоей виной, но всегда был виноват кто-нибудь другой, чаще всего я.
– Ты не собираешься что-нибудь сказать? Накричи на меня, если хочешь. Но постарайся меня тоже понять. Пожалуйста, Линн, пожалуйста.
– Я не в том настроении, чтобы кричать, у меня был ужасный день.
– Извини, – вздохнув, сказал он. – Я предполагаю, нам надо признать, что Эмили переживет свою ошибку. Что еще нам остается делать? Что ты думаешь?
– Я слишком устала, чтобы думать.
Да, но завтра она зальется слезами. Будет плакать об Эмили, о тех волнениях, которые бросили ее в объятия Брюса, и будет оплакивать крушение своей семьи, которая была центром и смыслом ее жизни.
– Может быть, я смогу сообщить тебе хорошую новость, чтобы хоть частично компенсировать все остальное, – сказал Роберт, и его голос был почти умоляющим. – Сегодня прилетел Монакко. Он сказал, мне, что они отправят меня за океан сразу в начале года.
И он снова ждал, на этот раз, без сомнения, каких-либо признаков энтузиазма или поздравлений, но когда ничего этого с ее стороны не последовало, он закончил, дав своему энтузиазму прорваться наружу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
– Но это еще не все.
– Однако это очень помогает, – сказала Эмили, настолько мудро, как если бы она имела за своими плечами опыт всей человеческой жизни.
Было ребячеством делать подобные утверждения, но тем не менее, все-таки… Я на самом деле ничего не знаю о Роберте, сказала себе Линн. Он пришел как чужак. И если сравнить ту дикую, опрометчивую страсть, которую она испытывала к нему, с «благоразумным» списком ее дочери, она чувствовала только разочарование.
– Кажется, Бобби плачет, – сказала Эмили, повернув голову и прислушиваясь.
– Наверно, он мокрый.
– Я пойду, мама, ты слишком расстроена.
– Нет, я. Ты кончай укладывать чемодан.
– Я хочу его подержать. Завтра утром, когда я буду уезжать, он, может быть, будет спать.
Вечерний свет бросал красные отблески в угол, где стояла детская кроватка. Линн наблюдала, как Эмили успокоила ребенка, сменила пеленки и нежно взяла его в свои руки.
– Посмотри, какие у него волосы! Я бы хотела быть блондинкой! – пожаловалась она с притворной обидой.
– Тебе и так хорошо.
Да, это были ее дети, эта молодая, красивая женщина, полная изящества, и это сокровище, чудный маленький мальчик, сын Роберта, от которого она собирается уйти.
Эмили прошептала, слегка покачиваясь, в то время как Бобби откинулся ей на плечо и заснул.
– Когда ты собираешься сделать то, о чем говорила?
– Я должна подумать. Я должна подумать об Энни, о тебе и о нем.
– С нами будет все в порядке. Мы все равно останемся семьей, мама.
– О, Боже мой! – воскликнула Линн.
– Это будет ужасно для тебя, но тебе надо это сделать. Юдора сказала, что это было ужасно.
Линн подняла руку, призывая ее к молчанию. Внезапно возникшая в памяти сцена с Брюсом нынче днем, снова охватившее ее чувство потрясения, вызвали у нее этот возглас. Если бы Эмили это узнала! Если бы Роберт это узнал! И по какой-то странной причине она хотела бы, чтобы он узнал и ему бы стало больно, и его гордость была бы уязвлена, и он был бы поражен в самое сердце и истек бы кровью.
Она успокоилась.
– Я отвезу тебя в аэропорт Кеннеди завтра утром. Ты позвонила Энни в лагерь, чтобы попрощаться?
– Нет, я позвоню ей, когда приеду на место. И я буду часто писать. Я так буду беспокоиться обо всех вас, мама.
– Тебе не следует беспокоиться. Я хочу, чтобы ты сосредоточилась на том, что ты будешь делать. Я хочу, чтобы ты видела себя в белом халате в качестве доктора Фергюсон, со стетоскопом на шее. – И Линн заставила себя улыбнуться. Затем она подумала о чем-то еще. – Ты будешь разговаривать со своим отцом? Я уверена, его гнев уляжется, дай ему только время. И он останется твоим отцом, который тебя любит, что бы там ни было.
Когда они прикрыли за собой дверь детской, свет из гостиной блеснул в мокрых глазах Эмили.
– Только дай мне тоже немного времени, – сказала она, – и тогда я буду разговаривать.
Знакомый запах табака спускался по лестнице сверху вниз. Должно быть, Роберт курил свою трубку. Даже не глядя, Линн знала, что он сидит в угловом кресле у окна, предаваясь размышлениям в скупом свете единственной лампы в комнате, наполненной тенями, и мысли его тоже нерадостны. На площадке лестницы она заколебалась; часть ее существа хотела пойти к нему и сказать, в так называемой «цивилизованной манере», – что-нибудь такое же жестокое, как прекращение семейной жизни, начавшейся страстью и полным доверием, независимо от того, какими бы прекрасными словами это ни называть, а закончившейся ни чем иным, как полным опустошением, – что она так больше не может. Но другая ее часть знала, что эта ее попытка вызвала бы протест, извинения и заверения, а затем и слезы – с ее стороны – и, может быть, еще более неистовый взрыв. В чем можно быть теперь уверенным? Поэтому она повернулась и пошла спать.
Каждый ее мускул, каждый нерв были напряжены. Сна не было ни в одном глазу. Ее ухо жадно ловило каждый звук, шуршание проезжающих автомобилей, далекий шум самолета и скользящие шаги ночных туфель Эмили из ванной в ее комнату. Очевидно, она думала о завтрашнем отъезде, о последних поцелуях, о том, как она отдаст посадочный талон служителю аэропорта, о том, как ее конский хвост и красная нейлоновая сумка через плечо исчезнут в глубине коридора, ведущего на посадку.
– Я не буду плакать, – сказала Линн вслух. – Я должна проводить ее в бодром состоянии.
И она напомнила себе, что Эмили знает о жизни в два раза больше, чем она знала в ее возрасте.
Щелкнула, закрывшись, раздвижная дверь, когда Роберт привел Джульетту в дом. Через минуту они поднялись вверх, собака с позвякивающим ошейником и Роберт, тяжело и мрачно ступая. Его походка всегда выдавала его настроение, и она знала, что будет дальше: он сядет в темноте и будет говорить.
Он начал:
– Прости меня за сегодняшнее утро, Линн. Это было отвратительно, и я это понимаю.
– Да, так и было. Действительно, отвратительно, и, пожалуй, это даже трудно назвать таким словом.
Вероятно, он ожидал, что она скажет еще что-нибудь, по-видимому, взяв себя в руки, ожидая вспышку ярости с ее стороны, к которым он уже привык, он не мог знать, что она была выше отчаянной ярости, намного выше, что она пришла к трагическому решению.
Тяжело дыша, он снова заговорил:
– Это все из-за Эмили. Я не думаю, чтобы я когда-нибудь был так сильно подавлен. Это сломало меня, Линн. Именно это меня подстегнуло. Я был вне себя. Это мое единственное оправдание.
Да, подумала она, это твое единственное и обычное оправдание. А когда ты не мог найти причину, почему ты был «вне себя»? Это никогда не было твоей виной, но всегда был виноват кто-нибудь другой, чаще всего я.
– Ты не собираешься что-нибудь сказать? Накричи на меня, если хочешь. Но постарайся меня тоже понять. Пожалуйста, Линн, пожалуйста.
– Я не в том настроении, чтобы кричать, у меня был ужасный день.
– Извини, – вздохнув, сказал он. – Я предполагаю, нам надо признать, что Эмили переживет свою ошибку. Что еще нам остается делать? Что ты думаешь?
– Я слишком устала, чтобы думать.
Да, но завтра она зальется слезами. Будет плакать об Эмили, о тех волнениях, которые бросили ее в объятия Брюса, и будет оплакивать крушение своей семьи, которая была центром и смыслом ее жизни.
– Может быть, я смогу сообщить тебе хорошую новость, чтобы хоть частично компенсировать все остальное, – сказал Роберт, и его голос был почти умоляющим. – Сегодня прилетел Монакко. Он сказал, мне, что они отправят меня за океан сразу в начале года.
И он снова ждал, на этот раз, без сомнения, каких-либо признаков энтузиазма или поздравлений, но когда ничего этого с ее стороны не последовало, он закончил, дав своему энтузиазму прорваться наружу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102