Почему бы ни закрыть его (мою) котировку, когда график находится на высшем взлете? А потом открыть, когда начался его спад. Возможно такое? Думаю, да. Конечно, сумма для плутов, не ахти какая, да главное — принцип. Принцип облапошивания таких простаков, как я. Мой друг Сухой прав: ходить мне в лаптях до скончания своего века. Однако что-то не хочется променадить в вечных обалдуях.
И поэтому план моих действий был самый решительный — взять на прихват господина Брувера. Нет, я не собирался бежать в его кабинет с дедовским топором и воплями, где мои кровные?
Не хотелось, и пытать Маю вопросами о том, почему она хотела навязать мне десять сотенок? Требуется одно: понять механизм по отъему народных сбережений, а будет понимание — будут действия.
Но ранним утром раздался телефонный звонок, и мои планы резко изменились: надо было ехать в Люберцы. Ночью у Лидии случился тяжелый приступ, и медицина требует, чтобы она неотложно легла на операцию. В противном случае…
— Буду, — сказал я и на частном автомобиле срочно потарахтел в елово-сосновое Подмосковье.
Лидия была плоха, как может быть плох труп: лежала на тахте, испуганная и обескровленная. И боялась не за себя — за Илюшу, который не понимал происходящих событий и, сидя на веранде, складывал из пазлов парусник.
— Прости, — говорила. — Язва, — смотрела на двух молоденьких и равнодушных врачей «скорой», — они говорят, язва. Через неделю буду в порядке.
— Да-да, — отвечал я. — Не волнуйся: Илья со мной.
— Спасибо, — пыталась улыбнуться. — Ты хороший.
— Держись, родная, — помогал укладывать на носилки. — За брата не беспокойся, будет, как принц персидский.
— Соседей попроси, — говорила торопливо, — чтобы за хозяйством посмотрели. Деньги там, в трюмо.
— Мать, отдыхай, — требовал. — Разберемся.
Наконец карета «скорой помощи» убыла в областную больницу, и я перевел дух, не понимая, какие серьезные проблемы возникают предо мной.
Известно, что аутисты не любят перемен. Они начинают нервничать и выкидывать коленца. Пока я договаривался с соседкой Петровной по хозяйству, Илюша вел себя спокойно, потом начались сборы, и он заныл, покачиваясь:
— Белый цвет. Белый цвет — плохой цвет. Цвет больницы. Цветы цветут на могилах. Почему цветут цветы на могилах? Белые цветы цветут, и отцветаю, как люди. У смерти белый цвет. Смерть, смерть, смерть — вот история человека!
— Не каркай, — оборвал я его, кидая в сумку носильные тряпки. Хочешь, покатаемся на машине? Сделай доброе дело.
— Остерегайтесь добрых и справедливых, — жил своими представлениями. Они охотно распинают тех, кто изобретает себе свою собственную добродетель, — они ненавидят одинокого.
— Ладно, философ, — отвечал я на это. — Тебя все любят. Давай собирайся. Нас ждут великие дела.
— Удел дела делать дело, — нес тарабарщину. — Иным людям ты не должен подавать руку, а только лапу. И лапа эта должна быть с когтями.
— Вот это правильно, — посмеялся я. — Дашь руку, протянешь ноги. Такие вот времена, брат. Давай-давай веселее. Лидия говорила: тебя профессор Карлов онормалил, так что не придуривайся.
— Илья — не дурак. Дураки — не мы. Мы — не рабы. А кто мы? Мы кто? Кто? Вопрос интересный?
— Так, — осматривался, — берем твои любимые игрушки и вперед!
Надо ли говорить, что мои благие намерения не были оценены по достоинству. Когда я нашел частника на старенькой «Волге» цвета асфальта, Илья заартачился и понес ахинею, из которой следовало, что он не может рисковать поездкой на автомобиле такого цвета.
— Почему? — взбеленился я. — Чем тебе серенький не по душе?
— Серые будни, серые облака, серые мысли, серые носки, серая краска…
— Заткнись, сумасброд! — рявкнул я. — Вот так и живем, батя, расплачивался с водителем «Волги» за ложный вызов.
Тот хлопал глазами и ничего не понимал, потом, посчитав, что золотая молодежь развлекается неким изощренным способом, выматерился и убыл на своем транспорте цвета серых рабочих дней. И я прекрасно понимал его чувства, равно как и свои.
— Ну и какой цвет вас устроит, товарищ пельмень? — ерничал я. Розовый, красный, синий. Какой?
— У Славы ботинки, — говорил на это Илья. — Ботинки хорошие. Ботинки желтые. Ботинки, как солнце. Солнце люблю. Оно теплое, как ромашка. Ромашка желтая. Ромашку люблю…
— Можешь не продолжать, — и, оставив любителя дневной звезды и полевых цветов на попечение соседки Петровны, отправился на поиски нужного автомобиля — нужного по цвету.
Черт знает что?! Чем занимаюсь? Кому расскажи, не поверят, что я выхожу на трассу с одной целью — задержать машину цвета солнечной ромашки. Кто бы мне объяснил, что происходит в голове у моего друга, недоделанного природой.
При удобном случае найду профессора Карлова и потребую, чтобы он крепким током излечил Илюшу от вредных привычек диктовать условия другим.
Четверть часа я, как последний дурак, метался по скоростной трассе, пытаясь поймать автомобиль цвета моих башмаков. Многие машины тормозили, но я делал вид, что ищу на обочине утерянный кошель с миллионом родных рубликов. Не объяснять же каждому встречному причину своего странного поведения?
Наконец, мне повезло: подкатил «жигуленок» веселенького оптимистического цвета. Водитель Витек с модным рыжим чубчиком оказался дембелем, и принимал гражданскую жизнь с восторженностью идиота. Ему было все равно, кого перевозить и куда, и мы быстро договорились.
— А служил я под Уссурийском, — рассказывал мой новый знакомый. — В войсках дяди Васи. Наш девиз: «С неба, об землю и в бой!».
— ВДВ, — понял я. — Десантура.
— Ага. Служили под местечком Кремово. Дыра — дырой, но весело. С кремовыми молодками кувыркались. Они за стакан спирта такие кульбиты крутили.
— Повезло, — и тоже коротко рассказал о своей службе в каракумских песках, где были только миражи, отцы-командиры, ослы и верблюды.
И мы ударили по рукам: «Зеленые фуражки и голубые береты — дружба навек!»
— Если замочить кого в сортире, — сказал Витек, — это всегда, пожалуйста.
— Все может быть, — согласился я. — Не живем, выживаем в борьбе за правое дело.
— Наше дело правое — мы победим! — посмеялись, подъезжая к частному домику.
Несмотря на то, что Илья был в принципе нормален и вел себя хорошо, он таки произвел впечатление на бывшего десантника. Витек округлил глаза и таращился на Шепотинника, как детишки пялятся на невидимую зверюшку в зоопарке. Илюша уже сидел в салоне машины и бормотал нечто запредельное:
— Гуси-лебеди летят. Почему они летят? Они птицы. Гуси-лебеди птицы? Почему они птицы? Потому, что летят. Они летят. Куда они летят? Птицы куда летят? Летят куда птицы?..
— Ничего себе, — проговорил водитель, укладывая сумки в багажник. — Он совсем… того… — и употребил словцо, которое так любят использовать воздушные ратоборцы, когда приземляются больно на копчик или какие другие части своего тренированного тела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
И поэтому план моих действий был самый решительный — взять на прихват господина Брувера. Нет, я не собирался бежать в его кабинет с дедовским топором и воплями, где мои кровные?
Не хотелось, и пытать Маю вопросами о том, почему она хотела навязать мне десять сотенок? Требуется одно: понять механизм по отъему народных сбережений, а будет понимание — будут действия.
Но ранним утром раздался телефонный звонок, и мои планы резко изменились: надо было ехать в Люберцы. Ночью у Лидии случился тяжелый приступ, и медицина требует, чтобы она неотложно легла на операцию. В противном случае…
— Буду, — сказал я и на частном автомобиле срочно потарахтел в елово-сосновое Подмосковье.
Лидия была плоха, как может быть плох труп: лежала на тахте, испуганная и обескровленная. И боялась не за себя — за Илюшу, который не понимал происходящих событий и, сидя на веранде, складывал из пазлов парусник.
— Прости, — говорила. — Язва, — смотрела на двух молоденьких и равнодушных врачей «скорой», — они говорят, язва. Через неделю буду в порядке.
— Да-да, — отвечал я. — Не волнуйся: Илья со мной.
— Спасибо, — пыталась улыбнуться. — Ты хороший.
— Держись, родная, — помогал укладывать на носилки. — За брата не беспокойся, будет, как принц персидский.
— Соседей попроси, — говорила торопливо, — чтобы за хозяйством посмотрели. Деньги там, в трюмо.
— Мать, отдыхай, — требовал. — Разберемся.
Наконец карета «скорой помощи» убыла в областную больницу, и я перевел дух, не понимая, какие серьезные проблемы возникают предо мной.
Известно, что аутисты не любят перемен. Они начинают нервничать и выкидывать коленца. Пока я договаривался с соседкой Петровной по хозяйству, Илюша вел себя спокойно, потом начались сборы, и он заныл, покачиваясь:
— Белый цвет. Белый цвет — плохой цвет. Цвет больницы. Цветы цветут на могилах. Почему цветут цветы на могилах? Белые цветы цветут, и отцветаю, как люди. У смерти белый цвет. Смерть, смерть, смерть — вот история человека!
— Не каркай, — оборвал я его, кидая в сумку носильные тряпки. Хочешь, покатаемся на машине? Сделай доброе дело.
— Остерегайтесь добрых и справедливых, — жил своими представлениями. Они охотно распинают тех, кто изобретает себе свою собственную добродетель, — они ненавидят одинокого.
— Ладно, философ, — отвечал я на это. — Тебя все любят. Давай собирайся. Нас ждут великие дела.
— Удел дела делать дело, — нес тарабарщину. — Иным людям ты не должен подавать руку, а только лапу. И лапа эта должна быть с когтями.
— Вот это правильно, — посмеялся я. — Дашь руку, протянешь ноги. Такие вот времена, брат. Давай-давай веселее. Лидия говорила: тебя профессор Карлов онормалил, так что не придуривайся.
— Илья — не дурак. Дураки — не мы. Мы — не рабы. А кто мы? Мы кто? Кто? Вопрос интересный?
— Так, — осматривался, — берем твои любимые игрушки и вперед!
Надо ли говорить, что мои благие намерения не были оценены по достоинству. Когда я нашел частника на старенькой «Волге» цвета асфальта, Илья заартачился и понес ахинею, из которой следовало, что он не может рисковать поездкой на автомобиле такого цвета.
— Почему? — взбеленился я. — Чем тебе серенький не по душе?
— Серые будни, серые облака, серые мысли, серые носки, серая краска…
— Заткнись, сумасброд! — рявкнул я. — Вот так и живем, батя, расплачивался с водителем «Волги» за ложный вызов.
Тот хлопал глазами и ничего не понимал, потом, посчитав, что золотая молодежь развлекается неким изощренным способом, выматерился и убыл на своем транспорте цвета серых рабочих дней. И я прекрасно понимал его чувства, равно как и свои.
— Ну и какой цвет вас устроит, товарищ пельмень? — ерничал я. Розовый, красный, синий. Какой?
— У Славы ботинки, — говорил на это Илья. — Ботинки хорошие. Ботинки желтые. Ботинки, как солнце. Солнце люблю. Оно теплое, как ромашка. Ромашка желтая. Ромашку люблю…
— Можешь не продолжать, — и, оставив любителя дневной звезды и полевых цветов на попечение соседки Петровны, отправился на поиски нужного автомобиля — нужного по цвету.
Черт знает что?! Чем занимаюсь? Кому расскажи, не поверят, что я выхожу на трассу с одной целью — задержать машину цвета солнечной ромашки. Кто бы мне объяснил, что происходит в голове у моего друга, недоделанного природой.
При удобном случае найду профессора Карлова и потребую, чтобы он крепким током излечил Илюшу от вредных привычек диктовать условия другим.
Четверть часа я, как последний дурак, метался по скоростной трассе, пытаясь поймать автомобиль цвета моих башмаков. Многие машины тормозили, но я делал вид, что ищу на обочине утерянный кошель с миллионом родных рубликов. Не объяснять же каждому встречному причину своего странного поведения?
Наконец, мне повезло: подкатил «жигуленок» веселенького оптимистического цвета. Водитель Витек с модным рыжим чубчиком оказался дембелем, и принимал гражданскую жизнь с восторженностью идиота. Ему было все равно, кого перевозить и куда, и мы быстро договорились.
— А служил я под Уссурийском, — рассказывал мой новый знакомый. — В войсках дяди Васи. Наш девиз: «С неба, об землю и в бой!».
— ВДВ, — понял я. — Десантура.
— Ага. Служили под местечком Кремово. Дыра — дырой, но весело. С кремовыми молодками кувыркались. Они за стакан спирта такие кульбиты крутили.
— Повезло, — и тоже коротко рассказал о своей службе в каракумских песках, где были только миражи, отцы-командиры, ослы и верблюды.
И мы ударили по рукам: «Зеленые фуражки и голубые береты — дружба навек!»
— Если замочить кого в сортире, — сказал Витек, — это всегда, пожалуйста.
— Все может быть, — согласился я. — Не живем, выживаем в борьбе за правое дело.
— Наше дело правое — мы победим! — посмеялись, подъезжая к частному домику.
Несмотря на то, что Илья был в принципе нормален и вел себя хорошо, он таки произвел впечатление на бывшего десантника. Витек округлил глаза и таращился на Шепотинника, как детишки пялятся на невидимую зверюшку в зоопарке. Илюша уже сидел в салоне машины и бормотал нечто запредельное:
— Гуси-лебеди летят. Почему они летят? Они птицы. Гуси-лебеди птицы? Почему они птицы? Потому, что летят. Они летят. Куда они летят? Птицы куда летят? Летят куда птицы?..
— Ничего себе, — проговорил водитель, укладывая сумки в багажник. — Он совсем… того… — и употребил словцо, которое так любят использовать воздушные ратоборцы, когда приземляются больно на копчик или какие другие части своего тренированного тела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88