— Хотелось бы сразу предупредить: изданьице с купюрами. И купюры сделаны исключительно по еврейскому вопросу. Точнее, сам Толстой в большей мере римлянин, чем христианин. Он тысячу раз готов был оборвать свою жизнь, когда узнавал, что дворянской чести грозит некоторая замарательность…
— Ты поточнее выражайся, — перебил его Хобот. И добавил шепотом, — хорошо, что эти турки не понимают нашей тарабарщины…
— Откуда им понимать? Хорошо, что мы толмача с собой захватили. Чего ему сказать?
— Скажи, чтобы вина побольше притащили. Этого фракийского или лидийского и непременно месопотамской браги пусть доставят три фиакра.
— И закусить, разумеется, не этих попугаев, а настоящих баранов и косуль, и крабов, побольше крабов с маслинами. — Тимофеич тут же набросал на листочке заказ и передал переводчику.
Через десять минут вино и закуски были на столе. Агафон и Проперций стояли разинув рты. Друзилла, обнимая Феликса, кричала:
— Салют, Рим! Салют, Иерусалим! Салют, Афины! Салют, Русь!
— Вот вам и вся истина, — рявкнул Хобот, опрокидывая кубок вина. — Поясню вам, рыбьи головы. Ничего нет в мире, кроме этих четырех великих салютов! Рим и Иерусалим — это две перекладины одного креста! И запомните, тыквенные попугаи: Рим — не Антихрист, а Иерусалим — не Христос, здесь другое сочетание, перекладинное. Горизонтали и вертикали. Земля и небо. Герой и торговец. Душа и расчет. Лед и пламень. Жизнь и смерть. Что там еще следует за этим? — пощелкивая пальцами, спрашивал нетерпеливо Хобот.
— Свет и тьма, рай и ад, мужчина и женщина, — протянул Тимофеич.
— Бабу ты зря сюда приплел. Изыми бабу! — рявкнул Хобот, надкусывая бараний бок. — И поясни, откуда чего и что. Только покороче. Светает.
— Изъял, — поспешно сказал Тимофеич. — А суть вот в чем. Диалог с миром пошел исключительно по двоичной системе: "Да — Нет", "Христос — Антихрист", "Бог — Сатана", "Огонь — Вода", "Господин — Раб". Чем невежественнее человек, тем больше ему подавай определенности. Чем шире и выше человек, тем больше он нуждается в унитарном принципе, тем больше ему нужен Бог, тем острее он испытывает нужду в единстве с Космосом, со Вселенной. Это, так сказать, вертикаль бытия. Ветхозаветный Бог такой же язычник, как и православный Нил или Сергий Радонежский. Он растекается исключительно по горизонтали. Ветхозаветный Бог создал и оправдал рабство. И охранять это рабство поручил безликому Закону. В этом Законе выше всего — обряд, внешнее, ритуальное. Не обрезал — смерть, нарушил субботу — смерть, прикипел сердцем к чужой жене — смерть, не соблюдал обряд — смерть! И поверх этой перекладины, состоящей из сплошной смерти, ветхозаветный Бог создал невидимый рой пчел, эти еврейские души, которые роились, веселились, нарушали субботы и запреты, доказывая, что тем самым они чтут великий Закон и только таким способом утверждают свою исключительность, свою неповторимость в этом мире. Эти тайные нарушения совершаются с благословения Божьего — и это единственная форма выражения своей исключительности, дарованная избранному народу.
— Пояснее, — брякнул вдруг Хобот, наливая третью кружку месопотамской браги. — Нам еще с парфянами предстоит разобраться, а ты заладил с подробностями. Сейчас подробности никому не нужны, бычья печень, век бы мне свободы не видать.
— Согласно этому учению ложь становилась правдой, а правда — ложью. Если Рим и Афины дают однозначное толкование всех проблем, то здесь — бесконечная вариативность, это с одной стороны, с другой — любой вариант может рассматриваться как беззаконие, если он противоречит пользе. Иудеи утверждают — нравственно то, что полезно, божественно то, что выгодно, правдиво то, что приближает к цели.
Когда лучшие из евреев увидели, что иудейство тонет во лжи, фарисействе, догматизме, когда древо иудейской веры стало на глазах сохнуть, они готовы были пойти на любой крест, чтобы спасти Иерусалим. И пошли. И спасли. Кто-то из мудрецов сказал, что только таким образом можно было спасти старую веру. И загадочность еврейского вопроса в том, что вместе с мировым пожаром, который зажгли иудеи, родилось и мировое сердце. Навсегда был положен конец еврейской исключительности, а избранный народ был объявлен в числе прочих равным.
— Это действительно так или очередная профанация? — спросил неожиданно у меня Феликс Трофимович.
— Как вам сказать? — замялся я. — Это вечный вопрос, поскольку Новый Завет отделился от иудейства, однако принял все его учения.
— Такого не бывает. Отвергнул и одновременно принял. — Хобот опрокинул в пасть еще одну кружку фракийского. — Как реально обстоит дело?
— А реально так, — сказал я. — Тимофеич прав. В первом веке рождено было новое сознание. Евреи, вобрав в себя греко-римский космогонизм, решили преодолеть иудейскую ограниченность. Они стали утверждать, что каждый человек есть посредник между Вселенной и самим собой. А тот, кто отсекает от себя Вселенную, а следовательно и Бога, тот враждебен и самому себе, и Богу, а тот, кто пренебрегает собой, тот убивает и не признает в себе богочеловеческое начало. И первым человеком, который показал, насколько прекрасно, упоительно и добродетельно воздвигать в душе своей Храм Божий, был Христос. И Храмом этим является Любовь — любовь к Богу, к Человеку, к врагам, к друзьям, ко всему живому, к траве и деревьям, к земле и птицам, к волкам и черепахам, к бабочкам и попугаям, к рыбам и крокодилам, к детям и женщинам, к армянам и парфянам, к грекам и римлянам, к ворам и убийцам, к живым и мертвым, к тупым и искалеченным, к толстым и тонким, к воинам и безоружным, к рабам и господам — ко всему, что есть в этом подлунном и подсолнечном мире.
— Ну а воров и убийц сам приплел? — рассмеялся Хобот не без ехидства.
— Никак нет, — отвечал я. — Апостол Павел был фарисеем и гонителем христиан. Он убивал христиан. Он вместе с римскими воинами грабил и преследовал, ибо жилище и вещи бежавших и преданных смерти христиан подлежали разграблению…
— И это правда? — обратился Хобот к Тимофеичу.
— Похоже, что правда… — отвечал Тимофеич. — А впрочем, лучше послушать самого Павла. Апостол в пяти шагах отсюда…
Молнии рассекли тучи, и снова раздался гром…
19
Человек средних лет махнул рукой, и на пороге появился крохотный мужичок в одеянии пастуха. Назвался Фаддеем.
— Покажи последние полсотни лет, — сказал человек средних лет.
— Юг? Или Север?
— И то и другое.
Фаддей вытащил из сумы две микропленки, вставил их в посох, направив его острие на белую стенку.
На экране объяснялось, как из-за ложки соли армяне перерезали азербайджанцев, а азербайджанцы убили сто тысяч армян. На подмогу тем и другим подоспели северяне, за короткий срок уничтожив двести тысяч армян и азербайджанцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
— Ты поточнее выражайся, — перебил его Хобот. И добавил шепотом, — хорошо, что эти турки не понимают нашей тарабарщины…
— Откуда им понимать? Хорошо, что мы толмача с собой захватили. Чего ему сказать?
— Скажи, чтобы вина побольше притащили. Этого фракийского или лидийского и непременно месопотамской браги пусть доставят три фиакра.
— И закусить, разумеется, не этих попугаев, а настоящих баранов и косуль, и крабов, побольше крабов с маслинами. — Тимофеич тут же набросал на листочке заказ и передал переводчику.
Через десять минут вино и закуски были на столе. Агафон и Проперций стояли разинув рты. Друзилла, обнимая Феликса, кричала:
— Салют, Рим! Салют, Иерусалим! Салют, Афины! Салют, Русь!
— Вот вам и вся истина, — рявкнул Хобот, опрокидывая кубок вина. — Поясню вам, рыбьи головы. Ничего нет в мире, кроме этих четырех великих салютов! Рим и Иерусалим — это две перекладины одного креста! И запомните, тыквенные попугаи: Рим — не Антихрист, а Иерусалим — не Христос, здесь другое сочетание, перекладинное. Горизонтали и вертикали. Земля и небо. Герой и торговец. Душа и расчет. Лед и пламень. Жизнь и смерть. Что там еще следует за этим? — пощелкивая пальцами, спрашивал нетерпеливо Хобот.
— Свет и тьма, рай и ад, мужчина и женщина, — протянул Тимофеич.
— Бабу ты зря сюда приплел. Изыми бабу! — рявкнул Хобот, надкусывая бараний бок. — И поясни, откуда чего и что. Только покороче. Светает.
— Изъял, — поспешно сказал Тимофеич. — А суть вот в чем. Диалог с миром пошел исключительно по двоичной системе: "Да — Нет", "Христос — Антихрист", "Бог — Сатана", "Огонь — Вода", "Господин — Раб". Чем невежественнее человек, тем больше ему подавай определенности. Чем шире и выше человек, тем больше он нуждается в унитарном принципе, тем больше ему нужен Бог, тем острее он испытывает нужду в единстве с Космосом, со Вселенной. Это, так сказать, вертикаль бытия. Ветхозаветный Бог такой же язычник, как и православный Нил или Сергий Радонежский. Он растекается исключительно по горизонтали. Ветхозаветный Бог создал и оправдал рабство. И охранять это рабство поручил безликому Закону. В этом Законе выше всего — обряд, внешнее, ритуальное. Не обрезал — смерть, нарушил субботу — смерть, прикипел сердцем к чужой жене — смерть, не соблюдал обряд — смерть! И поверх этой перекладины, состоящей из сплошной смерти, ветхозаветный Бог создал невидимый рой пчел, эти еврейские души, которые роились, веселились, нарушали субботы и запреты, доказывая, что тем самым они чтут великий Закон и только таким способом утверждают свою исключительность, свою неповторимость в этом мире. Эти тайные нарушения совершаются с благословения Божьего — и это единственная форма выражения своей исключительности, дарованная избранному народу.
— Пояснее, — брякнул вдруг Хобот, наливая третью кружку месопотамской браги. — Нам еще с парфянами предстоит разобраться, а ты заладил с подробностями. Сейчас подробности никому не нужны, бычья печень, век бы мне свободы не видать.
— Согласно этому учению ложь становилась правдой, а правда — ложью. Если Рим и Афины дают однозначное толкование всех проблем, то здесь — бесконечная вариативность, это с одной стороны, с другой — любой вариант может рассматриваться как беззаконие, если он противоречит пользе. Иудеи утверждают — нравственно то, что полезно, божественно то, что выгодно, правдиво то, что приближает к цели.
Когда лучшие из евреев увидели, что иудейство тонет во лжи, фарисействе, догматизме, когда древо иудейской веры стало на глазах сохнуть, они готовы были пойти на любой крест, чтобы спасти Иерусалим. И пошли. И спасли. Кто-то из мудрецов сказал, что только таким образом можно было спасти старую веру. И загадочность еврейского вопроса в том, что вместе с мировым пожаром, который зажгли иудеи, родилось и мировое сердце. Навсегда был положен конец еврейской исключительности, а избранный народ был объявлен в числе прочих равным.
— Это действительно так или очередная профанация? — спросил неожиданно у меня Феликс Трофимович.
— Как вам сказать? — замялся я. — Это вечный вопрос, поскольку Новый Завет отделился от иудейства, однако принял все его учения.
— Такого не бывает. Отвергнул и одновременно принял. — Хобот опрокинул в пасть еще одну кружку фракийского. — Как реально обстоит дело?
— А реально так, — сказал я. — Тимофеич прав. В первом веке рождено было новое сознание. Евреи, вобрав в себя греко-римский космогонизм, решили преодолеть иудейскую ограниченность. Они стали утверждать, что каждый человек есть посредник между Вселенной и самим собой. А тот, кто отсекает от себя Вселенную, а следовательно и Бога, тот враждебен и самому себе, и Богу, а тот, кто пренебрегает собой, тот убивает и не признает в себе богочеловеческое начало. И первым человеком, который показал, насколько прекрасно, упоительно и добродетельно воздвигать в душе своей Храм Божий, был Христос. И Храмом этим является Любовь — любовь к Богу, к Человеку, к врагам, к друзьям, ко всему живому, к траве и деревьям, к земле и птицам, к волкам и черепахам, к бабочкам и попугаям, к рыбам и крокодилам, к детям и женщинам, к армянам и парфянам, к грекам и римлянам, к ворам и убийцам, к живым и мертвым, к тупым и искалеченным, к толстым и тонким, к воинам и безоружным, к рабам и господам — ко всему, что есть в этом подлунном и подсолнечном мире.
— Ну а воров и убийц сам приплел? — рассмеялся Хобот не без ехидства.
— Никак нет, — отвечал я. — Апостол Павел был фарисеем и гонителем христиан. Он убивал христиан. Он вместе с римскими воинами грабил и преследовал, ибо жилище и вещи бежавших и преданных смерти христиан подлежали разграблению…
— И это правда? — обратился Хобот к Тимофеичу.
— Похоже, что правда… — отвечал Тимофеич. — А впрочем, лучше послушать самого Павла. Апостол в пяти шагах отсюда…
Молнии рассекли тучи, и снова раздался гром…
19
Человек средних лет махнул рукой, и на пороге появился крохотный мужичок в одеянии пастуха. Назвался Фаддеем.
— Покажи последние полсотни лет, — сказал человек средних лет.
— Юг? Или Север?
— И то и другое.
Фаддей вытащил из сумы две микропленки, вставил их в посох, направив его острие на белую стенку.
На экране объяснялось, как из-за ложки соли армяне перерезали азербайджанцев, а азербайджанцы убили сто тысяч армян. На подмогу тем и другим подоспели северяне, за короткий срок уничтожив двести тысяч армян и азербайджанцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172