Вспомнил, почему отряд стоит здесь. Глаз вертел головой, как бы чего-то выискивая, но на самом деле взгляд ни на одном предмете не останавливался, а блуждал по стенам, по лозунгу, прибитому под самым потолком. На лозунге было написано: «Мы строим коммунизм», а внизу прибит портрет Ленина. На портрете Ленина взгляд задержался. Ленин сосредоточенно смотрел на ребят: то ли он им сочувствует или тоже требует спеть строевую отлично. Глазу вспомнилась другая песня. Сознание провалилось, и почудилось, что ребята вдохновенно поют ее, с болью мольбой глядя на портрет Ильича. Глаз заткнул уши — песня стала звучать тише, опустил руки — и песня вновь полилась:
Как хороша вечерняя столица,
Как ярко светят в ней тысячи огней,
И поневоле сердце будет биться,
Когда увидишь старый Мавзолей.
Проснись, Ильич, взгляни на наше счастье,
И ты увидишь восемнадцатый партсъезд.
Как мы живем под игом самовластья
И сколько нами завоевано побед.
Проснись, Ильич, взгляни-ка ты на сцену.
В литературу тоже не забудь,
А за железные и мрачные кулисы,
Родной Ильич, не вздумай заглянуть.
Здесь много крови, здесь страдают люди,
Здесь нет того, что ты нам завещал,
Здесь нет советских честных правосудий,
Здесь месть, штыки, насилье и разврат.
На наших шеях все Дворцы Советов,
На наших шеях армия и флот,
О нас не пишут ни в книгах, ни в газетах
И не хотят, чтоб знал о нас народ.
Но все равно народ о нас узнает,
Как расцветал социализм,
Как люди в тюрьмах кровью истекали
И проклинали советский коммунизм.
Ильич, Ильич, за что же ты боролся —
Чтоб бедный люд сгибался в три дуги,
За свой же хлеб слезами обливался
И целовал чекистам сапоги?
Чтоб он терпел насилья, пытки, муки,
Чтоб жизнь свою он ставил на туза,
Чтоб отрубал он собственные руки
И в двадцать лет выкалывал глаза…
Мехля вернулся с Карухиным.
– Рома сказал, что теперь будете петь,— добродушно сообщил воспитатель,— давайте попробуем. Приготовились — начали!
Отряд громко, быстро запел строевую. Глаз еле шевелил губами.
Сознание провалилось. В ушах теперь звучали три песни сразу: одна — которую пел отряд, вторая — «Гимн малолеток» и третья — «Как хороша вечерняя столица».
Когда строевая была спета, воспитатель похвалил ребят и сказал:
– Давайте еще раз. Только теперь будем маршировать.
Отряд затопал на месте и затянул песню. А Глаз не шевельнулся. Сзади его толкнули, он пришел в себя и, сообразив, что надо маршировать, зашагал на месте и подхватил строевую.
– Вот,— сказал Карухин, когда кончили петь,— сразу бы так — давно бы гуляли. — Он помолчал и громко скомандовал: — Разойтись!
Все повалили на улицу. Кто закурил, кто отправился на толчок, кто лег на траву. Глаз сел на лавочку. Закурил. Мысли путались. Сознание работало нечетко. Ему хотелось одного — одиночества. Провалиться бы под землю и побыть одному. Но земля не разверзнется и не поглотит его. Куда деться? Где побыть одному? Если бы его толкнули сейчас с лавочки, он свалился б на землю. Сил сопротивляться у Глаза не оставалось.
Такое состояние у него стало появляться все чаще и чаще, особенно после избиений. Он начинал думать о Вере, и появлялся ее образ, но вскоре расплывался, и на ее место всплывали отец или мать, но и они пропадали, и появлялись другие близкие лица. Потом появлялся кто-нибудь незнакомый, и Глаз часто моргал, стараясь прогнать его из воображения. Иногда с ним кто-то разговаривал. То утешал его, то ругал, снова успокаивая и говорил: «Терпи, терпи, Глаз, это ничего, это так надо. Ты должен все вынести. Ведь ты выдюжишь. Я тебя знаю, что же ты скис? Подними голову. Одлян долго продолжаться не будет. Ты все равно из него вырвешься».
На этот раз Глаз мысленно спросил говорившего: «Как же я вырвусь? Отсюда многие хотят вырваться, но пока я знаю только двоих, тех, что подкололи своего кента, и их, пропустив через толчок, отправили в тюрьму. Но им полжизни отняли. Неужели и мне заработать вначале толчок, а потом раскрутку? Я не могу убить человека, ведь я же никого не убивал. А если бы и убил, все равно — толчок. Единственное, что я могу сделать, — убежать. Но как я убегу? И не такие пытались — их ловили, пропускали через толчок и снова бросали в зону. Ну скажи, ну придумай, как вырваться из Одляна?»
Голос ответил Глазу: «Ты должен побыть здесь подольше. Тебе надо пройти Одлян. Но преступлением из зоны не вырваться. Не выйдет у тебя ничего. Да, не убить тебе ни вора, ни рога. Ведь и мужчину того ты не убивал. Из тебя в Одляне хотят зверя сделать. Иначе станешь Амебой. Чтоб постоять за себя — других надо бить. Роги и воры на свободе такими зверями не были. Зверями их сделала зона. Чтоб не били их, они дуплили других и поднимались все выше и выше. Одни стали рогами, другие ворами. Они тоже ни в чем не виноваты. Тебе до них не подняться. Ты еще не приспособился к зоне. Ты волей еще живешь. Придет время, и будет легче. А сейчас — крепись. Помочь я тебе не могу. Ты должен пройти через одлянские муки, да твои муки и не самые страшные, есть пострашней, но с тебя и этих достаточно. Ведь многие живут в тыщу раз хуже тебя! Амеба — твой земляк — на свободе был неплохим шустряком, а здесь — сломался. Не опустись до Амебы. Иначе будешь рабом. Из вас здесь изготовляют рабов. Чтобы работали, работали, работали… А воры и роги живут за ваш счет. Начальство их зажать не может. Если их зажать — в зоне произойдет анархия. Воры поднимут вас, и от актива останутся перья. Воров не так много, но их авторитет выше, чем у рогов. Крепись. Вырваться из Одляна ты должен сам. Сам додумаешься — как. Всех обманешь. Ты это можешь. Духом, я говорю тебе — духом не падай. Встань!» Глаз соскочил с лавочки.
«Погуляй около отряда. Сходи в толчок. Беретку можешь в карман не прятать. Никто с тебя ее сегодня не сорвет. Понял?»
– Понял, — сказал Глаз вслух и тут же посмотрел на другую лавочку.
На ней сидели ребята. Он подумал, не они ли ему сказали «встань», а потом сказали «понял?». Нет, ребята разговаривали между собой и даже не смотрели в его сторону. «Господи, — взмолился Глаз, — кто же мне все это говорил? Не рехнулся ли я? Как сегодня день прошел? Днем работали. Мехля еще дуплил. Потом на обед. На второе плов был, то есть рис без масла и мяса. Потом разучивали строевую. Потом Мехля нас опять дуплил. По грудянке он мне сильно врезал. Потом я вышел на улицу и сел на лавочку. А потом? Потом я с кем-то разговаривал. Но лица я не видел. Может, пока я сидел на лавочке, то уснул и мне приснилось? Наверное, так и было. Но почему же я тогда не упал с лавочки, если уснул? Почему же я не упал? А-а-а, в детстве мне говорили, что я лунатик. Сонный в Падуне я несколько раз на улицу выходил. Сам, значит, спал, а ногами ходил, и не падал, и даже по лестнице спускался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Как хороша вечерняя столица,
Как ярко светят в ней тысячи огней,
И поневоле сердце будет биться,
Когда увидишь старый Мавзолей.
Проснись, Ильич, взгляни на наше счастье,
И ты увидишь восемнадцатый партсъезд.
Как мы живем под игом самовластья
И сколько нами завоевано побед.
Проснись, Ильич, взгляни-ка ты на сцену.
В литературу тоже не забудь,
А за железные и мрачные кулисы,
Родной Ильич, не вздумай заглянуть.
Здесь много крови, здесь страдают люди,
Здесь нет того, что ты нам завещал,
Здесь нет советских честных правосудий,
Здесь месть, штыки, насилье и разврат.
На наших шеях все Дворцы Советов,
На наших шеях армия и флот,
О нас не пишут ни в книгах, ни в газетах
И не хотят, чтоб знал о нас народ.
Но все равно народ о нас узнает,
Как расцветал социализм,
Как люди в тюрьмах кровью истекали
И проклинали советский коммунизм.
Ильич, Ильич, за что же ты боролся —
Чтоб бедный люд сгибался в три дуги,
За свой же хлеб слезами обливался
И целовал чекистам сапоги?
Чтоб он терпел насилья, пытки, муки,
Чтоб жизнь свою он ставил на туза,
Чтоб отрубал он собственные руки
И в двадцать лет выкалывал глаза…
Мехля вернулся с Карухиным.
– Рома сказал, что теперь будете петь,— добродушно сообщил воспитатель,— давайте попробуем. Приготовились — начали!
Отряд громко, быстро запел строевую. Глаз еле шевелил губами.
Сознание провалилось. В ушах теперь звучали три песни сразу: одна — которую пел отряд, вторая — «Гимн малолеток» и третья — «Как хороша вечерняя столица».
Когда строевая была спета, воспитатель похвалил ребят и сказал:
– Давайте еще раз. Только теперь будем маршировать.
Отряд затопал на месте и затянул песню. А Глаз не шевельнулся. Сзади его толкнули, он пришел в себя и, сообразив, что надо маршировать, зашагал на месте и подхватил строевую.
– Вот,— сказал Карухин, когда кончили петь,— сразу бы так — давно бы гуляли. — Он помолчал и громко скомандовал: — Разойтись!
Все повалили на улицу. Кто закурил, кто отправился на толчок, кто лег на траву. Глаз сел на лавочку. Закурил. Мысли путались. Сознание работало нечетко. Ему хотелось одного — одиночества. Провалиться бы под землю и побыть одному. Но земля не разверзнется и не поглотит его. Куда деться? Где побыть одному? Если бы его толкнули сейчас с лавочки, он свалился б на землю. Сил сопротивляться у Глаза не оставалось.
Такое состояние у него стало появляться все чаще и чаще, особенно после избиений. Он начинал думать о Вере, и появлялся ее образ, но вскоре расплывался, и на ее место всплывали отец или мать, но и они пропадали, и появлялись другие близкие лица. Потом появлялся кто-нибудь незнакомый, и Глаз часто моргал, стараясь прогнать его из воображения. Иногда с ним кто-то разговаривал. То утешал его, то ругал, снова успокаивая и говорил: «Терпи, терпи, Глаз, это ничего, это так надо. Ты должен все вынести. Ведь ты выдюжишь. Я тебя знаю, что же ты скис? Подними голову. Одлян долго продолжаться не будет. Ты все равно из него вырвешься».
На этот раз Глаз мысленно спросил говорившего: «Как же я вырвусь? Отсюда многие хотят вырваться, но пока я знаю только двоих, тех, что подкололи своего кента, и их, пропустив через толчок, отправили в тюрьму. Но им полжизни отняли. Неужели и мне заработать вначале толчок, а потом раскрутку? Я не могу убить человека, ведь я же никого не убивал. А если бы и убил, все равно — толчок. Единственное, что я могу сделать, — убежать. Но как я убегу? И не такие пытались — их ловили, пропускали через толчок и снова бросали в зону. Ну скажи, ну придумай, как вырваться из Одляна?»
Голос ответил Глазу: «Ты должен побыть здесь подольше. Тебе надо пройти Одлян. Но преступлением из зоны не вырваться. Не выйдет у тебя ничего. Да, не убить тебе ни вора, ни рога. Ведь и мужчину того ты не убивал. Из тебя в Одляне хотят зверя сделать. Иначе станешь Амебой. Чтоб постоять за себя — других надо бить. Роги и воры на свободе такими зверями не были. Зверями их сделала зона. Чтоб не били их, они дуплили других и поднимались все выше и выше. Одни стали рогами, другие ворами. Они тоже ни в чем не виноваты. Тебе до них не подняться. Ты еще не приспособился к зоне. Ты волей еще живешь. Придет время, и будет легче. А сейчас — крепись. Помочь я тебе не могу. Ты должен пройти через одлянские муки, да твои муки и не самые страшные, есть пострашней, но с тебя и этих достаточно. Ведь многие живут в тыщу раз хуже тебя! Амеба — твой земляк — на свободе был неплохим шустряком, а здесь — сломался. Не опустись до Амебы. Иначе будешь рабом. Из вас здесь изготовляют рабов. Чтобы работали, работали, работали… А воры и роги живут за ваш счет. Начальство их зажать не может. Если их зажать — в зоне произойдет анархия. Воры поднимут вас, и от актива останутся перья. Воров не так много, но их авторитет выше, чем у рогов. Крепись. Вырваться из Одляна ты должен сам. Сам додумаешься — как. Всех обманешь. Ты это можешь. Духом, я говорю тебе — духом не падай. Встань!» Глаз соскочил с лавочки.
«Погуляй около отряда. Сходи в толчок. Беретку можешь в карман не прятать. Никто с тебя ее сегодня не сорвет. Понял?»
– Понял, — сказал Глаз вслух и тут же посмотрел на другую лавочку.
На ней сидели ребята. Он подумал, не они ли ему сказали «встань», а потом сказали «понял?». Нет, ребята разговаривали между собой и даже не смотрели в его сторону. «Господи, — взмолился Глаз, — кто же мне все это говорил? Не рехнулся ли я? Как сегодня день прошел? Днем работали. Мехля еще дуплил. Потом на обед. На второе плов был, то есть рис без масла и мяса. Потом разучивали строевую. Потом Мехля нас опять дуплил. По грудянке он мне сильно врезал. Потом я вышел на улицу и сел на лавочку. А потом? Потом я с кем-то разговаривал. Но лица я не видел. Может, пока я сидел на лавочке, то уснул и мне приснилось? Наверное, так и было. Но почему же я тогда не упал с лавочки, если уснул? Почему же я не упал? А-а-а, в детстве мне говорили, что я лунатик. Сонный в Падуне я несколько раз на улицу выходил. Сам, значит, спал, а ногами ходил, и не падал, и даже по лестнице спускался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117