Будь бы моя воля, я бы эту Катрин спеленал бы в охапку и в ее родительский дом: "Берегите ваше сокровище. Ему цены нет!" А она бы царапалась и орала: "Не ваше дело! Ненавижу! Не троньте меня!" И другое чувство билось в душе моей — протест. Я видел, какой хищной страстью сверкали ее длинные, стройные ноги, защищенные от лодыжек до колен поножами, украшенными красивыми рельефными изображениями. Я ощущал холод жесткого взгляда банкира, пронзившего чешуйчатый панцирь древних доспехов, сквозь который отчетливо и волнующе просматривались талия, бедра, лоно. А рядом вся эта свора деловых людей, не сводивших глаз с ее благородного тонкого лица в шлеме с приподнятым забралом — богиня!
Игра была не просто прервана. Она была отодвинута на самый последний план жизни всех присутствующих.
— Маленький аукцион! — объявил Тимофеич. — Амазонка Катрин, сошедшая с Олимпа всего на одну ночь! Двадцать долларов. Раз — двадцать, два — двадцать…
— Двадцать пять, — сказал Горбунов.
— Раз — двадцать пять, два — двадцать пять…
— Тридцать, — тихо проговорил банкир.
— Раз — тридцать, два — тридцать…
— Пятьдесят, — крикнул Шумихин, профсоюзный деятель.
— Раз — пятьдесят, два — пятьдесят…
— Сто, — не выдержал сидевший напротив меня Каримов, начальник автоинспекции.
— Раз — сто, два — сто…
А мне казалось, что Катрин замерзла, что холодный металл несовместим с ее кожей, что надо немедленно прекратить аукцион, может, поэтому я и крикнул:
— Пятьсот!
— Раз — пятьсот, два — пятьсот…
— Пятьсот пятьдесят, — сказал Горбунов.
— Раз — пятьсот пятьдесят, два — пятьсот пятьдесят…
— Шестьсот, — сказал Каримов.
— Раз — шестьсот, два — шестьсот…
— Семьсот, — торопливо произнес профсоюзный деятель.
— Раз — семьсот, два — семьсот…
— Полторы тысячи, — сказал я, решив пожертвовать горбуновской визиткой.
— Раз — полторы, два — полторы…
— Две! — мрачно сказал Зяма.
— Две сто, — ответил Каримов.
— Две сто пятьдесят, — перебил Каримова Горбунов.
— Две триста, — крикнул банкир.
— Две триста — раз, две триста — два…
— Три, — сказал я, решив расстаться с обеими визитками.
— Четыре, — сказал банкир.
Наступило молчание.
Катрин подошла к стене, где висело азиатское седло. Седло было изящным: небольшим, голубого цвета. Оно было, должно быть, легким и крепким. Седло висело высоковато, и Катрин приподнялась на носочках. Приподнялась и кольчуга, обнажила бедра.
— Каллипига! Настоящая каллипига! — сказал Тимофеич.
— Так зовут Катрин? — спросил банкир.
— Так звали в Сиракузах Афродиту, что по-гречески означает прекраснозадая.
Катрин, между тем, уселась в седле.
— Раз — четыре, два — четыре.
— Шесть, — крикнул я, понимая, что неведомая сила уже понесла меня и уже не суждено мне управлять своими действиями: а, будь что будет!
— Восемь, — сказал Зяма.
— Девять, — крикнул Каримов.
— Раз — девять, два — девять…
Я лихорадочно пересчитывал свою наличность: четырнадцать триста. Это была моя промашка. Я это потом понял.
— Тринадцать, — крикнул я.
— Пятнадцать, — сказал Зяма, точно прикинув, что мне больше нечем крыть, а Каримов и Шумихин отвалились, о чем они публично заявили. А Зяма, между тем, добавил: — Прошу не блефовать, а подтверждать свою платежеспособность.
— Тридцать, — крикнул я, не отдавая себе отчета и окончательно потеряв голову.
— Вы располагаете этой суммой? — спросил Тимофеич. С одной стороны, он был доволен, что я так лихо поднял ставки, а с другой — он видел, что я не могу остановиться, и нервничал.
— Я располагаю четырнадцатью тысячами тремястами долларами, а в пятнадцать тысяч семьсот долларов я оцениваю свою собственную шкуру, за которую мне дают в десять раз больше!
— Рехнулся! — хихикнул Каримов.
— Фраеров надо наказывать, — пропел Шумихин.
— Нет, простите, у нас что — кожевенная фабрика или шкуродерня? — спросил Зяма.
Я уже осязал проигрышность моей ситуации: уже ничто и никогда меня не спасет! Почти мельком я взглянул на Катрин: она была бледна, ее глаза горели голубым огнем. Она тихо, робко, как могла сказать только богиня, знающая истинную цену своему слову, заявила:
— Отчего же, я плачу Сечкину пятнадцать семьсот. Одалживаю. Вот моя карточка. А с такой прекрасной кожей не стоит расставаться… — она коснулась божественной своей рукой моей щеки, и я едва не расплакался.
— Сорок тысяч, — тихо сказал Зяма, точно торопясь оторвать Катрин от моей щеки.
Тимофеич скороговоркой прокричал:
— Раз — сорок, два — сорок, три — сорок. Продано!
Все с облегчением вздохнули. Банкир вытер мокрый лоб огромным клетчатым платком. Катрин ловко соскочила с седла, невинно улыбаясь, подошла к Зяме и остановилась, потупив глаза:
— Слушаю вас, мой повелитель.
— Сейчас доиграем банчишку и о-ля-ля, — сказал Зяма, придвинув Катрин стул.
Он сдавал карты, а для меня все в этой жизни потеряло смысл. Горбунов выпросил у меня еще пару тысяч. Я дал. А когда Зяма спросил у меня: "На сколько?", я придвинул к нему все мои визитки, сказав тем самым: "На все это". У меня был туз. Ко мне подошел Каримов. Сказал:
— Ты на последней руке. Присоединяюсь к тебе, — и придвинул все свои визитки к моим, сказав: "Здесь пятьдесят тысяч". К моему тузу пришла дама. Я знал, что проиграю, и теперь уже почему-то радовался, что проиграет и этот противный Каримов.
— Что прикажете? — спросил я у него. — Берем или останавливаемся?
— Берем, — ответил он.
Зяма дал еще валета. Итого — шестнадцать. Прескверно. Посовещавшись, мы решили взять еще одну карту: пришел король. Итого двадцать. Небывалый случай.
— Себе, — крикнул Каримов.
А вот что дальше произошло, я и до сих пор объяснить не могу! Я впился в костлявые руки сдающего. На столе открыта семерка пик. Отвратительная карта, но к ней приходит дама. Десять не так уж дурно! Зяма медлит. А я слежу за его пальцами. Мне виден кончик подрезанной карты — король червей, это уж я точно помню. Зяма бросает еще одну карту. Бросает он правой рукой, и все естественно впиваются в брошенную карту, а левая Зямина рука с колодой на мгновение исчезает, и я уже точно это знаю, не вижу подрезанной картинки. А на столе шестерка треф. Шестнадцать. Как у нас. Но придет ли ему король? Обе руки сдающего накрывают колоду карт, и через мгновение король червей летит на стол.
Эх, что тут поднялось сразу!
— Передернул, сука! — заорал благим матом Каримов.
— Король червей был подрезан, — заявил я.
Первым соскочил с места Шумихин. Он схватил тяжеленный стул и саданул им сзади по Зяминой башке. Зяма только улыбнулся. Тогда Каримов достал его ногой в лицо, и Зяма пошел на Каримова. Он успел схватить со стены тяжеленную сбрую и стал хлестать ею всех, кто попадался на его пути. Тимофеич выключил свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
Игра была не просто прервана. Она была отодвинута на самый последний план жизни всех присутствующих.
— Маленький аукцион! — объявил Тимофеич. — Амазонка Катрин, сошедшая с Олимпа всего на одну ночь! Двадцать долларов. Раз — двадцать, два — двадцать…
— Двадцать пять, — сказал Горбунов.
— Раз — двадцать пять, два — двадцать пять…
— Тридцать, — тихо проговорил банкир.
— Раз — тридцать, два — тридцать…
— Пятьдесят, — крикнул Шумихин, профсоюзный деятель.
— Раз — пятьдесят, два — пятьдесят…
— Сто, — не выдержал сидевший напротив меня Каримов, начальник автоинспекции.
— Раз — сто, два — сто…
А мне казалось, что Катрин замерзла, что холодный металл несовместим с ее кожей, что надо немедленно прекратить аукцион, может, поэтому я и крикнул:
— Пятьсот!
— Раз — пятьсот, два — пятьсот…
— Пятьсот пятьдесят, — сказал Горбунов.
— Раз — пятьсот пятьдесят, два — пятьсот пятьдесят…
— Шестьсот, — сказал Каримов.
— Раз — шестьсот, два — шестьсот…
— Семьсот, — торопливо произнес профсоюзный деятель.
— Раз — семьсот, два — семьсот…
— Полторы тысячи, — сказал я, решив пожертвовать горбуновской визиткой.
— Раз — полторы, два — полторы…
— Две! — мрачно сказал Зяма.
— Две сто, — ответил Каримов.
— Две сто пятьдесят, — перебил Каримова Горбунов.
— Две триста, — крикнул банкир.
— Две триста — раз, две триста — два…
— Три, — сказал я, решив расстаться с обеими визитками.
— Четыре, — сказал банкир.
Наступило молчание.
Катрин подошла к стене, где висело азиатское седло. Седло было изящным: небольшим, голубого цвета. Оно было, должно быть, легким и крепким. Седло висело высоковато, и Катрин приподнялась на носочках. Приподнялась и кольчуга, обнажила бедра.
— Каллипига! Настоящая каллипига! — сказал Тимофеич.
— Так зовут Катрин? — спросил банкир.
— Так звали в Сиракузах Афродиту, что по-гречески означает прекраснозадая.
Катрин, между тем, уселась в седле.
— Раз — четыре, два — четыре.
— Шесть, — крикнул я, понимая, что неведомая сила уже понесла меня и уже не суждено мне управлять своими действиями: а, будь что будет!
— Восемь, — сказал Зяма.
— Девять, — крикнул Каримов.
— Раз — девять, два — девять…
Я лихорадочно пересчитывал свою наличность: четырнадцать триста. Это была моя промашка. Я это потом понял.
— Тринадцать, — крикнул я.
— Пятнадцать, — сказал Зяма, точно прикинув, что мне больше нечем крыть, а Каримов и Шумихин отвалились, о чем они публично заявили. А Зяма, между тем, добавил: — Прошу не блефовать, а подтверждать свою платежеспособность.
— Тридцать, — крикнул я, не отдавая себе отчета и окончательно потеряв голову.
— Вы располагаете этой суммой? — спросил Тимофеич. С одной стороны, он был доволен, что я так лихо поднял ставки, а с другой — он видел, что я не могу остановиться, и нервничал.
— Я располагаю четырнадцатью тысячами тремястами долларами, а в пятнадцать тысяч семьсот долларов я оцениваю свою собственную шкуру, за которую мне дают в десять раз больше!
— Рехнулся! — хихикнул Каримов.
— Фраеров надо наказывать, — пропел Шумихин.
— Нет, простите, у нас что — кожевенная фабрика или шкуродерня? — спросил Зяма.
Я уже осязал проигрышность моей ситуации: уже ничто и никогда меня не спасет! Почти мельком я взглянул на Катрин: она была бледна, ее глаза горели голубым огнем. Она тихо, робко, как могла сказать только богиня, знающая истинную цену своему слову, заявила:
— Отчего же, я плачу Сечкину пятнадцать семьсот. Одалживаю. Вот моя карточка. А с такой прекрасной кожей не стоит расставаться… — она коснулась божественной своей рукой моей щеки, и я едва не расплакался.
— Сорок тысяч, — тихо сказал Зяма, точно торопясь оторвать Катрин от моей щеки.
Тимофеич скороговоркой прокричал:
— Раз — сорок, два — сорок, три — сорок. Продано!
Все с облегчением вздохнули. Банкир вытер мокрый лоб огромным клетчатым платком. Катрин ловко соскочила с седла, невинно улыбаясь, подошла к Зяме и остановилась, потупив глаза:
— Слушаю вас, мой повелитель.
— Сейчас доиграем банчишку и о-ля-ля, — сказал Зяма, придвинув Катрин стул.
Он сдавал карты, а для меня все в этой жизни потеряло смысл. Горбунов выпросил у меня еще пару тысяч. Я дал. А когда Зяма спросил у меня: "На сколько?", я придвинул к нему все мои визитки, сказав тем самым: "На все это". У меня был туз. Ко мне подошел Каримов. Сказал:
— Ты на последней руке. Присоединяюсь к тебе, — и придвинул все свои визитки к моим, сказав: "Здесь пятьдесят тысяч". К моему тузу пришла дама. Я знал, что проиграю, и теперь уже почему-то радовался, что проиграет и этот противный Каримов.
— Что прикажете? — спросил я у него. — Берем или останавливаемся?
— Берем, — ответил он.
Зяма дал еще валета. Итого — шестнадцать. Прескверно. Посовещавшись, мы решили взять еще одну карту: пришел король. Итого двадцать. Небывалый случай.
— Себе, — крикнул Каримов.
А вот что дальше произошло, я и до сих пор объяснить не могу! Я впился в костлявые руки сдающего. На столе открыта семерка пик. Отвратительная карта, но к ней приходит дама. Десять не так уж дурно! Зяма медлит. А я слежу за его пальцами. Мне виден кончик подрезанной карты — король червей, это уж я точно помню. Зяма бросает еще одну карту. Бросает он правой рукой, и все естественно впиваются в брошенную карту, а левая Зямина рука с колодой на мгновение исчезает, и я уже точно это знаю, не вижу подрезанной картинки. А на столе шестерка треф. Шестнадцать. Как у нас. Но придет ли ему король? Обе руки сдающего накрывают колоду карт, и через мгновение король червей летит на стол.
Эх, что тут поднялось сразу!
— Передернул, сука! — заорал благим матом Каримов.
— Король червей был подрезан, — заявил я.
Первым соскочил с места Шумихин. Он схватил тяжеленный стул и саданул им сзади по Зяминой башке. Зяма только улыбнулся. Тогда Каримов достал его ногой в лицо, и Зяма пошел на Каримова. Он успел схватить со стены тяжеленную сбрую и стал хлестать ею всех, кто попадался на его пути. Тимофеич выключил свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172