Поверили, что на Канторовича он не работает.
Зуб у Глаза продолжал болеть, и он пошел в санчасть.
– Да, седьмой у тебя треснут,— сказала врач.— Ты что, железо грыз?
– Да,— сказал Глаз, и врач выдернула у него четвертушку зуба.
В отряде был земляк Мехли — Отваров, и его тяжко била падучая. Глаз несколько раз держал его, чтоб он голову не разбил. Отваров при Мехле немного поднялся. Он часто в курилке весело и с подробностями рассказывал о крупных нераскрытых преступлениях и об одном убийстве. И во всех он участвовал. Он рассчитывал, что кто-нибудь фуганет Куму, но никто не фуговал. Парни привыкли к его рассказам, и какой-нибудь шустряк говорил:
– Отвар, а ну-ка травани про мокряк!
Еще летом бугор пнул Глаза по ноге, а потом и воры несколько раз в это же место попадали, и кожа, отбитая от кости, гнила. Когда ему и вторую испинали, он стал ходить в санчасть. В санчасти мази — дрянь, и ноги у Глаза не заживали.
В зоне у воров и актива — привычка пинать по ногам. И у многих ноги гнили.
Вскоре Глаз получил хорошую мазь из дома и стал лечить себя сам. Когда он разбинтовывал ноги, терпкий запах гниющей кожи бил в нос. Кожа прогнила до кости, и каждый шаг доставлял боль. У других ребят раны на ногах до того загнили, что они еле ковыляли. Но все равно они мыли полы и ходили в наряды.
Раны постепенно у Глаза стали затягиваться, мазь помогала.
Был в седьмом воспитанник по кличке Клубок. Срок — три года. Больше половины отсидел. Ноги у него гнили — их отпинали. Клубок всегда ходил прихрамывая. Раны не заживали. Клубок работал в обойке и был с Глазом в хорошем отношении.
Как-то во время работы в цех пришел дпнк и сказал Клубку, чтоб он шел на свиданку. Клубок ответил, что на свиданку не пойдет. Парни уговаривали его, но он отмалчивался.
Глаз, как и все, не понимал, почему Клубок не идет на свиданку, и решил поговорить.
– Клубок, — сказал Глаз, — ведь к тебе мать приехала, почему ты не идешь?
Клубок отложил локотник и взглянул на Глаза. Ему надоело отмалчиваться.
– Глаз, не надо уговаривать. Мне было тринадцать лет, когда мать меня отдала в бессрочку. А я никакого преступления не совершал. Ей просто от меня надо было избавиться. Жили мы в коммунальной квартире, и у нас была маленькая комната, а к ней ходили хахали. А я мешал. Вот она и избавилась от меня. А в бессрочке я раскрутился. За что, паскуда, меня в бессрочку сдала? Глаз отошел от Клубка. Крыть нечем.
Опять пришел дпнк. Но Клубок молчал. Тогда дпнк сказал:
– К тебе не мать приехала, а твоя соседка Монина приехала к сыну. Просила и с тобой повидаться.
Клубок, услыхав, что сейчас не мать, а тетю Дашу увидит, захромал к вахте.
Самым примечательным воспитанником на седьмом отряде, да и на всей зоне был Вася Шмакин. Жил он в отделении букварей, вместе с Амебой. Правая сторона у Васи парализована. Когда он шел, то на левой ноге приподнимался, волоча по земле правую, скрюченную ступню. Правая рука работала плохо, кисть всегда согнута, и держал он ее возле живота, будто намеревался погладить живот. Говорил Вася очень плохо и медленно, картавил и за минуту больше десяти слов сказать не мог. Он никогда не умывался, и Глаз ни разу не видел, чтоб он в баню пошел. Конечно, в баню он ходил, потому что белье менять надо. Но мыться в бане без посторонней помощи ему было нелегко. Когда он утром вставал, то медленно натягивал брюки, иногда путая штанины. На брюках у него не было ни одной пуговицы, и потому ширинка топорщилась. Вместо ремня он подпоясывался веревочкой, а так как одна рука плохо работала, то завязывал он веревочку слабо, и она часто развязывалась. Ребята, кто любил подхохмить, сдергивал с него брюки, и он стоял в трусах, еле выжимая слова ругани. Лицо Васи заросло коростами. Он часто на него падал.
Васю в отряде называли вором. На работу он ходил, но не работал. В школу не ходил вообще. Он плелся сзади отряда, с трудом преодолевая расстояние от отряда до столовой или от отряда до производства. И еще его била падучая. Глаза у него — маленькие и узкие, и смотрел он на мир, будто только проснулся. В отряде его долбили все, кому не лень. Ел он медленно, низко склонившись над миской. Отряду подадут команду «встать», а он только за второе принимается. Но его никто не торопил, и обратно в отряд он плелся, часто останавливаясь для передыху. Он никогда не улыбался.
На свиданку к Васе никто не ездил и не слал посылок. Жил он, как и многие, впроголодь. У него в кармане лежал кусок хлеба. Хлеб он поднимал в столовой с полу. Шустряки и активисты часто бросались хлебом, и его в достатке валялось на полу. Ни писать, ни читать Вася не умел, и писем ему никто не слал. То ли у него не было родителей, то ли они от него отвернулись.
Ни воры, ни актив Васю не трогали. Они к нему, как и Амебе, не прикасались. Западло. Для них он — неприкасаемый. Некоторые парни, пошустрее, издевались над ним. Пнут его и отбегут, смеясь, зная, что не догонит. Вася прикладывал усилия и ковылял за обидчиком, плача при этом. Слезы текли по коростам, и он их не смахивал, а в дикой ярости, кривя от злобы лицо и сознавая, что парня не догнать, упорно переставлял правую ногу и двигался в сторону обидчика. В такие минуты он был страшен, но его никто не боялся. Он был пугалом, и многие над ним потешались.
В отряде к Васе привыкли, но нет-нет да какой-нибудь вор, когда Кирка смотрел на ковыляющего Васю, скажет:
– За что его-то посадили? Освободили бы вы его, Виктор Кириллович, досрочно. Что он здесь мается?
Но начальник отряда отмалчивался, хотя и ему жалко было Васю. Ведь освобождают досрочно активистов, помогающих наводить порядок. А этого стыдно поставить перед комиссией райисполкома.
15
Отряд проходил в промзону, когда дежурный по вахте сказал;
– Петров, выйти из строя.
Глаз пошел за дежурным.
– К тебе следователь приехал,— сказал он.
Глаза завели на вахту. В комнате для свиданий за столом у окна сидел Бородин. Он был в гражданской одежде.
– Здравствуй, Коля,— сказал начальник уголовного розыска.
– Здравствуйте, Федор Исакович.
– Ты в письме толком ничего не написал. Мы думали-думали, и вот меня в командировку послали. Я перед поездкой отца видел, он просил чего-нибудь из еды тебе привезти. Дал денег.
Бородин достал из портфеля три пачки сахару-рафинаду и батон.
– Поешь вначале.
Неудобно Глазу было перед Бородиным, но он съел полбатона, хрустя сахаром и запивая водой.
– Закурить можно?
– Кури,— ответил Бородин.
Помолчали.
– Рассказывай, как же это ты невольным свидетелем оказался.
– Летом, значит, прошлым я в Заимку поехал. Вечером. На попутной машине. А она, не доезжая до Заимки километров пять-шесть, сломалась. Шофер ремонтировать стал, ну а я пешком надумал пройтиться. Иду я, значит, иду. Дохожу до перекрестка старозаимковской дороги и вижу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Зуб у Глаза продолжал болеть, и он пошел в санчасть.
– Да, седьмой у тебя треснут,— сказала врач.— Ты что, железо грыз?
– Да,— сказал Глаз, и врач выдернула у него четвертушку зуба.
В отряде был земляк Мехли — Отваров, и его тяжко била падучая. Глаз несколько раз держал его, чтоб он голову не разбил. Отваров при Мехле немного поднялся. Он часто в курилке весело и с подробностями рассказывал о крупных нераскрытых преступлениях и об одном убийстве. И во всех он участвовал. Он рассчитывал, что кто-нибудь фуганет Куму, но никто не фуговал. Парни привыкли к его рассказам, и какой-нибудь шустряк говорил:
– Отвар, а ну-ка травани про мокряк!
Еще летом бугор пнул Глаза по ноге, а потом и воры несколько раз в это же место попадали, и кожа, отбитая от кости, гнила. Когда ему и вторую испинали, он стал ходить в санчасть. В санчасти мази — дрянь, и ноги у Глаза не заживали.
В зоне у воров и актива — привычка пинать по ногам. И у многих ноги гнили.
Вскоре Глаз получил хорошую мазь из дома и стал лечить себя сам. Когда он разбинтовывал ноги, терпкий запах гниющей кожи бил в нос. Кожа прогнила до кости, и каждый шаг доставлял боль. У других ребят раны на ногах до того загнили, что они еле ковыляли. Но все равно они мыли полы и ходили в наряды.
Раны постепенно у Глаза стали затягиваться, мазь помогала.
Был в седьмом воспитанник по кличке Клубок. Срок — три года. Больше половины отсидел. Ноги у него гнили — их отпинали. Клубок всегда ходил прихрамывая. Раны не заживали. Клубок работал в обойке и был с Глазом в хорошем отношении.
Как-то во время работы в цех пришел дпнк и сказал Клубку, чтоб он шел на свиданку. Клубок ответил, что на свиданку не пойдет. Парни уговаривали его, но он отмалчивался.
Глаз, как и все, не понимал, почему Клубок не идет на свиданку, и решил поговорить.
– Клубок, — сказал Глаз, — ведь к тебе мать приехала, почему ты не идешь?
Клубок отложил локотник и взглянул на Глаза. Ему надоело отмалчиваться.
– Глаз, не надо уговаривать. Мне было тринадцать лет, когда мать меня отдала в бессрочку. А я никакого преступления не совершал. Ей просто от меня надо было избавиться. Жили мы в коммунальной квартире, и у нас была маленькая комната, а к ней ходили хахали. А я мешал. Вот она и избавилась от меня. А в бессрочке я раскрутился. За что, паскуда, меня в бессрочку сдала? Глаз отошел от Клубка. Крыть нечем.
Опять пришел дпнк. Но Клубок молчал. Тогда дпнк сказал:
– К тебе не мать приехала, а твоя соседка Монина приехала к сыну. Просила и с тобой повидаться.
Клубок, услыхав, что сейчас не мать, а тетю Дашу увидит, захромал к вахте.
Самым примечательным воспитанником на седьмом отряде, да и на всей зоне был Вася Шмакин. Жил он в отделении букварей, вместе с Амебой. Правая сторона у Васи парализована. Когда он шел, то на левой ноге приподнимался, волоча по земле правую, скрюченную ступню. Правая рука работала плохо, кисть всегда согнута, и держал он ее возле живота, будто намеревался погладить живот. Говорил Вася очень плохо и медленно, картавил и за минуту больше десяти слов сказать не мог. Он никогда не умывался, и Глаз ни разу не видел, чтоб он в баню пошел. Конечно, в баню он ходил, потому что белье менять надо. Но мыться в бане без посторонней помощи ему было нелегко. Когда он утром вставал, то медленно натягивал брюки, иногда путая штанины. На брюках у него не было ни одной пуговицы, и потому ширинка топорщилась. Вместо ремня он подпоясывался веревочкой, а так как одна рука плохо работала, то завязывал он веревочку слабо, и она часто развязывалась. Ребята, кто любил подхохмить, сдергивал с него брюки, и он стоял в трусах, еле выжимая слова ругани. Лицо Васи заросло коростами. Он часто на него падал.
Васю в отряде называли вором. На работу он ходил, но не работал. В школу не ходил вообще. Он плелся сзади отряда, с трудом преодолевая расстояние от отряда до столовой или от отряда до производства. И еще его била падучая. Глаза у него — маленькие и узкие, и смотрел он на мир, будто только проснулся. В отряде его долбили все, кому не лень. Ел он медленно, низко склонившись над миской. Отряду подадут команду «встать», а он только за второе принимается. Но его никто не торопил, и обратно в отряд он плелся, часто останавливаясь для передыху. Он никогда не улыбался.
На свиданку к Васе никто не ездил и не слал посылок. Жил он, как и многие, впроголодь. У него в кармане лежал кусок хлеба. Хлеб он поднимал в столовой с полу. Шустряки и активисты часто бросались хлебом, и его в достатке валялось на полу. Ни писать, ни читать Вася не умел, и писем ему никто не слал. То ли у него не было родителей, то ли они от него отвернулись.
Ни воры, ни актив Васю не трогали. Они к нему, как и Амебе, не прикасались. Западло. Для них он — неприкасаемый. Некоторые парни, пошустрее, издевались над ним. Пнут его и отбегут, смеясь, зная, что не догонит. Вася прикладывал усилия и ковылял за обидчиком, плача при этом. Слезы текли по коростам, и он их не смахивал, а в дикой ярости, кривя от злобы лицо и сознавая, что парня не догнать, упорно переставлял правую ногу и двигался в сторону обидчика. В такие минуты он был страшен, но его никто не боялся. Он был пугалом, и многие над ним потешались.
В отряде к Васе привыкли, но нет-нет да какой-нибудь вор, когда Кирка смотрел на ковыляющего Васю, скажет:
– За что его-то посадили? Освободили бы вы его, Виктор Кириллович, досрочно. Что он здесь мается?
Но начальник отряда отмалчивался, хотя и ему жалко было Васю. Ведь освобождают досрочно активистов, помогающих наводить порядок. А этого стыдно поставить перед комиссией райисполкома.
15
Отряд проходил в промзону, когда дежурный по вахте сказал;
– Петров, выйти из строя.
Глаз пошел за дежурным.
– К тебе следователь приехал,— сказал он.
Глаза завели на вахту. В комнате для свиданий за столом у окна сидел Бородин. Он был в гражданской одежде.
– Здравствуй, Коля,— сказал начальник уголовного розыска.
– Здравствуйте, Федор Исакович.
– Ты в письме толком ничего не написал. Мы думали-думали, и вот меня в командировку послали. Я перед поездкой отца видел, он просил чего-нибудь из еды тебе привезти. Дал денег.
Бородин достал из портфеля три пачки сахару-рафинаду и батон.
– Поешь вначале.
Неудобно Глазу было перед Бородиным, но он съел полбатона, хрустя сахаром и запивая водой.
– Закурить можно?
– Кури,— ответил Бородин.
Помолчали.
– Рассказывай, как же это ты невольным свидетелем оказался.
– Летом, значит, прошлым я в Заимку поехал. Вечером. На попутной машине. А она, не доезжая до Заимки километров пять-шесть, сломалась. Шофер ремонтировать стал, ну а я пешком надумал пройтиться. Иду я, значит, иду. Дохожу до перекрестка старозаимковской дороги и вижу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117