Жаль, что это не так. Во всяком случае, сейчас.
— Возвращаю долг, — передаю пачку ассигнаций. — Ты очень последовательна в своих действиях.
Мая горько усмехается: проклятые деньги, это они загубили деда. Вся эта работа на бирже есть бесконечная борьба за выживание и непрерывная нервотрепка. Склоки, скандалы и ненависть — вот что такое биржа. Биржа это клоака низменных человеческих страстей.
Я не прерывал девушку, понимая, что ей нужно высказаться, хотя информационной пользы от этой банальной истерики не было никакой. После того, как она чуть успокоилась, я задал вопрос:
— Кто «черный» директор биржи?
— Не знаю.
— Как не знаешь? — удивился.
— Знаю только, что этот человек имеет отношение к чеченской диаспоре в Москве.
Я хныкнул от досады: этого ещё нам не хватало? Неужели ВБ находится под контролем лиц кавказской национальности. Если это так, то дела плохи. Нуреки-чуреки денежки сильно любят, а шутить — нет: за моей же «миллион» нарежут из моей же шкуры сто тысяч шнурков для продажи в соседней нарзановой Назрани.
— Дед последние три дня очень волновался, — сообщила девушка. Говорил, что на бирже многие готовы за пятак мать родную продать.
— Обо мне ничего не говорил?
— Говорил, — вздохнула.
— Что?
— Что дуракам везет.
Я посмеялся: кто бы знал, что старенький еврей так близок к истине. Был. Теперь его нет. И надо понять причину его ликвидации. Касается ли она нас или это стечение обстоятельств?
— А ты на самом деле сделал миллион? — спросила моя собеседница. — Я не верю.
— Проверь, — буркнул.
— А как так получилось?
— Перед тобой, — попытался отшутиться, — гениальный трейдер.
— Кем бы ты ни был, — не верила, — а за несколько дней заработать миллион долларов невозможно.
— Возможно, — проговорил не без самодовольства.
— А ты не хакер?
— Не оскорбляй меня, — запротестовал. — Не хакер я.
— Тогда кто? — пытливо посмотрела.
Передо мной возникла дилемма: говорить прекрасной собеседнице о «золотом мальчике» Илюше Шепотиннике или не говорить? Доверяю я девушке, похожей на солнечный ветер, или подозреваю её в том, что несет она в себе мусор предательства?
Выражаюсь столь изысканно только по той причине, что не знаю, как поступить. Сомнение — проклятье наших капитализированных дней. Как быстро нас отучили от веры и надежды на лучшее.
Впрочем, большинство из нас сами слабы духом и помыслами. Не буду пополнять ряды неудачников, решаю я, и называю причину моих побед на бирже.
Разумеется, Мая не верит. И как можно поверить в такую беспросветную бредятину? Никак нельзя поверить.
— Слава, прекрати издеваться, — обижается. — Наверное, существует технические способы воздействия на движение валют?
— Я имею отношение к технике, как пианист к сверлам, — уверяю. — Дело в человеческом факторе, — назидательно поднимаю палец. — Человек у нас ничто, но иногда случаются исключения.
— Я же видела Илюшу, — рассуждает девушка вслух, — он производит впечатление круглого идиота.
— Круглее не бывает, — соглашаюсь я. — Однако и круг порой превращается в квадрат, — позволил некий философский постулат. — Мы сами плохо знаем, что в наших черепушках квасится, — и развиваю мысль о том, что аутист ненормален для нашего сутяжного мирка, да, может, нормален для мира, нам неизвестного, существующего параллельно.
После этого заявления мы невольно осматриваемся: где ты, этот параллельный мир, скрытый ночной мглой? Ничего не увидели, кроме реальных бомжей, бредущих в неведомую даль.
Их было двое: маленькая спившаяся тетка, похожая узким личиком и длинным носом, на собаку таксу и спившийся долговязый хмыль, похожий малым лбом и долгим шнобелем, на борзую. От них даже на расстоянии несло привокзальной помойкой. И спорили они, кстати, о вокзалах г. Москвы.
— Не пойду я, Людок, на Белорусский. Там меня били.
— А на Казанском меня били, Пашечка.
— А на Курском нас обоих били…
— Ох, били!..
Признаться, глагол «били» они употребляли в более экспрессивной форме, привычной для уха тушинского жителя, но не как для надушенного ушка московской барышни, проживающей в пределах Садового кольца. И поэтому я крикнул:
— Эй, Людок, эй, Пашуля, заткнитесь! А то не дам денежку хорошую.
Собачьевидные бомжики оторопели, уставившись на нас, как на призраков. Должно, не ожидали доброго дела от людей, проживающих в другом мире.
— Д-д-дай, — заикаясь, попросил долговязый и сделал осторожный шаг. Будем молчать, как в могиле.
— Стой, где стоишь, — сказал я. — Уж больно от тебя пахнет, товарищ.
— Прекрати, — поморщилась Мая, поднимаясь с лавочки.
— От тюрьмы да от сумы… — и вытащил сотенку. — Ваша, Паша, но берешь, когда мы отойдем на двадцать шагов. Считай вслух!..
Конечно, я не отличался особой деликатностью, считая, что вправе так поступать с теми, кто пал на дно жизни по собственному желанию, душевной немочи и любви к родной горькой водочки.
Дальнейшие события в парке были смешны и печальны. Когда я и Мая покинули его и вышли на освещенный асфальт, то услышали под темными деревьями визг и рычание: люди-псы мутузили друг дружку, сражаясь за кредитку.
Я посмеялся: очень похоже на то, что происходит на нашей бирже, только там все более цивилизованно. Впрочем, осекся, глянув на спутницу, дела на ВБ пострашнее будут.
— Прости, — сказала Мая, — мне надо идти.
— Я хотел, как лучше, — повинился.
— А получилось, как всегда.
Я приоткрыл массивную дубовую дверь, и девушка исчезла в сумрачно освещенном гранитном подъезде, похожем на склеп. М-да! Свидание Ромео и Джульетты не удалось. Не те времена, не те. Прагматизм шагает по стране, какая может быть романтическая любовь, когда хочется жрать, жрать и жрать: днем и ночью, летом и зимой, утром и вечером, весной и осенью. И все наше народонаселение только этим и занимается: набиванием брюха. Я и сам не прочь существовать с толстой, как барсетка нового русского, мамоной, но этого ведь мало, что чувствовать себя человеком? Не так ли?
Уходя, запрокидываю голову и вижу на штиле высотного здания, рубиновую звезду. Так мне кажется, что там, во влажных ночных облаках, горит рубиновая звезда Давида. Потом понимаю — сигнальные огни, отпугивающие воздушные лайнеры.
Уходя, вижу, как два собачьевидных бомжа торопятся к подземки, где янтарит круглосуточный пункт обмена валюты. Уходя, спрашиваю себя: отчего на душе так досадно, будто что-то происходит помимо моей воли.
Ответ получил скоро — по прибытию в свой родной двор, где творилась некая свето-шумовая вакханалия. Мне показалось, что снимают научно-популярный фильм о нашей помойке. Нет, все было куда серьезнее. У моего подъезда замечались два милицейских уазика с проблесковыми маячками, мелькание коих превращало ночное земное действо в запредельно-космическое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
— Возвращаю долг, — передаю пачку ассигнаций. — Ты очень последовательна в своих действиях.
Мая горько усмехается: проклятые деньги, это они загубили деда. Вся эта работа на бирже есть бесконечная борьба за выживание и непрерывная нервотрепка. Склоки, скандалы и ненависть — вот что такое биржа. Биржа это клоака низменных человеческих страстей.
Я не прерывал девушку, понимая, что ей нужно высказаться, хотя информационной пользы от этой банальной истерики не было никакой. После того, как она чуть успокоилась, я задал вопрос:
— Кто «черный» директор биржи?
— Не знаю.
— Как не знаешь? — удивился.
— Знаю только, что этот человек имеет отношение к чеченской диаспоре в Москве.
Я хныкнул от досады: этого ещё нам не хватало? Неужели ВБ находится под контролем лиц кавказской национальности. Если это так, то дела плохи. Нуреки-чуреки денежки сильно любят, а шутить — нет: за моей же «миллион» нарежут из моей же шкуры сто тысяч шнурков для продажи в соседней нарзановой Назрани.
— Дед последние три дня очень волновался, — сообщила девушка. Говорил, что на бирже многие готовы за пятак мать родную продать.
— Обо мне ничего не говорил?
— Говорил, — вздохнула.
— Что?
— Что дуракам везет.
Я посмеялся: кто бы знал, что старенький еврей так близок к истине. Был. Теперь его нет. И надо понять причину его ликвидации. Касается ли она нас или это стечение обстоятельств?
— А ты на самом деле сделал миллион? — спросила моя собеседница. — Я не верю.
— Проверь, — буркнул.
— А как так получилось?
— Перед тобой, — попытался отшутиться, — гениальный трейдер.
— Кем бы ты ни был, — не верила, — а за несколько дней заработать миллион долларов невозможно.
— Возможно, — проговорил не без самодовольства.
— А ты не хакер?
— Не оскорбляй меня, — запротестовал. — Не хакер я.
— Тогда кто? — пытливо посмотрела.
Передо мной возникла дилемма: говорить прекрасной собеседнице о «золотом мальчике» Илюше Шепотиннике или не говорить? Доверяю я девушке, похожей на солнечный ветер, или подозреваю её в том, что несет она в себе мусор предательства?
Выражаюсь столь изысканно только по той причине, что не знаю, как поступить. Сомнение — проклятье наших капитализированных дней. Как быстро нас отучили от веры и надежды на лучшее.
Впрочем, большинство из нас сами слабы духом и помыслами. Не буду пополнять ряды неудачников, решаю я, и называю причину моих побед на бирже.
Разумеется, Мая не верит. И как можно поверить в такую беспросветную бредятину? Никак нельзя поверить.
— Слава, прекрати издеваться, — обижается. — Наверное, существует технические способы воздействия на движение валют?
— Я имею отношение к технике, как пианист к сверлам, — уверяю. — Дело в человеческом факторе, — назидательно поднимаю палец. — Человек у нас ничто, но иногда случаются исключения.
— Я же видела Илюшу, — рассуждает девушка вслух, — он производит впечатление круглого идиота.
— Круглее не бывает, — соглашаюсь я. — Однако и круг порой превращается в квадрат, — позволил некий философский постулат. — Мы сами плохо знаем, что в наших черепушках квасится, — и развиваю мысль о том, что аутист ненормален для нашего сутяжного мирка, да, может, нормален для мира, нам неизвестного, существующего параллельно.
После этого заявления мы невольно осматриваемся: где ты, этот параллельный мир, скрытый ночной мглой? Ничего не увидели, кроме реальных бомжей, бредущих в неведомую даль.
Их было двое: маленькая спившаяся тетка, похожая узким личиком и длинным носом, на собаку таксу и спившийся долговязый хмыль, похожий малым лбом и долгим шнобелем, на борзую. От них даже на расстоянии несло привокзальной помойкой. И спорили они, кстати, о вокзалах г. Москвы.
— Не пойду я, Людок, на Белорусский. Там меня били.
— А на Казанском меня били, Пашечка.
— А на Курском нас обоих били…
— Ох, били!..
Признаться, глагол «били» они употребляли в более экспрессивной форме, привычной для уха тушинского жителя, но не как для надушенного ушка московской барышни, проживающей в пределах Садового кольца. И поэтому я крикнул:
— Эй, Людок, эй, Пашуля, заткнитесь! А то не дам денежку хорошую.
Собачьевидные бомжики оторопели, уставившись на нас, как на призраков. Должно, не ожидали доброго дела от людей, проживающих в другом мире.
— Д-д-дай, — заикаясь, попросил долговязый и сделал осторожный шаг. Будем молчать, как в могиле.
— Стой, где стоишь, — сказал я. — Уж больно от тебя пахнет, товарищ.
— Прекрати, — поморщилась Мая, поднимаясь с лавочки.
— От тюрьмы да от сумы… — и вытащил сотенку. — Ваша, Паша, но берешь, когда мы отойдем на двадцать шагов. Считай вслух!..
Конечно, я не отличался особой деликатностью, считая, что вправе так поступать с теми, кто пал на дно жизни по собственному желанию, душевной немочи и любви к родной горькой водочки.
Дальнейшие события в парке были смешны и печальны. Когда я и Мая покинули его и вышли на освещенный асфальт, то услышали под темными деревьями визг и рычание: люди-псы мутузили друг дружку, сражаясь за кредитку.
Я посмеялся: очень похоже на то, что происходит на нашей бирже, только там все более цивилизованно. Впрочем, осекся, глянув на спутницу, дела на ВБ пострашнее будут.
— Прости, — сказала Мая, — мне надо идти.
— Я хотел, как лучше, — повинился.
— А получилось, как всегда.
Я приоткрыл массивную дубовую дверь, и девушка исчезла в сумрачно освещенном гранитном подъезде, похожем на склеп. М-да! Свидание Ромео и Джульетты не удалось. Не те времена, не те. Прагматизм шагает по стране, какая может быть романтическая любовь, когда хочется жрать, жрать и жрать: днем и ночью, летом и зимой, утром и вечером, весной и осенью. И все наше народонаселение только этим и занимается: набиванием брюха. Я и сам не прочь существовать с толстой, как барсетка нового русского, мамоной, но этого ведь мало, что чувствовать себя человеком? Не так ли?
Уходя, запрокидываю голову и вижу на штиле высотного здания, рубиновую звезду. Так мне кажется, что там, во влажных ночных облаках, горит рубиновая звезда Давида. Потом понимаю — сигнальные огни, отпугивающие воздушные лайнеры.
Уходя, вижу, как два собачьевидных бомжа торопятся к подземки, где янтарит круглосуточный пункт обмена валюты. Уходя, спрашиваю себя: отчего на душе так досадно, будто что-то происходит помимо моей воли.
Ответ получил скоро — по прибытию в свой родной двор, где творилась некая свето-шумовая вакханалия. Мне показалось, что снимают научно-популярный фильм о нашей помойке. Нет, все было куда серьезнее. У моего подъезда замечались два милицейских уазика с проблесковыми маячками, мелькание коих превращало ночное земное действо в запредельно-космическое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88