Из подсудимых Глаз знал двоих: заместителя начальника управления Козакова, которого учил, как подкупить следователя, прокурора и судью, и Костю Кобзева — Доктора. Но что он знает Козакова, Глаз решил суду не говорить — это к показаниям не относилось.
– Я знаю Константина Кобзева.
– Как вы с ним познакомились?
– Нас тюрьма познакомила. В камере вместе сидели.
Судья просмотрел протокол допроса Глаза.
– Расскажите суду, как вы узнали, что Ипатов просил Кобзева брать вину на себя?
– Ну, постучали по трубе. Я подошел. Просили Доктора. От имени Ипатова. Я сказал ему. Доктор к трубе не подошел, а сказал, чтобы всё, что ему хотят сказать, сказали бы мне, а я ему передал.
– И что вы ему передали? Что вам сказали?
– Ну, сказали, что Ипатов просит все брать на себя. А за это он поможет раньше освободиться. И денег даст. Вот и все.
– Вы плохо рассказали, — сказал председательствующий, — расскажите подробнее. Что за труба, по которой можно говорить. Подробней, пожалуйста. Если будет не ясно, я буду задавать вопросы. Давайте.
«Ах, вы хотите подробней. Тогда слушайте».
– Ну, в натуре, дело после обеда было. Баланда плохая была, будто портянки в ней полоскали. Но мы сглотили ее и гитлером заели.
– Чем-чем? — переспросил судья.
– Да гитлером, говорю.
– Что такое гитлер?
– Гитлер — это сало.
В зале засмеялись.
– После гужона я на толчок сходил.
– Куда-куда? — переспросил судья.
– На парашу, значит. Я не хотел в этом светлом зале говорить недостойного слова. А потом на шконку завалился.
– Шконка — это кровать,— переспросил судья, — я правильно понял?
– Правильно. Если хотите знать феню, то проситесь ко мне в одиннадцатую денька на два, овладеете в совершенстве, легче будет работать.
Зал гоготнул.
– Так, значит, дальше. А на чем я остановился?
– На кровать вы залезли, — подсказал судья.
– Не на кровать, а на шконку. Кровать на свободе. На кровать вы залазите. Ну вот, залез я и немного прикемарил. Сон интересный видел. Сон рассказывать? Я его и по сей день помню. Получше иного кино. Да мне завсегда такие снятся.
– Сон к делу не относится.
– А если б относился?
– Продолжайте.
– Ну вот, слышу сквозь сон — стучат. Я соскочил — и к трубе. У нас по трубам отопления переговариваться можно. Телефоны в камеры еще не провели. К трубе приглашали Доктора.
– А почему вы Кобзева Доктором называете?
– Да кличка у него такая. Он же в мединституте учился. Ну вот, я сказал ему, что его просят. Он ответил, что по трубе ни с кем переговариваться не будет. Я сказал, что звонят от имени Ипатова. Он все равно не подошел и сказал, пусть всё мне скажут, а я ему передам. Тот человек, кто звонил, сказал, что Ипатов просит Доктора, чтоб он всё брал на себя. А он ему за это поможет раньше освободиться и даст денег. Я передал Доктору. Все.
– В общем — ясно. Ипатов через какого-то человека передал вам просьбу. Вы ее — Кобзеву. Суду все ясно, у меня вопросов нет.
Вопросы стал задавать пожилой адвокат — защитник Ипатова. Он был элегантно одет, во рту блестели золотые зубы. Глаз не успевал отвечать. Это был Фишер. Его Глаз требовал на суд защитником, а он в тюрьму даже не пришел.
После Фишера вопросы задавал защитник Кобзева, а потом прокурор. Вопросы сыпались на Глаза еще и еще, но судья сказал: «Допрос закончен».
23
Вскоре Глаза перебросили на второй этаж. Опять к взрослякам. И к нему наведался старший воспитатель, майор Рябчик. Переступив порог, он остановился. Заключенные встали. Глаз подошел к Рябчику и поздоровался. Майор промолчал. Он смотрел на Глаза, ехидно улыбаясь. Тогда Глаз, вперившись в воспитателя, заулыбался тоже. Рябчик стал серьезным и спросил:
– Ну как дела?
– Как в Японии.
И воспитатель, улыбаясь, поблатовал с малолеткой.
– Так, — Рябчик перестал улыбаться. — Вопросы есть?
– Почему меня в кино с малолетками не водят?
– В кино, — расцвел Рябчик. — Ты сам как артист. Все, вопросов нет?
– Есть. Скоро меня на этап?
– Не знаем, как от тебя избавиться. Все наряда нет. Но уйдешь по старому.
– По старому, — удивился Глаз. — Там общий режим.
Рябчик, повернувшись, вышел, хлопнув дверью.
Ночью Глазу снился сон. Будто его вновь привезли в Одлян с парнем, уходившим вместе с ним из Одляна на взросляк. Утром он вспомнил сон. «Не может быть, хоть Рябчик и сказал, что меня отправят по старому наряду, и хоть Одлян снился, меня туда не отправят. Там режим общий, а у меня — усиленный. Но все же, все же, какой интересный сон. И надо же, Чернов приснился. Он-то при чем? Он давно на взросляке. Ну и сон».
Через два дня Глаза забрали на этап. В этапной камере Глаз примостился у окна. Время надо коротать до полуночи. «Интересно, — думал Глаз, — в какую зону меня отправляют? Этап на Свердловск. На западе еще больше зон, чем на востоке. А лучше бы меня отправили на восток. Чтобы недалеко от дома. В Омск, например. Но в Омске вроде общая зона. Все равно увезли бы куда-нибудь дальше. За Омск. А какая разница — на восток или на запад? На запад так на запад. Да здравствует запад! А еще бы лучше, в натуре, чтоб меня отправили на юг. Ведь я на юге, кроме Волгограда, нигде не был. А так бы хоть чуть-чуть посмотрел юг. Из зоны на работу куда-нибудь выводили бы. Да, неплохо бы на юг. А запрут куда-нибудь на Север, где Макар телят не пас. Ладно, пусть. Буду на Севере.
Глаз закурил. Неизвестность тяготила. Ему не хотелось попасть в зону, которую, как в Одляне, держит актив. Ему хотелось попасть в воровскую зону, где нет актива, вернее, где он есть, но не играет никакой роли. Да, хороша зона, где актив не пляшет. Но ведь зон-то таких в Союзе почти не осталось. «Ну что ж, буду в той зоне, в какую привезут, — успокаивал он себя, — до взросляка остается немного. Всего десять месяцев. По этапу бы подольше покататься. Было б ништяк».
Когда в «Столыпине» конвой стал проверять заключенных, Глаз спросил конвоира:
– Старшой, посмотри, куда меня везут?
Нерусский солдат, взглянув на станцию назначения, с растяжкой ответил:
– Сы-ро-ян.
«Сыроян, Сыроян. Где же такая зона?»
Утром, когда подъезжали к Свердловску и конвой проверял заключенных, Глаз спросил у солдата:
– Старшой, посмотри, в какую область меня везут.
Солдат взглянул на дело и сказал:
– В Челябинскую.
«В Челябинскую! Что за черт! Не может быть! А-а-а… Так меня везут опять в Одлян. Старшой неправильно сказал Сыроян. Надо Сыростан. Станция Сыростан. Опять, значит, в Одлян. Но не могут же меня в Одлян? У меня усиленный режим, а в Одляне общий. В Одляне ни у кого таких сроков нет, как у меня. Только был у рога зоны шесть лет. А мой, восемь, будет самый большой. Да не примет меня Одлян! Для чего же тогда режимы сделали? Нет, меня привезут, а потом отправят в другую зону, с усиленным режимом. Эх ты, неужели меня из Одляна направят в Челябинск, на ЧМЗ?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
– Я знаю Константина Кобзева.
– Как вы с ним познакомились?
– Нас тюрьма познакомила. В камере вместе сидели.
Судья просмотрел протокол допроса Глаза.
– Расскажите суду, как вы узнали, что Ипатов просил Кобзева брать вину на себя?
– Ну, постучали по трубе. Я подошел. Просили Доктора. От имени Ипатова. Я сказал ему. Доктор к трубе не подошел, а сказал, чтобы всё, что ему хотят сказать, сказали бы мне, а я ему передал.
– И что вы ему передали? Что вам сказали?
– Ну, сказали, что Ипатов просит все брать на себя. А за это он поможет раньше освободиться. И денег даст. Вот и все.
– Вы плохо рассказали, — сказал председательствующий, — расскажите подробнее. Что за труба, по которой можно говорить. Подробней, пожалуйста. Если будет не ясно, я буду задавать вопросы. Давайте.
«Ах, вы хотите подробней. Тогда слушайте».
– Ну, в натуре, дело после обеда было. Баланда плохая была, будто портянки в ней полоскали. Но мы сглотили ее и гитлером заели.
– Чем-чем? — переспросил судья.
– Да гитлером, говорю.
– Что такое гитлер?
– Гитлер — это сало.
В зале засмеялись.
– После гужона я на толчок сходил.
– Куда-куда? — переспросил судья.
– На парашу, значит. Я не хотел в этом светлом зале говорить недостойного слова. А потом на шконку завалился.
– Шконка — это кровать,— переспросил судья, — я правильно понял?
– Правильно. Если хотите знать феню, то проситесь ко мне в одиннадцатую денька на два, овладеете в совершенстве, легче будет работать.
Зал гоготнул.
– Так, значит, дальше. А на чем я остановился?
– На кровать вы залезли, — подсказал судья.
– Не на кровать, а на шконку. Кровать на свободе. На кровать вы залазите. Ну вот, залез я и немного прикемарил. Сон интересный видел. Сон рассказывать? Я его и по сей день помню. Получше иного кино. Да мне завсегда такие снятся.
– Сон к делу не относится.
– А если б относился?
– Продолжайте.
– Ну вот, слышу сквозь сон — стучат. Я соскочил — и к трубе. У нас по трубам отопления переговариваться можно. Телефоны в камеры еще не провели. К трубе приглашали Доктора.
– А почему вы Кобзева Доктором называете?
– Да кличка у него такая. Он же в мединституте учился. Ну вот, я сказал ему, что его просят. Он ответил, что по трубе ни с кем переговариваться не будет. Я сказал, что звонят от имени Ипатова. Он все равно не подошел и сказал, пусть всё мне скажут, а я ему передам. Тот человек, кто звонил, сказал, что Ипатов просит Доктора, чтоб он всё брал на себя. А он ему за это поможет раньше освободиться и даст денег. Я передал Доктору. Все.
– В общем — ясно. Ипатов через какого-то человека передал вам просьбу. Вы ее — Кобзеву. Суду все ясно, у меня вопросов нет.
Вопросы стал задавать пожилой адвокат — защитник Ипатова. Он был элегантно одет, во рту блестели золотые зубы. Глаз не успевал отвечать. Это был Фишер. Его Глаз требовал на суд защитником, а он в тюрьму даже не пришел.
После Фишера вопросы задавал защитник Кобзева, а потом прокурор. Вопросы сыпались на Глаза еще и еще, но судья сказал: «Допрос закончен».
23
Вскоре Глаза перебросили на второй этаж. Опять к взрослякам. И к нему наведался старший воспитатель, майор Рябчик. Переступив порог, он остановился. Заключенные встали. Глаз подошел к Рябчику и поздоровался. Майор промолчал. Он смотрел на Глаза, ехидно улыбаясь. Тогда Глаз, вперившись в воспитателя, заулыбался тоже. Рябчик стал серьезным и спросил:
– Ну как дела?
– Как в Японии.
И воспитатель, улыбаясь, поблатовал с малолеткой.
– Так, — Рябчик перестал улыбаться. — Вопросы есть?
– Почему меня в кино с малолетками не водят?
– В кино, — расцвел Рябчик. — Ты сам как артист. Все, вопросов нет?
– Есть. Скоро меня на этап?
– Не знаем, как от тебя избавиться. Все наряда нет. Но уйдешь по старому.
– По старому, — удивился Глаз. — Там общий режим.
Рябчик, повернувшись, вышел, хлопнув дверью.
Ночью Глазу снился сон. Будто его вновь привезли в Одлян с парнем, уходившим вместе с ним из Одляна на взросляк. Утром он вспомнил сон. «Не может быть, хоть Рябчик и сказал, что меня отправят по старому наряду, и хоть Одлян снился, меня туда не отправят. Там режим общий, а у меня — усиленный. Но все же, все же, какой интересный сон. И надо же, Чернов приснился. Он-то при чем? Он давно на взросляке. Ну и сон».
Через два дня Глаза забрали на этап. В этапной камере Глаз примостился у окна. Время надо коротать до полуночи. «Интересно, — думал Глаз, — в какую зону меня отправляют? Этап на Свердловск. На западе еще больше зон, чем на востоке. А лучше бы меня отправили на восток. Чтобы недалеко от дома. В Омск, например. Но в Омске вроде общая зона. Все равно увезли бы куда-нибудь дальше. За Омск. А какая разница — на восток или на запад? На запад так на запад. Да здравствует запад! А еще бы лучше, в натуре, чтоб меня отправили на юг. Ведь я на юге, кроме Волгограда, нигде не был. А так бы хоть чуть-чуть посмотрел юг. Из зоны на работу куда-нибудь выводили бы. Да, неплохо бы на юг. А запрут куда-нибудь на Север, где Макар телят не пас. Ладно, пусть. Буду на Севере.
Глаз закурил. Неизвестность тяготила. Ему не хотелось попасть в зону, которую, как в Одляне, держит актив. Ему хотелось попасть в воровскую зону, где нет актива, вернее, где он есть, но не играет никакой роли. Да, хороша зона, где актив не пляшет. Но ведь зон-то таких в Союзе почти не осталось. «Ну что ж, буду в той зоне, в какую привезут, — успокаивал он себя, — до взросляка остается немного. Всего десять месяцев. По этапу бы подольше покататься. Было б ништяк».
Когда в «Столыпине» конвой стал проверять заключенных, Глаз спросил конвоира:
– Старшой, посмотри, куда меня везут?
Нерусский солдат, взглянув на станцию назначения, с растяжкой ответил:
– Сы-ро-ян.
«Сыроян, Сыроян. Где же такая зона?»
Утром, когда подъезжали к Свердловску и конвой проверял заключенных, Глаз спросил у солдата:
– Старшой, посмотри, в какую область меня везут.
Солдат взглянул на дело и сказал:
– В Челябинскую.
«В Челябинскую! Что за черт! Не может быть! А-а-а… Так меня везут опять в Одлян. Старшой неправильно сказал Сыроян. Надо Сыростан. Станция Сыростан. Опять, значит, в Одлян. Но не могут же меня в Одлян? У меня усиленный режим, а в Одляне общий. В Одляне ни у кого таких сроков нет, как у меня. Только был у рога зоны шесть лет. А мой, восемь, будет самый большой. Да не примет меня Одлян! Для чего же тогда режимы сделали? Нет, меня привезут, а потом отправят в другую зону, с усиленным режимом. Эх ты, неужели меня из Одляна направят в Челябинск, на ЧМЗ?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117